На свете всегда будет существовать романтика для того, кто её достоин.

Нервная система протестует против надругательства, которому ее подвергли. Очень активно протестует.

Заметка на будущее: у данного человека самообладание, что у тираннозавра под кайфом.

«Отношение к вам во многом определяется впечатлением, произведенным в первые минуты знакомства». Нда а. Бедные наши отношения.

Это заставляет мои уши и губы дрогнуть в гримасе, которую когда то, миллион лет назад, можно было бы назвать улыбкой. Теперь язык не повернется.

– Миледи, вы ранены. У вас полностью уничтожена значительная часть нервной ткани, от головного мозга вообще мало что осталось. Вы сейчас по определению не можете ни думать, ни двигаться. Ни говорить. И уж тем более не можете жить. – Это все человек выдает спокойным, рассудительным тоном существа, кушающего ежедневно на завтрак невозможное. Вместе с яичницей и беконом.

Пробираться окольными тропами дипломатического словоблудия через дебри человеческого языка оказалось не так просто.

Ну какая я дипломатичная, просто спасу нет!

Молчание. Еще немного, и начну уважать этого Вуэйна. Никогда еще за пределами Эль онн мне не доводилось слышать столь многозначительную тишину.

Терпи, терпи, Антея тор, он тебе нужен. Тер-рпи. И прекрати скрежетать зубами!
Прячу возмущение за холодной официальностью. То есть надеюсь, что прячу.

В школе мой любимый урок – рисование, и если бы я взялся рисовать дома в виде людей, то изобразил бы этот наш дом полоумной старушенцией с беззубой ухмылкой. А наш лондонский дом – бравым солдатом, втиснутым в строй таких же молодцов.

В первую ночь после приезда мы долго-долго сидели на этом подоконнике и смотрели на звезды. В Лондоне я их никогда не видел. Слишком яркий свет от домов и машин не давал ничего разглядеть на небе.

Психолог в Лондоне сказала, что я «все еще переживаю шок и отказываюсь принять произошедшее». Она сказала: «Однажды ты осознаешь, и тогда ты заплачешь». Наверное, еще не осознал, потому что не плачу с того 9 сентября, почти пять лет уже. В прошлом году мама с папой отправили меня к этой толстой тетке, потому что им казалось странным, что я не плачу о Розе. Я хотел было спросить, стали бы они плакать о том, кого даже не помнят, да прикусил язык.

Наверное, когда-то у нас была счастливая семья. На старых снимках сплошь улыбки от уха до уха и глаза-щелочки, будто кто-то только что классно схохмил.

Мама не могла забыть. У меня, например, так: важные дни рождения будто отпечатаны в голове несмываемыми чернилами – учителя иногда по ошибке пишут такими на электронных «досках». Но может, у мамы теперь, когда она живет с Найджелом, по-другому. Может, у Найджела есть свои собственные дети, и теперь мама помнит их дни рождения?

Я повторял, повторял про себя эти слова. Они до сих пор кружатся у меня в голове, как щенок, гоняющийся за своим хвостом.

Звезды сияют ярко как никогда. Точно сотни свечек на черном именинном пироге. Даже если бы я мог их задуть, мне нечего больше загадывать. День выдался суперский.

Сначала мы писали сочинение на тему «Как я провел лето». На двух страницах, обращая особое внимание на точки и заглавные буквы, чтоб стояли там, где надо. Это как раз было просто. Гораздо труднее оказалось припомнить самые интересные и радостные события, как велела миссис Фармер, которые произошли этим летом. У меня радостными летними событиями были только подарки от мамы и Джас и то, как мы смотрели кино про Человека-паука. Я про это и написал. Хватило на неполную страницу, и то, потому что я старался писать ОЧЕНЬ крупными буквами.

На душе было гнусно, как будто я предал папу. Как же так вышло? Кожа у меня белая, говорю я на чистом английском языке и знаю, что нельзя взрывать ничьих сестер. С какой стати эта Сунья решила, что мне нужны мусульманские украшения? Что я такого сделал?

Сердце со всего маху шлепнулось куда-то вниз, а в груди точно большущая черная дыра открылась, и все счастье вытекло из нее прямо на пол.

Два ребенка в маме – вот, должно быть, теснотища-то. Думаю, поэтому они и не слишком ладили.

Думаю, папа считает виноватой маму, поэтому они и возненавидели друг друга. Даже разговаривать перестали. Я ничего в этом странного не видел, пока однажды не пришел в гости к Люку Брэнстону (это когда мы с ним четыре дня дружили), а его родители держатся за руки, и смеются, и болтают без умолку.

Это помогло мне кое-что понять. Если бы мы не пришли на Трафальгарскую площадь, или если бы там не было голубей, или если бы Роза была послушной, а не такой упрямицей, она осталась бы жива-здорова, и наша семья жила бы себе счастливо, как и раньше.

Я подумал: вот было бы здорово поднять трубку, будто я взрослый, и заказать другую жизнь, как пиццу или еще что. Я бы себе заказал папу, который не пьет, и маму, которая нас не бросает. Но Джас я бы оставил в точности такой, как есть.

Прах Розы такой мелкий-мелкий, как песок, все бы перемешалось, не собрать. Я почему знаю, потому что, еще когда мне было восемь лет, разок заглянул в урну. Ничего особенного. Я-то представлял себе, что там все разноцветное: что-то бежевое, как кожа, что-то белое, как кости. Не ожидал такой скукоты.

День был ветреный, волны били в берег и исчезали шипящей пеной, как кока-кола, если потрясти бутылку.

Краешком глаза я заметил что-то оранжево-зеленое, парящее в воздухе. Подняв голову и сощурившись от солнца, я увидел, как в облаках кружит и кружит воздушный змей и превращает ветер в красоту.

Остались только мы с Суньей. Было так тихо, будто мы сидим в телевизоре с выключенным звуком.

Всю дорогу домой я летел как сумасшедший – боялся, что директор позвонит, прежде чем я доберусь до дома. Взмок так, что волосы ко лбу прилипли. Распахнул дверь и весь сжался, как бывает во время салюта, когда ждешь, что сейчас как бабахнет. Но услыхал только храп.

Мотор заглох прямо под нашими окнами. Мама! Я замер – сейчас послышатся шаги по дорожке! – но все-таки заставил себя остаться в постели. Слишком часто я бросался к окну, а мама на моих глазах превращалась то в молочника с бутылками, то в фермера на тракторе, то в соседей, возвращающихся домой с работы. Не могу больше этого видеть!

Бабуля говорит, люди от ревности зеленеют. По-моему, это не так. Зеленый – спокойный цвет. Свежий цвет. Чистый и прохладный, как ментоловая зубная паста. А ревность – красная! Она опаляет вены и выжигает кишки.

Я открыл заднюю дверь и вышел в сад. Трава под ногами была холодной-прехолодной, просто ледяной, воздух пощипывал кожу. Миллионы звезд мерцали, как драгоценные камни в мамином обручальном кольце. Вот клянусь, она его больше не носит. Я задрал голову к небу и выставил средний палец – на тот случай, если Бог смотрит. Не люблю, когда за мной шпионят.

Листья плавают в лужах, как дохлые золотые рыбки. А зеленые горы побурели, стали багровыми, будто им синяков наставили. Я люблю осень. Лето, по-моему, слишком уж нарядное. И слишком веселое. Колышутся на ветру цветы, чирикают птицы – словно природа устроила грандиозный праздник. Осень лучше. Все вокруг чуть привяло, поскучнело, и ты уже не чувствуешь себя чужим на празднике.

Когда мы уезжали из Лондона, папа битый час пытался протолкать свой шкаф в дверь спальни. Клал его на бок, перекувыркивал вверх ногами, наклонял то в одну сторону, то в другую – шкаф не пролезал. Слова «мама», «шашни», «папа», «пьянство» – они как тот шкаф, слишком большие, не пролезают. Как ни старался, я не мог пропихнуть их между зубами.

По-моему, Соня хорошая девочка. И мне вдруг захотелось заорать во все горло: ЕЕ ЗОВУТ СУНЬЯ, И ОНА МУСУЛЬМАНКА! Просто чтоб услышать, что он на это скажет. Я ведь отлично понимал: если бы папа увидел Сунью в хиджабе, а не в дурацкой простыне, он бы не счел ее хорошей девочкой. Ни за что на свете.

Накануне того дня, когда должны были объявить состав команды, я всю ночь крутился в постели, словно под простыню ко мне залезла сотня ежиков. К утру мне уже казалось, что у каждого ежика завелось еще по десятку шустрых детишек.

Вечером мы с Роджером устроились на подоконнике, и я все ему прочитал про чудо моей жизни. Они там рассусоливали про то, какой я особенный и неповторимый, потому что был только один шанс из миллиона триллионов, что я стану самим собой. Если б тот самый папин сперматозоид не встретился с той самой маминой яйцеклеткой в то самое мгновение времени, я был бы не я, а кто-то другой. И это называется чудо? Скорее уж невезение.

Сунья выкрикивала мое имя и прижимала к губам свое кольцо. Я поискал глазами папу и тоже поцеловал свое кольцо. Сунья помахала мне и убежала, а воздушный шар у меня внутри раздулся еще больше, это было приятное ощущение – как будто лежишь на воде в нарукавниках или на матрасе и млеешь.

Папа давным-давно перестал о нас заботиться. Он не готовил нам еду, не расспрашивал про школу, не делал никаких замечаний. И теперь уж поздно начинать.
Она не хуже меня знала, что учителя все только портят.

Рай, если честно, не такое уж заманчивое место, на мой взгляд. Насколько мне известно, он просто забит всякими ангелами. Они там распевают псалмы, а вокруг все сияет, сияет. Надо будет непременно сделать так, чтоб меня похоронили в солнечных очках.

Папа укатил, не попрощавшись. Машина, набирая скорость, мчала по улице, а я поднял руку и показал небу средний палец. Два кольца вместо одного были на нем, одно с белым, другое с коричневым камушком, почти вплотную друг к другу. Я послал подальше Бога и Моисея. А потом покачал рукой и послал подальше папу. И нарушил пятое правило. И мне стало хорошо. Машина скрылась за углом, а я побежал в школу искать Сунью.

В Лондоне мы каждый декабрь мастерили рождественские вертепы и разыгрывали историю про хлев для мам и пап, которым, должно быть, до смерти прискучило из года в год смотреть одно и то же представление. Я играл овцу, заднюю половину осла и еще Вифлеемскую звезду, а какого-нибудь человека – ни разу.

Сунья сильная. Сунья – Чудо-девушка. Сунья – это солнце, смех, переливчатый огонь. А эта Сунья совсем другая. Щенок у меня в груди уныло повесил хвост.

Мы с ним вместе пошли домой и долго сидели на крыльце, я – спиной к двери, а Роджер – кверху пузом, задрав все четыре рыжие лапы. Я раскачивал над ним шнурок от ботинка, а он его ловил и мяукал, как будто и думать забыл про нашу ссору. Жалко, что девочки не так простодушны, как коты.

Бабуля говорит: «Люди всегда хотят невозможного». Я с ней согласен. Папа хочет, чтобы Роза была жива и чтобы Джас было десять лет. У него есть я. Мне десять лет, но я не того пола. Джас подходящего пола, но не того возраста, а Роза и возраста подходящего, и того пола. Но она мертвая. «На некоторых людей не угодишь» – это бабуля так говорит.

Меня так и тянуло выскочить из кухни, броситься сломя голову вниз по улице, потом вверх по холму – к ее дому, встать под окном Суньи и кричать: «Прости! Прости! Прости!» Пока она не глянет вниз сияющими глазами и не скажет: «Да ладно, пустяки». И по-настоящему простит меня.

И пусть папа все кричал, кричал, и ветер ломился в окна, и кофе – кап-кап-кап – капал со стола и уже собралась целая лужица на полу, в ушах у меня звучали только слова Суньи: «Жалко, что я не такая, как все». Ох, как хотелось подойти к ней, взять в руки ее кулаки, надеть на палец кольцо и сказать: «А я рад, что ты не как все».

Мы отодвинули штору. Дыхание Джас щекотало мне ухо. Сперва я ничего не видел, только снег в палисаднике перед домом. Но когда глаза привыкли к темноте, то разобрал выведенные на белом поле слова: Я тебя люблю. Джас взвизгнула, как будто это ей написали, а я приуныл, потому что не мне.
Я прижался лицом к стеклу и видел, как она нашла открытку, которую оставил в саду Лео. Видел, как сияли ее глаза, как она улыбалась, даже, кажется, видел ее сердце, которое разрасталось у нее в груди, будто пирог в нашей ржавой школьной духовке.

Джас пела каждой частицей своего тела – пела глазами, руками, сердцем.

В первый раз до меня дошел смысл слов, и я почувствовал отвагу в душе, будто в ней поселился тот звездный лев.

Я не стану выступать без Джейми. Я не брошу своего брата. Семья должна держаться вместе!

Встав на цыпочки, я старался разглядеть маму. Черные сапоги. Синие джинсы. Зеленое пальто.
И руки. Розовые, живые, знакомые руки сжимали черную сумку, теребили серебряную застежку. Руки, которые готовили обед, снимали любую боль, в холодные дни натягивали мне через голову свитер. Руки, которые укутывали меня одеялом. Руки, которые научили меня рисовать.

Мы постояли обнявшись – секунды две. Как я мечтал об этом мгновении! Но объятие вышло холодным и неловким. Я даже подумал о частях головоломки, которые не сходятся вместе, как ни надавливай на них.

В этих словах ничего не было, как будто их написали тоненьким карандашом на большущем листе бумаги, и внутри каждой буквы осталось слишком много пустого места.

Сомнения никуда не делись, и мир почернел, и я не верил словам, которые кружились у меня в голове.

Если бы мне велели изобразить чувство вины в виде какого-нибудь животного, я бы нарисовал осьминога. Со скользкими, извивающимися щупальцами, которые опутывают твои внутренности и сжимают изо всей силы.

Вспомнил, как в последний раз видел Роджера. Он мурлыкал у меня на руках, а я бросил его на пол в прихожей. И закрыл дверь у него перед носом, а он всего-то и хотел, чтоб его погладили. Я не откликнулся на его мяуканье под дверью и даже не попрощался перед отъездом на конкурс. Я с ним не попрощался! А теперь уже поздно.

Я встал. Ноги дрожали. Подошел к Роджеру. Мне уже не было страшно. Хотелось взять его на руки. И не выпускать. Прижимать к груди и гладить, гладить. И говорить все то, что следовало сказать раньше, когда он еще мог меня слышать. Я поднял его, очень бережно, как будто он был одной из коробок, помеченных словом СВЯТОЕ. Голова Роджера повисла, я положил ее себе на плечо. Я прижимал его к себе и гладил по спине, по голове. И тихонько качал, как мамы качают малышей.

Нет у меня больше кота. Он умер. Умер. Жар, обдиравший горло, обжигавший щеки, добрался до глаз. Они стали мокрыми. Нет. Они заплакали. Я плакал. Первый раз за пять лет. И серебряные слезы капали на рыжую шерсть Роджера.

Но надо же было что-то делать. Роджер заслуживал достойного конца. Я подумал о Розе на каминной полке. Хорошо бы и моего кота туда. Я представил рыжую урну с прахом Роджера. Можно было бы разговаривать с ним, и гладить, и обнимать, когда захочется. И вдруг у меня словно глаза открылись. Я понял, почему Роза живет в урне на каминной полке. Почему у папы не хватает духу развеять ее над морем. Почему он дарит ей торты на день рождения, почему пристегивает ремнем в машине и почему на Рождество подвешивает чулок возле урны. Он не может отпустить ее. Он так сильно любил ее, что не может расстаться.

Папа поставил меня на ноги и обнял, в первый раз на моей памяти. Крепко-крепко обнял. Как будто защищал. И я уткнулся ему в грудь. Плечи у меня тряслись, всхлипы раздирали горло, я замочил слезами всю папину футболку. Он не говорил мне: «Ну-ну, успокойся», не спрашивал: «В чем дело?» Знал – как больно говорить вслух.

Миссис Фармер говорила, что иногда бывает слишком холодно для снега. Именно такое было у папы лицо – слишком печальное для слез.

Неужели я своими руками это сделал? Я был сам себе противен, и весь мир был мне противен. И в животе у меня было противно, и в сердце, и в голове.

Папа встал вовремя, чтобы отвезти нас в школу. Он был чуточку с похмелья. Ну так что же? Папа – не идеал. А я, что ли, идеал? Он старается, и это главное. Может, справляется он не слишком классно, но уж в миллион раз лучше мамы. Он нас не бросил. Просто он горюет по Розе, и это нормально.

Было так весело, так легко, будто по жилам у меня бежит шипучий лимонад, а мысли в голове пузырьками вьются.

Если бы инспекторы пришли проверять нашу семью, я знаю, что бы они нам поставили. Удовлетворительно. Неплохо, но можно было бы и лучше. А по мне, в самый раз.


Этот роман начался с незамысловатой идеи и нескольких строчек в блокноте. Если бы не помощь замечательных людей, он никогда не стал бы книгой, которую вы держите в руках.

Библия, Книга Екклесиаста или Проповедника, глава 3
"Всему свое время, и время всякой веши под небом. Время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру"

Для читателя, рассматривающего «Лолиту» просто как роман, ситуации и эмоции, в нём описанные, остались бы раздражительно-неясными, если бы они были обесцвечены при помощи пошлых иносказаний.

«Лолита» должна бы заставить нас всех — родителей, социальных работников, педагогов — с вящей бдительностью и проницательностью предаться делу воспитания более здорового поколения в более надёжном мире.

Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.

Она была Долорес на пунктире бланков. Но в моих объятьях она была всегда: Лолита.

Духовное и телесное сливалось в нашей любви в такой совершенной мере, какая и не снилась нынешним, на всё просто смотрящим подросткам, с их нехитрыми чувствами и штампованными мозгами.

Долго после её смерти я чувствовал, как её мысли текут сквозь мои.

Мы любили преждевременной любовью, отличавшейся тем неистовством, которое так часто разбивает жизнь зрелых людей. Я был крепкий паренёк и выжил; но отрава осталась в ране.

Мой мир был расщеплён.

Ах, оставьте меня в моём зацветающем парке, в моём мшистом саду. Пусть играют они вокруг меня вечно, никогда не взрослея.

Я отменил четвёртую встречу — да, впрочем, и рад был прервать рост чувства, угрожавшего обременить меня душераздирающими грёзами и вялым разочарованием.

Я не знаю, был ли альбом свахи добавочным звеном в ромашковой гирлянде судьбы — но, как бы то ни было, вскоре после этого я решил жениться.

Она давно уже рассталась со своей девственностью при обстоятельствах, менявшихся по настроению её памяти.

О, Лолита моя, все, что могу теперь, — это играть словами.

Нимфетки не водятся в арктических областях.

Её улыбка сводилась к вопросительному вскидыванию одной брови; и пока она говорила, она как бы развёртывала кольца своего тела.
Она явно принадлежала к числу тех женщин, чьи отполированные слова могут отразить дамский кружок чтения или дамский кружок бриджа, но отразить душу не могут.

Знаю, что писать этот дневник — безумие, но мне он доставляет странное пронзительное удовольствие.

Я чувствовал, будто моё сердце бьётся всюду одновременно.

Конечно, капризность является сопутствующим обстоятельством нормального развития, но Ло переходит всякие границы.

Я похож на одного из тех раздутых пауков жемчужного цвета, каких видишь в старых садах. Сидит в центре блестящей паутины и помаленьку дёргает ту или другую нить. Моя же сеть простирается по всему дому, а сам я сижу в кресле, как хитрый кудесник, и прислушиваюсь.

Что за диковинная штука — жизнь! Мы норовим восстановить против себя как раз те силы рока, которые мы хотели бы задобрить.

К этому времени я уже был в состоянии возбуждения, граничащего с безумием; но у меня была также и хитрость безумия.

Я перешёл в некую плоскость бытия, где ничто не имело значения, кроме настоя счастья, вскипающего внутри моего тела.

Когда вернулся, дом был ещё безлолитен. Я провёл день в мечтах, в замыслах, в блаженном усваивании моего утреннего переживания.

Я был горд собой: я выкрал мёд оргазма, не совратив малолетней. Ровно никакого урона.

Ликование, которое возбуждало во мне предвкушение повторных утех, было не мерзким, а жалким. Жалким — ибо невзирая на неутолимый жар чувственного позыва, я намерен был, с искреннейшим рвением и предусмотрительностью, оградить чистоту этого двенадцатилетнего ребёнка.

Пускай только попробует быть несчастной. Впрочем, жизнь там вовсе не состоит из сплошного развлечения.

Моя капризница видит себя звёздочкой экрана; я же вижу в ней здорового, крепкого, но удивительно некрасивого подростка. Вот это, я думаю, лежит в корне наших затруднений.

Слово «навеки» относилось только к моей страсти, только к той Лолите, которая незыблемо отражалась в моей крови.

В следующий миг я услышал её — живую, не изнасилованную — с грохотом сбегавшую вниз. Течение судьбы возобновилось.

Солнце совершило свой обычный обход дома. День созрел и стал склоняться к вечеру.

Джин и Лолита играли у меня в жилах, и я чуть не упал через складные стулья, которые хотел убрать.

Шарлотта учинила мне допросец насчёт моих отношений с Господом Богом. Я мог бы ответить, что в этом смысле я был свободен от всяких предубеждений.

Я женился на матери любимого мною ребёнка, я помог жене вернуть себе в изобилии юность по доверенности.

Я всегда отдавал себе отчёт в том, что в её (прим. Шарлотты) характере есть некоторая доля властности, но я никак не думал, что она может оказаться столь дико ревнивой ко всему, что в моей жизни не относилось к ней. У неё разыгралось ярое, ненасытное любопытство к моему прошлому. Она требовала, чтобы я воскресил всех женщин, которых в жизни любил, дабы заставить меня высмеять их, растоптать их и отречься от них, отступнически и до конца, тем самым уничтожив моё прошлое.

В наши дни убийца должен быть химиком.

Привычка хранить молчание, когда я гневался, или вернее, холодная и как бы чешуйчатая сторона моего гневного молчания наводила, бывало, на Валерию невероятный страх.

Удивительно, как трудно что-нибудь спрятать — особенно когда жена только и делает, что переставляет вещи.

В результате этого жутковатого свидания моё душевное онемение нашло на минуту некоторое разрешение. И немудрёно! Я воочию увидел маклера судьбы. Я ощупал самую плоть судьбы — и её бутафорское плечо.

О, дайте мне хоть разок посентиментальничать! Я так устал быть циником!

Вот бы мама взбесилась, если бы узнала, что мы с тобой любовники!

Хоть я и интересовался одно время психиатрией и общественным призрением, я, в сущности, почти ничего не знал о детях.

Она моя, моя, ключ в кулаке, кулак в кармане, она моя.

Туман нежности обволакивал горы тоски. Иногда мне сдавалось, что зачарованная добыча готова на полпути встретить зачарованного ловца; что её бедро добровольно подвигается ко мне сквозь сыпучий песок далёкого, баснословного побережья; но эта дымка с ямочкой вдруг вздрагивала, и я понимал, что Лолита дальше от меня, чем когда-либо.

Только самолюбие не позволяло ей бросить начатое, ибо я, в диком своём положении, прикидывался безнадёжным дураком.

Лишил ли я её девственности? Милостивые государыни, чуткие госпожи присяжные: я даже не был её первым любовником!

Добавлю от себя, что этот блудливый мерзавчик не разбудил, а, пожалуй, наоборот, оглушил в ней женщину, несмотря, на «забавность».

Сочетая в себе прямодушие и лукавость, грацию и вульгарность, серую хмурь и розовую прыть, Лолита, когда хотела, могла быть необыкновенно изводящей девчонкой.

О, мне приходилось очень зорко присматривать за Лолитой, маленькой млеющей Лолитой! Благодаря, может быть, ежедневной любовной зарядке, она излучала, несмотря на очень детскую наружность, неизъяснимо-томное свечение.

Босоногая Мэри плелась далеко позади, а вместо братишки было двое верзил-старшеклассников, золотоволосых гнусов, состоявших из мускулов и гонореи.

Как восхитительно было видеть её, ребёнка, показывающей другому ребёнку одно из немногих своих достижений, например, особый способ прыгать со скакалкой!

Упрекаю природу только в одном — в том, что я не мог, как хотелось бы, вывернуть мою Лолиту наизнанку и приложить жадные губы к молодой маточке, неизвестному сердцу, перламутровой печени, морскому винограду лёгких, чете миловидных почек!

Лолита всё ещё доодевалась, беспорядочно возясь и ругая меня такими словами, какие, по-моему, девочкам не полагается знать, а подавно употреблять.

Как бы пристально я ни следил за её досугами, постоянно случались, конечно, необъяснимые утечки времени, которые она задним числом пыталась заткнуть путём чересчур уж замысловатых объяснений; и, конечно, моя ревность то и дело зацеплялась подломанным когтем за тончайшую ткань нимфеточного вероломства.

Над ней тяготел умственный коэффициент в сто пятьдесят пунктов.

Забегаю немного вперёд, но поневоле память перебегает по всей клавиатуре.

Иногда, в то время, как Лолита расхлябанно готовила заданный урок, сося карандаш, развалясь поперёк кресла и положив ноги через его ручку, я сбрасывал с себя все цепи педагогической сдержанности, отметал все наши ссоры, забывал всё своё мужское самолюбие — и буквально на четвереньках подползал к твоему креслу, моя Лолита!

Она тогда смотрела на меня взглядом, похожим на серый мохнатый вопросительный знак.

Я держал её совсем крепко и даже причинял ей сильную боль, за которую, надеюсь, сгниёт сердце у меня в груди.

Принято большое решение. Но сперва угости-ка меня кока-колой, папочка.

Пользовалась французским языком только, когда бывала очень послушной девчоночкой.

Ты пресмешное создание, Лолита.

У каждого есть такие роковые предметы или явления, — в одном случае повторяющийся ландшафт, в другом — цифры, которые боги тщательно подбирают для того, чтобы навлечь значительные для нас события: тут Джон всегда споткнётся; там всегда разобьётся сердце Дженни.

Почуяла бананы и раскрутила тело по направлению к столу.

Неистово я стал преследовать тень её измены; но горячий след, по которому я нёсся, слишком был слаб, чтобы можно было его отличить от фантазии сумасшедшего.

А затем — раскаяние, пронзительная услада искупительных рыданий, пресмыкание любви, безнадёжность чувственного примирения.

Я больно споткнулся об камень — и создалась атмосфера повального веселья.

Упомянул ли я где-нибудь, что её голая рука была отмечена прививочной осьмеркой оспы? Что я любил её безнадёжно? Что ей было всего лишь четырнадцать лет?

«Ло! Лола! Лолита!» — слышу себя восклицающим с порога в солнечную даль, причём акустика времени, сводчатого времени, придаёт моему зову и его предательской хриплости так много тревоги, страсти и муки.

Странно — я почти никогда не видел и не вижу Лолиту во сне такой, какой помню её — какой я видел её наяву, мысленно, с неослабностью душевной болезни, в галлюцинациях дня и бессонницах ночи.

Я боялся, как бы пустота, в которой я очутился, не заставила бы меня воспользоваться свободой внезапного безумия и поддаться случайному соблазну при встрече в каком-нибудь проулке с возвращающейся домой школьницей. Одиночество разжигало меня.

Моё сердце было истерическим, ненадёжным органом.

Такая она была добренькая, эта Рита, такая компанейская, что из чистого сострадания могла бы отдаться любому патетическому олицетворению природы — старому сломанному дереву или овдовевшему дикобразу.

Нежную прощальную записку я прилепил пластырем к её пупочку — иначе она, пожалуй, не нашла бы её.

Убить её, как некоторые ожидали, я, конечно, не мог. Я, видите ли, любил её. Это была любовь с первого взгляда, с последнего взгляда, с извечного взгляда.

Как умная девочка, она первая овладела собой.

Жизнь — серия комических номеров

Вообще говоря, не мешало бы мне отдохнуть в этой притихшей, до смерти испуганной качалке, до того как отправиться искать логовище зверя: там оттяну крайнюю плоть пистолета и упьюсь оргазмом спускового крючка.

Он полагал, что ещё увидит меня до моего ухода. Почему эти люди так много полагают, и так мало бреются, и так презирают слуховые аппараты?

Закатила глаза в знак искусственной покорности судьбе.

Неистово хочу, чтобы весь свет узнал, как я люблю свою Лолиту, эту Лолиту, бледную и осквернённую, с чужим ребёнком под сердцем, но всё ещё сероглазую, всё ещё с сурьмянистыми ресницами, всё ещё русую и миндальную, все еще мою.

Я хочу, чтобы ты покинула своего, случайного Дика, и эту страшную дыру и переехала ко мне — жить со мной, умереть со мной, всё-всё со мной.

Он разбил моё сердце, ты всего лишь разбил мою жизнь.

День умирал, я уже катил по шоссе под мелким дождиком, и, как бы деятельно ни ездили два близнеца по смотровому стеклу, они не могли справиться с моими слезами.

Есть у меня и другие полузадушенные воспоминания, которые ныне встают недоразвитыми монстрами и терзают меня.

Знаешь, ужасно в смерти то, что человек совсем предоставлен самому себе.

Я любил тебя. Я был пятиногим чудовищем, но я любил тебя.
Вспоминаю некоторые такие минуты — назовём их айсбергами в раю, — когда, насытившись ею, ослабев от баснословных, безумных трудов, безвольно лёжа под лазоревой полосой, идущей поперёк тела, я, бывало, заключал её в свои объятья с приглушённым стоном человеческой (наконец!) нежности.

Лолита исчезла из комнаты и за ней побежала и стала утешать её на кухне добренькая Авис, у которой был такой отличный, жирный, розовый отец и маленький щекастый брат, и только что родившаяся сестричка, и домашний уют и две шотландских овчарки, умеющие улыбаться, а у Лолиты ничего не было.

Перестаньте жонглировать жизнью и смертью.

Мелодия, которую я слышал, составлялась из звуков играющих детей, только из них, и столь хрустален был воздух, что в греющем слиянии голосов, и величественных и миниатюрных, отрешённых и вместе с тем волшебно близких, прямодушных и дивно загадочных, слух иногда различал как бы высвободившийся, почти членораздельный взрыв светлого смеха, или бряк лапты, или грохоток игрушечной тележки, но всё находилось слишком далеко внизу, чтобы глаз мог заметить какое-либо движение на тонко вытравленных по меди улицах. Стоя на высоком скате, я не мог наслушаться этой музыкальной вибрации, этих вспышек отдельных возгласов на фоне ровного рокотания, и тогда-то мне стало ясно, что пронзительно-безнадёжный ужас состоит не в том, что Лолиты нет рядом со мной, а в том, что голоса её нет в этом хоре.

Надеюсь, что муж твой будет всегда хорошо с тобой обходиться, ибо в противном случае мой призрак его настигнет, как чёрный дым, как обезумелый колосс, и растащит его на части, нерв за нервом.

- Трудно любить то, что всегда было и всегда будет, зато осознание того, что "это в последний раз", оживляет притупившиеся чувства, и ты замечаешь вещи, которые раньше не замечал, и сердце твое разрывается от любви и боли.

- Те, кто держит на плечах небо, должны быть свободны от былых привязанностей и долгов...

- Арнольд Арамона ненавидел очень многих и имел на то все основания.

- Итак, обязанностей у свежеиспеченного оруженосца нет, вмешиваться в его дела Ворон не намерен, можно делать, что хочется, и встречаться, с кем нравится. Все повернулось лучше не придумаешь, но отчего-то было очень обидно.

- Хотите упасть с лестницы? — любезно осведомился маршал.
- Создатель! Разумеется, нет! Но, Рокэ, мне казалось, вы не считаете меня своим врагом.
- Не считаю, — согласился Ворон, — потому и спросил. В противном случае вы бы уже летели.

- Я, как известно, не раскаиваюсь никогда и ни в чем.
-
Не правда ли, печально? — блеснул глазами Ворон. — Мне принадлежит то, что мне не нужно, а другим нужно то, что им не принадлежит.

- Почему Рокэ Алва что-то делает, не знает даже сам Рокэ Алва.

- Удача улыбается тем, кто смеется.

- Люди не могут летать и дышать под водой, и они с этим живут, иногда даже счастливо. Надо смириться и с тем, что колдовать нам тоже не дано. Если б «древние секреты» и впрямь существовали, их бы снова открыли.

- Когда-нибудь кончается все, — кивнул Рокэ, — и это не может не радовать.

- Я смею все, юноша. И буду сметь. Мне не нужно ничьей милости — ни от Создателя, ни от людей, если предположить, что люди на нее способны. Но и от меня милости не ждите.

- Нет ничего глупее смерти в семнадцать лет из-за дурацких фанаберий. Жизнь одна, юноша, и ее нужно прожить до конца. Глупо самому укорачивать то, что с восторгом укоротят другие.

- У Добра преострые клыки и очень много яду. Зло оно как-то душевнее…

- Можно презирать короля, но нельзя заявлять об этом гонцам и слугам.

- «Невозможно», — поднял бровь маршал, — глупое слово. И трусливое к тому же.

- Так что же вы все-таки намерены делать?
- Понятия не имею, — пожал плечами Первый маршал Талига, — но что-нибудь точно сделаю.

- Крыс нужно кормить, кормить нужно всех, иначе они сживут со свету.

- Если кто-то воображает себя барсом, а других — скотиной, рано или поздно он нарвется на охотника.

- Люди не лошади, не стоит судить об их достоинствах по родословной.

- Благородство предков не извиняет подлости потомков.

- Если б Алве Создатель приказал одно, а Чужой — другое, он придумал бы что-то третье, оскорбительное для обоих.

- Итак, начнем с ваших обязанностей. Их у вас нет и не будет. Меньше, чем оруженосец, мне нужен только духовник, которого у меня, к счастью, не имеется.

- Советовать не делать глупостей не буду — вы всё равно их наделаете.

- Цены нет только у любви, остальное можно купить и можно продать.

- Иногда отсутствие совести и сострадания так легко спутать со смелостью.

- Будем надеяться, сегодня Проэмперадор всех, кого хотел, уже убил.

- Есть граница, за которой ты никакой молве не по зубам. Всё дело в размахе. Если дама за свою, скажем, любовь получит провинцию, её никто и никогда не назовёт шлюхой.

- И малая жестокость бывает плотиной на пути кровавой реки.

- Неожиданность, Ваше Преосвященство, бывает двух видов. Когда вас ещё не ждут, и когда вас уже не ждут.

– Почему, когда ожидаешь дурного, и оно сбывается, все равно удивляешься?

– Сожалеет он! Как тот лис о сожранном петухе. До первой курицы.

– Неужели вне запретов наша жизнь блекнет?

– У судьбы кошачий взгляд, никто другой не смотрит так всезнающе и так равнодушно.

– Странная все-таки вещь наши страхи. Врага, который может убить, мы боимся меньше неизвестности.

– Из вас никогда не получится капрала. Хороший капрал любит одновременно службу, начальство и подчиненных. Вы всем этим тяготитесь.

– Я не говорю, что Кабитэла милосердна, я даже не говорю, что она справедлива, но мы здесь, и мы должны принять ее волю как данность.

– Есть злоба и злоба, – наставлял епископ. – Та, что под корягой сидит да прохожих за пятки кусает, – от Врага. И надобно ту корягу отвалить и башку, ядом истекающую, каблуком кованым расплющить. А есть злоба, что из-под коряги выгоняет да на гору лезть велит, падать, обдираться, но лезть. Эта злоба – от Создателя.

– Женщину, молодую женщину, нельзя сравнивать с пожилой, как бы ты ее ни любил и как бы сходство ни било в глаза! Женщине нужны письма, даже если не нужен тот, кто их пишет. И цветы ей тоже нужны. Всегда и везде.

– Уступить свое место – не значит занять чужое.

– Самый отважный человек робеет в храме, если верует, и у порога любимой, если любит.

– Я не раз имела дело с говорящими крысами, молчаливую как-нибудь переживу. Только не позволяй ей на меня залезать, я все-таки дама.

– Я не думала, что доживу до времен, когда во дворце не останется дураков и хапуг. Дожила…

– Смерть обходят не так уж и редко, просто то, что не случилось, забывается.

– Любовь и власть. Ничего похожего, но хотят и не хотят их одинаково.

– Безвкусица, становясь смехом, убивает…

– Медовые капканы, они и есть медовые капканы. Милейшие люди, даже когда кого-то душат.

– Валмоны доверяют порядочным людям только в бою и на дуэли. К сожалению, они правы – откровенность в политике до добра еще никого не довела.

– Во дворцах ничего не меняется, кроме королей.

– Из какой ерунды можно сделать смерть. И жизнь, наверное, тоже, но смерть получается чаще.

– Если человек не знает, что сказать, – возмутился виконт, – он все равно что молчит.

– Мне было скучно, – признался Марсель, – и я уснул. Я ночью иногда сплю.

– Предлагать обойтись без дипломатии – уже дипломатия.

– Недомерки души тоже недомерки, просто не сразу заметишь.

– Сан, как и титул, и звание, – неплохие каблуки.

– Если человек делает то, чего от него не ожидаешь, надо не удивляться и не злиться, а искать причину.

–… великое будущее рождается в столицах в те дни, когда требуется выказать незаменимость.

– Мертвые мертвы, они следуют своими тропами к своим вратам отвечать за содеянное и несвершенное, но мы здесь, и никто не отдаст наши долги и не проложит наших дорог… А если кто-то упал раньше времени, да подберет его ношу другой и присоединит к своей. Сильным нести, слабым надеяться на сильных, так будьте же сильными…

– Людям свойственно восхищаться тем, что они видят здесь и сейчас.

– Договор следует составить и подписать, и мы его составим и подпишем, но бумага горит, а клятва держит.

– Сочинил себе беду, как сонет, и сам не понял. Долго ему не протянуть, а может, так только кажется. Некоторые страдают десятилетиями, а мэтр уже пережил свою обожаемую, неплохо так пережил… Вот возьмет, напишет что-нибудь по-настоящему великое и останется в веках. Гением, не нашедшим понимания у занятых всякой ерундой современников.

– «Сударь, я недостойна вашей любви…», «сударыня, обстоятельства вынуждают меня навеки покинуть Талиг, но моя любовь к вам…» Сколько же их, ослов и ослиц, готовых сгоряча испоганить свою и, того хуже, чужую жизнь, и что с ними, такими, делать? С ними и капоттами с дидерихами, вбивающими в чужие головушки, что приносить себя в жертву правильно, а быть счастливым, наплевав на никому не нужную дурь, нет?!

– У каждой кошки свой хвост, главное, чтоб крысиным не был.

– В родственных связях есть свой смысл. Престарелая тетка может отвесить племяннику подзатыльник, но вразумлять подобным образом Проэмперадора, даже если он сын подруги?

– И кто бы это мог шуршать? – Арлетта задумчиво протянула руку за спину, вытащила его крысейшество, рассмотрела со всех сторон и водрузила на стол. – Кажется, я все-таки не боюсь крыс…

– Телесные муки порой отвлекают от потерь, но благополучие и праздность делают оные нестерпимыми.

– Оглянись! Сколько людей теряют всё – любовь, дом, здоровье… Что, все они прокляты? Или ты только герцогов с королями считаешь? Так счастливых королей в сказках и то не бывает: то детей нет, то жена – тварь закатная, то чудище в залог дочку требует…

– Люди стареют, Робер, люди теряют тех, кого любят, иначе не бывает. Даже прекратись все несчастья и войны, мы будем хоронить родителей и жить дольше собак, лошадей, крысы этой твоей… Выходит, не любить их? А нам что прикажешь? Прятаться от мужчин? Не радоваться? Не рожать, потому что война, потому что вас могут убить… Могут, и что? Шарахаться от счастья, потому что оно кончается?

– На столе остались кипа бумаг и крыса, под столом привычно обосновалось одиночество; вот ведь верная тварь, ни одна собака не сравнится!

– И откуда только берутся слезы, какой в них смысл? Тем более когда все почти устроилось…

– Парень – отличный офицер, для своего возраста, конечно. При этом у обормота в башке есть… граница, за которой он начинает творить то, что считает нужным. Где эта граница проходит, мне не ясно…

– Любимые нелюбимых не ненавидят, а жалеют. Победители любят жалеть.

– Капитан ждал приказа и готовился оскорбляться и скрывать свои чувства.

– Чарльз видел медвежьего короля трижды. Этого хватило, чтобы убедиться: враг ему нравится больше собственного начальства. Признаваться в подобном открытии не тянуло.

– Воевать, так с самим Злом во плоти, иначе вроде как неудобно… А что с приличным соседом можно пасеку не поделить и дойдет до драки на века, с этим как? Нет, Зло им подавай!

– Что ты ходишь как неподоенный! Где блеск в глазах? Пуговицы не заменят, драй не драй!

– … если кто-то пьет и не пьянеет, он в сговоре с нечистью. Или сам нечисть.

– Любезность за любезность – это так по-нашему, по-варварски!
– А подлость за подлость – это так просвещенно!

– Если ваши и мои вояки настолько безмозглы, что пьют касеру после вина, пиво после касеры и ничего не оставляют на утро, пусть умнеют.

– Господа, вы все еще утверждаете, что светлое пить невозможно?
– Бывают обстоятельства…
– У этих обстоятельств есть имя и фамилия.

– Старуха напоминала о столь любезной дуракам и дурочкам нелепице – дескать, женская мудрость идет рука об руку с уродством. Чушь!

Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев, и барская любовь.

Счастливые часов не наблюдают.

Карету мне! Карету!

Грех не беда, молва нехороша.

Мне всё равно, что за него, что в воду.

Блажен, кто верует, - тепло ему на свете!

Служить бы рад, прислуживаться тошно.

Свежо предание, а верится с трудом.

Дистанции огромного размера.

Дома новы, но предрассудки стары

А судьи кто?

Ах, злые языки страшнее пистолетов.

Я странен; а не странен кто ж?

Но чтоб иметь детей, кому ума недоставало?

Чины людьми даются,
А люди могут обмануться.

Похвальный лист тебе: ведёшь себя исправно.

Ба! знакомые все лица!

Кричали женщины "Ура!" и в воздух чепчики бросали.

В деревню, к тётке, в глушь, в Саратов

Читай не так, как паномарь, а с чувством, с толком, с расстановкой

Где ж лучше?
Где нас нет.

Сюда я больше не ездок

— Ах, если бы кто-нибудь придумал, — сказала я импульсивно, — как сохранить воспоминания, запереть их во флакон, как духи. Чтобы они никогда не выдохлись, никогда не потускнели. А когда тебе захочется, вынешь пробку — и заново переживешь тот миг.

Мне хотелось сидеть здесь вечно, не разговаривая, не слушая остальных, сохранить навсегда этот драгоценный момент, потому что, погрузившись в полудремоту, мы были умиротворены, мы были согласны с собой и жизнью, как гудящая над нашими головами пчела. Скоро все изменится, наступит завтра, и послезавтра, и следующий год. И мы, возможно, тоже изменимся, и не будем сидеть вот так, вместе. Кто-то из нас уедет, или заболеет, или умрет, будущее терялось во мраке — невидимое, неведомое, совсем не такое, возможно, какое бы мне хотелось, не такое, каким мы задумали его. Но этот момент ничто не может нарушить, ему ничто не грозит.

Счастье не приз, который получаешь в награду, это свойство мышления, состояние души.

– Нетушки! Я и так развиваю волю. Не ем с двенадцати ночи до трех утра. Хватит!

Последнее время Мошкин основательно увлекся рисованием на стекле и ледяными скульптурами. То, что на дворе был май, Евгешу мало волновало. При желании он смог бы рисовать изморозью даже на кипящем чайнике.

Как многие небесталанные люди он был бесконечно (и скрыто) самолюбив и, одновременно, столь же бесконечно не уверен в собственных силах.

– Ну что, Буратино, попался? Поиграем в игру: однажды Карабас-Барабас купил циркулярную пилу? – кровожадно предложил Меф.

Петруччо был занят самым увлекательным и самым графоманским занятием из всех существующих в подлунном мире – законотворчеством.

Он писал и попутно обкусывал ноготь на левой руке, должно быть, черпая из него кальций пополам с вдохновением.

Мысли его щелкали четко и верно, как костяшки счетов. Даже не мысли, а целые блоки взаимосвязанных, крепко спаянных цепочек, где каждая предыдущая вела следующую за веревочку ассоциаций. Не исключено, что в голове его в данную минуту вызревал трактат на тему: «Можно ли говорить „всего доброго?“ слуге мрака, и не будет ли обращение „всего злого“ – слишком банальным и очевидным?»

В нападении он был совершенен, так совершен, что порой забывал о защите.

– Забавно, до чего участливы те, кого сотворил свет! Воображаю, что творится в Эдемском саду! Вся златокрылая стража в полном составе помогает муравьям перебираться с листика на листик. Бедный муравей! Он, может, никуда и не собирался, а его схватили и перенесли!
– Мы не помогаем насекомых! – рассердилась Даф.
– А вот это ужасно! Нет, вы подумайте: бросить в беде несчастных козявок! А если на них кто-то наступит?.. Да, всегда хотел спросить: какое наказание избирает себе страж света, случайно раздавивший жука? Не изгнание, нет? – продолжал Арей.

Ната, на которую Арей посмотрел первой, пожала плечами. Все, что не касалось непосредственно флирта или не имело к нему косвенного отношения, было ей глубоко неинтересно.

«Нет, вы подумайте: магическое молоко! Пятый день стоит и ни фига. Скисло бы, что ли, для приличия! Почему бы не сказать, что это дохлое пастеризованное молоко от дохлой пастеризованной коровы!»

Грызька, говорят, была безутешна… Лично сглазила портниху, которая сделала траурное платье слишком закрытым…

– Есть вещи, которые можно увидеть однажды в жизни. Мой день сделать это или не наступил еще, или давно прошел.

– Ты, Мошкин, сплошное хорошее настроение в таблетках.

«Некоторые люди коллекционируют шарманки. А некоторые шарманки коллекционируют людей».

На лице Мошкина облегчение смешалось с крайним удивлением. Он явно ожидал услышать что-то более внятное и менее запутанное.

Истинное счастье состоит в том, чтобы не реагировать на настроения извне. Ни на вопли, ни на профессиональную истерию, ни на непонятные желания непонятных людей. Сохранять огонек, как сохраняет его свеча, закрытая стеклом от пронизывающего ветра. С другой стороны, такое счастье сродни счастью тихого сумасшедшего в палате для буйных.

Зозо взяла с подставки электрический чайник, побултыхала, проверяя, не пустой ли он, и стала пить холодную воду.
- Я тоже обожаю накипь. В ней много тяжелых металлов, столь необходимых хрупкому организму для естественного и сбалансированного старения!

По-прежнему не произнося ни звука, Зозо швырнула в брата чайником, который Эдя поймал с ловкостью человека, у которого нет (и никогда не будет) лишних денег.

– Не очень-то ты похожа на человека, который только что вернулся из Египта. Где загар? Где восторг? Где разбитые сердца? Где пирамиды в глазах?

Прынц на белом коне был раздавлен рейсовым автобусом по дороге к загсу?

Однако Хаврон от рассматривания паспорта отказался, заметив вскользь, что паспорт опытному человеку подделать – это два часа работы.

– Повезло же с такой сестричкой! – заявил он.
– Кто тебе сказал, что я твоя сестра? Твои родные сестрички – тупость, глупость и нелепость! Я же твоя совесть! – гневно одернула его Зозо.

– Зозо, тебя надо срочно расхомячить! Женщине вредно иметь слишком много собственности! – заявил он, решительно забирая их.

– Погоди-ка! Это не тот писатель в стиле «Упавшие с моста разбойники тонули и кричали „SOS“?

– Ну как же! Он еще читает лекции в педунивере, а в свободное время детективы переводит? Ну типа: «Я мстю, и мстя моя страшна! – сказал мистер Гадкинс, закладывая бомбу в детский горшок».

Как только эта фигня с Аполионом закончится, у меня появится новый пункт в списке текущих дел: найти бессмертного терапевта для травмированного упыря.

- О чем вы говорили?
…
- О кино. О выпивке, о безголовых цыплятах... Ну, знаешь, о девичьем.

- Ты вышла замуж за редьку, а теперь, похоже, оказывается, что ты еще и с хреном повенчалась.

Наш план либо сработает, либо нет, запасного все равно не существует.

Черт побери всех, кто спорит, основываясь на логике. Нечестный прием!

Я бы возмутилась, да забыла, как это делается.

Я понадеялась, что никто не проедет мимо, пока мы будем отрубать ему голову. Не то объясняться будет трудновато.

Вот попала — веду светскую беседу с вампиром в клубе, битком набитом безбожными тварями! Что-то в моей жизни не так.

- Обещаю, что буду настоящим джентльменом. Если ты не потребуешь обратного.

- Если целуешь меня как женщину, так не обращайся как с ребенком!

- Веди себя хорошо только тогда, когда это веселее, чем вести себя плохо!

Очевидно, нам еще предстояло обсудить разницу между хорошим и плохим убийством.

- Я – капризная, ненадежная, упрямая, ревнивая стерва со склонностью к убийствам, и ты должен меня заверить, что тебя это устраивает, потому что я такая, а нужен мне ты.

- Не поспоришь, - отвечала Элизабет, - и я бы с легкостью простила его гордость, если б он не оскорбил мою.

Сердитые люди редко бывают мудры.

Ига поразила сама уже мысль, что кто-то может не интересоваться музыкой. Это было вроде как не интересоваться счастьем.

Нельзя стать знаменитым, играя джаз.
Больше нельзя, добавил про себя Иг.

Некоторые вещи просто нельзя отдавать, в каком бы долгу ты ни был.

— Мне нравятся АС/DC, — сменил тему Ли. — Если ты собрался кого-нибудь пристрелить, лучше всего это сделать, слушая их.
— А как насчет Битлов? Тебе хочется пристрелить кого-нибудь, слушая их?
Ли серьезно задумался, а затем сказал.
— Себя.

На стенах накопилось три десятилетия наслоений граффити. Отдельные надписи были по большей части неразборчивы, но, в общем-то, они не имели значения. Игу казалось, что здесь раз за разом повторяется одно и то же: Я есть; Я был; Я хочу быть.

Дьявол знает, что лишь имеющие смелость рискнуть своей душой ради любви правомочны иметь душу, хотя Бог этого и не знает…

Только дьявол действует сколько-нибудь разумно, обещая наказать тех, кто превращает землю в ад для решающихся любить и чувствовать…

Дьявол всегда придет на помощь тем, кто готов грешить, что синонимично слову «жить».

Ты будешь учить. Ты будешь подолгу гулять в лесу. И во время одной из этих прогулок, уже в преклонные лета, ты окажешься около дерева с хижиной на его ветвях. И там я буду тебя ждать. Я буду ждать тебя при свете свечей в нашей древесной Хижине Разума.

— Мне кажется, во многих отношениях Сатана был первым супергероем.
— То есть суперзлодеем?
— Нет, конечно же, героем. Вот ты подумай, в самом первом своем приключении он принял форму змеи, чтобы освободить двух пленников, которых голыми посадил в джунглях третьего мира в тюрьму некий всемогущий мегаломаньяк. Заодно расширил их диету и пробудил в них сексуальность.

Взяв голову брата руками, он поцеловал его в висок. То, что он увидел, было менее важным, чем то, что он почувствовал.

— Ты хороший человек, Игнациус Перриш, — прошептал Терри, не открывая глаз.
— Не богохульствуй, — сказал Иг.

Если бы я мог, я сидел бы и читал все время.

Глупость — искренна и понятна. Гениальность — сложна, недоступна, а потому страшна. Глупость притягивает. Гениальность отталкивает. Первое направленна на счастливое неведение любящего идиота. Второе — в бесконечность познания в ужасе одиночества. Сделай выбор!

Тени прошлого цепляются за ноги и тянут меня вниз.

— Ты стал циником, — сказал Немур. — Гениальность убила в тебе веру в человечество.

Немур совершает ту же ошибку, что и люди, потешающиеся над слаборазвитым человеком, не понимая при этом, что он испытывает те же самые чувства, что и они. Он и не догадывается, что задолго до встречи с ним я уже был личностью.

Подумать только, каким ты стал непогрешимым! Не слишком ли вольно ты обращаешься с желаниями других? Тебе не дано понять, как я чувствую, что я чувствую, и почему!

Я — человек. Я должен любить.

Не стригите мой эгоизм слишком коротко.

Это ты. Ты коснулась моих глаз и подарила мне свет.

Удивительно, как люди высоких моральных принципов и столь же высокой чувствительности, никогда не позволяющие себе воспользоваться преимуществом над человеком, рожденным без рук, ног или глаз, как они легко и бездумно потешаются над человеком, рожденным без разума.

Все мы всё время критикуем кого-то.

Пожалуйста, пользуйся моим телом, только душу не трогай.

Дневник, по-моемому, тем и опасен: ты все время начеку, все преувеличиваешь и непрерывно насилуешь правду.

Ты моя навсегда, если решишь ответить мне теми же словами. А я – навеки твой, даже если не дождусь твоего ответа.

И оба понимали, что им нужно расстаться; он — потому что не имел права навредить ей, она — потому что подсознательно чувствовала: это неправильно. Но никто из них не мог противиться притяжению. Дьявол и Ангел: он, соблазненный ее светом, и она, завороженная его тьмой. Каждого тянуло к тому, чего ему недоставало.

– И все-таки я уверен, что заниматься пустяками ты не станешь, Эйдриен, – криво усмехнулся Хок. – Когда ты берешься за дело, вселенная теряет покой.

Она терпеть не могла мужчин, которые говорят, обращаясь к ее груди так, словно над этой грудью нет ничего достойного внимания… Она ведь не разговаривает, обращаясь к мужской ширинке!

Иногда, когда все идет плохо, спасти может только чувство юмора. В таких ситуациях можно смеяться или плакать, а от слез становится хуже, да и внешность портится.

Правда заключалась в том, что даже если бы перед ней появилась Смерть в черной мантии с капюшоном и косой, Джесси тут же отвлеклась бы на размышления о возрасте и происхождении этой косы.

Прощай, привычная жизнь, здравствуй, хаос. Остается надеяться, что не просто «прощай, жизнь».

Однако это не все, что он от нее хотел. То, чего хотел Кейон, заставило бы покраснеть и прожженную шлюху.

- А разве ты не знаешь, что если невозможное происходит, то оно возможно?

«Симпатичную задницу»? Он считает ее задницу симпатичной? Им нужно организовать общество взаимного обожания.

Это был один из тех напряженных моментов, когда люди либо прыгают друг на друга, либо стараются разойтись как можно дальше.

Он вдруг мучительно ясно осознал, что мужской мозг и мужской член не могут снабжаться достаточным для работы количеством крови одновременно. Работает или то, или другое, и, очевидно, человек не может выбирать, что именно.

Когда Адам добрался до дома № 735 на улице Монро, он был готов к тому, что женщина будет напугана. В конце концов, она ведь от него убежала, очевидно испугавшись его невероятной мужественности и сексуальности. Женщины часто так на него реагировали, особенно когда он снимал штаны. Или юбку, в зависимости от эпохи.

- Мистер Блэк? Не могу в это поверить. Это же воплощенная мечта любой женщины! - воскликнула служанка.
- Иногда мечты бывают поистине ужасны.

Знала, что он останется с ней до самой смерти, что он будет лелеять каждую морщинку на ее лице, потому что, по сути, морщинки эти были не отрицанием, а утверждением достойно прожитой жизни. Доказательством того, что человек смеялся и плакал, радовался и грустил, свидетельством страсти, свидетельством того, что он жил

- Спишь с открытыми глазами, детка? Или просто решаешь, как именно ты меня хочешь? - промурлыкал Дуг.

Он был сексуальным воплощением самых темных сокровенных женских желаний, о которых психотерапевты и феминистки не хотят даже слышать.

Ее сумочка никогда не подходила к туфлям – хорошо еще, если туфли подходили друг другу.

И тяжелая, давящая тишина. Внезапный треск. Что он там расстегнул?

Чудесные женские ножки. Кровать. Сочетание, от которого кровь отхлынула от мозга.

Соврать оказалось легко, удивленно подумала Хло. Она курит сигары, берет взятки и врет. Что с ней случилось?
Встреча с Дугом МакКелтаром, вот что.

Несколько мгновений спустя она накрыла его руку своей маленькой ладонью.
Дуг напрягся, удивленный этим жестом. Он привык к тому, что женщины уделяют внимание разным частям его тела, но руки в этот список не входили.

- Как? - сухо спросил Дуг. - Ох, девочка, я друид из шестнадцатого века, я нарушил клятву и теперь одержим душами злобных друидов, изгнанных четыре тысячи лет назад, и если я не найду способа избавиться от них, я превращусь в бич Божий на земле, а единственное, что помогает мне не сойти с ума, - это трах?

Часть его боялась это узнать, другая часть боялась, что он недостаточно этого боится.

Ее любопытство для разнообразия свернулось в клубочек и притворилось мертвым.

- У мира должно быть право процветать или уничтожать себя по собственному выбору, – тихо сказал Дуг.

Потере девственности никак не способствует желание рычать и лаять на каждого встречного.

Тебе нужен молодой сногсшибательный парень, такой, который не только сшибет тебя с ног, но и не позволит сразу подняться.

Когда незнакомец улыбнулся, показав ряд ровных белоснежных зубов, та часть Гвен, которая отвечала за принятие разумных решений, растаяла, как шоколадка на солнце.

Я его даже не знаю, а несколько минут назад вообще считала, что он мертв. Так отношения не начинают.

Друстан закрыл глаза, уговаривая отчаяние прийти позже, когда он будет готов с ним справиться.

Девушка вздохнула и протянула ему рюкзак, предварительно расстегнув змейку. Ей не хотелось тратить время на объяснение того, как работает застежка, учитывая, что на ее шортах такая же – и если он не знает, как их расстегивать, она не собирается его учить. Когда он рядом, ширинку вообще лучше зашить суровыми нитками.

- Гвен, я клянусь, что не причиню тебе вреда.
- Ты уже причинил! - вскинулась она.
- Ты снова со мной разговариваешь?
- Я к тебе прикована. Я решила с тобой не разговаривать, но потом поняла, что не хочу облегчать тебе жизнь, так что тебе предстоит выслушать красочное описание моих страданий. Я собираюсь жаловаться до тех пор, пока ты не пожалеешь, что не родился глухим.

Любовь - это иллюзия бедняков, Гвен. Она дает им возможность верить, что их жизнь имеет хоть какую-то ценность. Выбирай себе пару по IQ, амбициям и финансам.

- Я сделал ложе, на котором ты сможешь отдохнуть. В моем веке я расстелил бы для тебя свой плед и согрел бы тебя теплом своего обнаженного тела. Стоит ли мне сделать это и теперь?

Большую часть времени Сильван проводит в своем мире, подумала Нелл. Она не раз удивлялась тому, что у него вообще появились дети. Наверное, жене пришлось захлопнуть книгу, ударить его по пальцам и утащить в постель за ухо.

- Ну чего может хотеть мужчина рано поутру, кроме шалуньи на своих простынях? Есть, конечно же.

Ну и что ей делать теперь, когда их двое?
Подсознание намекнуло на нечто крайне неприличное… но очень интригующее.

- …что для такой миниатюрной девушки в тебе на удивление много огня.
- Не тяни к этому огню свои лапы, - отрезал Друстан и явно удивился своей реакции, потому что быстро добавил: - Я не хочу, чтобы ты попался на ее уловки. Совершенно ясно, что она хочет найти себе мужа.
- Я не хочу найти себе мужа, - спокойно поправила его Гвен. - Я хочу найти хоть кого-нибудь с зачатками интеллекта.

- Ну да, малышка. И сейчас ты скажешь мне, что собираешься меня защищать. А я поинтересуюсь, как ты будешь это делать. Кусать моих врагов под коленки с высоты своего роста?

«Да что же это такое?! — раздраженно подумала она. — Стоило полжизни стараться оградить себя от физиков, чтобы вспомнившее о любви сердце прикипело к математику, изучающему движение планет».

Мужчина с безупречными пропорциями, который на самом деле не существовал, стоял перед ней голым. Куда бы глядела здоровая двадцатитрехлетняя женщина? Она и смотрела.

Клятва безбрачия неестественна для мужчин, она делает их холодными, раздражительными ублюдками. Я, с другой стороны, всегда расслаблен, уравновешен и любезен.

На днях Дункан удивил сам себя, задержавшись с молодой распутницей после их продолжительной физической близости, растягивая приятное чувство, даже задавая вопросы, помимо обычного: ‘Когда вернется твой муж?’

- Полагаю, ты обнаружила, что пребывание в одной комнате со мной и постелью смущает тебя.

- Что с тобой не так? – спросил Цирцен. – Я имею в виду, помимо того, что обычно.

Ты не найдешь женское сердце у нее между...

- Некоторые люди становятся взрослыми и зрелыми, глупышка. Однажды я проснулся, побрился и осознал, что я чертовски красивый мужчина,

- Туман всегда казался мне таким романтичным.
- Жизнь всегда казалась тебе романтичной, девушка. Раньше ты считала романтичным то, что Берти на конюшне выкладывал твое имя из конского навоза, - сухо напомнил он.

- У меня еще не было времени жениться на ней! Я только недавно ее похитил...

Хороший эльф – мертвый эльф.

Начало было тихим и безобидным, как и полагается началу большинства катастроф. Где-то бабочка взмахнула крыльями, изменила направление ветра, где-то у побережья Западной Африки столкнулись горячий и холодный атмосферные фронты, и прежде чем кто-то смог что-либо осознать, начался ураган. К тому времени, как всем стало ясно, что шторм приближается, было уже слишком поздно предпринимать что-то, кроме затягивания поясов и приготовления к борьбе со стихийным бедствием.

Разбудить меня быстрее, чем этот голос, не смогла бы и мамина любимая сковородка, внезапно рухнувшая мне на голову.

Я не могла представить Иерихона Бэрронса в детстве, школьником с нежным пушком на лице, с аккуратно зачесанными волосами и коробкой для завтрака в руке. Нет, он наверняка появился на свет в результате природного катаклизма, а не обычных родов.

К тому же Бэрронс не походил на типа, способного жестоко убить девушку в номере мотеля; он больше походил на типа, который тихо и спокойно избавится от девушки, наведя на нее прицел снайперской винтовки и не испытывая при этом никаких эмоций. Тогда я посчитала это достаточным аргументом, чтобы впустить его и воспользоваться его помощью.

Иерихон смерил меня взглядом с головы до ног. Потом с ног до головы. Судя по всему, результат осмотра его не удовлетворил.

Вот так блефует Мак. Звучит лучше, чем «вот так убегает Мак». И куда лучше, чем «вот так глупая Мак дает себя убить».

– В этом мире есть лишь два вида людей, мисс Лейн: те, кто выживает любой ценой, и те, кто является ходячей жертвой.

Оборотни? Ой, вот это уже совсем глупо. Что такого можно найти в мужчине, которым управляет его внутренняя собака? Все мужчины и без того подходят под это описание, зачем приплетать еще и ген ликантропии?

Просто когда мое шило в заднице начинает шевелиться, я обязана что-то сделать.

– Вы понятия не имеете, кто вы, верно?
– Сумасшедшая?

Вскоре нам пришлось жить бок о бок, нравилось нам это или нет.
Поверьте, нам это не нравилось.

– Вы, мисс Лейн, представляете собой угрозу для всех остальных! Ходячую, говорящую катастрофу в розовом!

– Я говорю чистую правду, Бэрронс. С какой стати мне лгать? Эта тварь схватила меня.
Я очень хотела помыться, особенно оттереть мочалкой ладони, поскольку я тоже дотронулась до твари, пытаясь вырваться из ее лап. Кожа монстра напоминала шкуру рептилии, она сочилась слизью, и я подошла достаточно близко, чтобы заметить конвульсивно дергающиеся слюнявые рты.
– И что потом? Оно сказало: «Ах, простите, мисс Лейн. Я не хотело помять вашу милую блузку. Могу я погладить ее для вас? Или вы разгладите эту складочку своим милым розовым ноготком?»
Мне стало очень интересно, что Бэрронс имеет против розового цвета, но я догадывалась, почему в его голосе столько сарказма.

– Как ты это назвал? Если бы в моем желудке хоть что-то осталось, я бы все еще стояла на карачках. Не знаю, как ты, а я не могу считать непрерывную рвоту «отсутствием вреда».

– Я сказал – дышите. А не изображайте вытащенную из воды рыбу.

– Вы справитесь, – решил он. – Оденьтесь. Мы кое-куда отправимся.
– Я одета.
Бэрронс повернулся и поглядел в окно на сгустившуюся тьму.
– Идите и наденьте что-нибудь более... взрослое... мисс Лейн.
– Чего? – На мне были белые капри, сандалии из тонких ремешков и розовая блузка-безрукавка на прозрачных бретельках. И, по моему собственному мнению, выглядела я как нельзя более взрослой. Я покрутилась перед ним. – Что со мной не так?
Он коротко взглянул на меня.
– Идите, подберите что-нибудь более... женственное.
Учитывая мою фигуру, никто никогда не мог упрекнуть меня в отсутствии женственности. До меня порой доходит медленно, но – доходит. Мужчины. Заведите их в отдел классического женского белья, и я гарантирую, что они найдут там для вас ту единственную вещь, что сделана из дешевой черной кожи с заклепками. Я нахмурилась.
– Имеешь в виду что-то более развратное?
– Я имею в виду что-то более похожее на одежду женщины, которую другие готовы увидеть со мной. Взрослой женщины, мисс Лейн, если такая задача вам по силам. Благодаря черному цвету вы будете казаться достаточно взрослой, чтобы впервые сесть за руль. С такой стрижкой вам... лучше. Но с волосами нужно что-то делать. Попытайтесь выглядеть так же, как той ночью, когда я вас разбудил.
– То есть в результате я должна стать похожей на помело?
– Если вы так это называете, то – да.

– Что привело тебя в «Каса Бланку»? – спросил МакКейб, поправляя белый галстук на белой рубашке под пиджаком белого костюма. «А толку от этого?» – подумала я. Галстуки относятся к категории аксессуаров, а предназначение всех аксессуаров сводится к тому, чтобы подчеркнуть или дополнить общую цветовую гамму, текстуру и стиль. Эй, кто-нибудь здесь слышал о такой вещи, как цвет? С тем же успехом МакКейб мог просто облиться белой краской.

– Прошлой ночью вы выразили желание заранее узнавать о местах, в которые я собираюсь вас отвести, чтобы правильно подобрать стиль. Я сказал вам, что мы отправляемся на готическую вечеринку. Так почему же, мисс Лейн, вы выглядите словно взбесившаяся радуга?
Я пожала плечами, копируя его жест.
– Или бери меня с собой, Бэрронс, или вали сам.
Он решил взять меня с собой. Я в этом и не сомневалась. Есть несколько вещей, без которых не может обойтись хороший охотник. Охотничья собака входит в их число.

Газель не может спать со львом, разве что мертвым сном в луже крови.

Ага, как же – а пираньи у нас вегетарианцы.

– У нас есть небольшая трудность. Мы не способны ощутить близость наших объектов силы. Лишь немногие ши-видящие способны на это. Мы просто не знаем, где искать.
Казалось, эльф был оскорблен этим обстоятельством. Как смеет мир не падать к его ногам? Как смеет мироздание не соответствовать его запросам? Как смеют простые люди владеть чем-то, недоступным ему?

– Я думала, что в пословице говорится «когда преодолеем этот мост», Бэрронс, а не наоборот. Чего ты добиваешься, – чтобы все придурки, вампиры, эльфы и мафия этого города охотились за мной? Сколько раз, по-твоему, я должна перекрашивать волосы? Я не буду краситься в рыжий. И точка.
Как бы я ни любила яркие цвета, я не хочу превращать свою голову в апельсин!

– Это бесшумная сигнализация, которая охватывает весь дом О'Банниона. В зависимости от того, где он сейчас находится, у нас либо мало времени, либо вообще нет.

Моя философия предельно проста – день, когда меня никто не пытается убить, считается хорошим днем в моей жизни.

Его снисходительный деспотизм разозлил меня.

– Вы, мисс Лейн, ши видящая.
– А? Чем видящая?

Бэрронс смерил меня холодным взглядом с головы до ног, потом вновь посмотрел мне в глаза, ясно давая понять, что взвесил мой аргумент и признал меня слабоумной.

– Я никогда не видела в тебе того, кем ты не можешь быть на самом деле, Иерихон, – страстно ответила Фиона, и даже я, невоспитанный невинный ребенок, поняла, что означает эта фраза – я услышала в ее голосе слепое признание в любви.
Бэрронс снова засмеялся.
– И вот в этом, моя дорогая Фиа, заключается главная ошибка всей женской половины человечества: они влюбляются в того, кем может быть мужчина. А мы слишком редко видим в себе то, что видите вы, и слишком редко соответствуем вашему вымышленному идеалу. Перестань придумывать себе черты того, кем я мог бы быть, и внимательно, пристально, оценивающе взгляни на того, кем я являюсь.

Бэрронс явно плохо на меня влиял. За одну ночь он умудрился одеть меня как шлюху, потом как паршивого вора, а теперь еще и заставил ругаться как матрос, вдохновив личным примером.

– Реальность определяется отношением, мисс Лейн, а ваше отношение, выражаясь американским сленгом, пованивает.

Всем хочется верить в разделение на черное и белое, на добро и зло, на героев, которые во всех отношениях герои, и на злодеев, которые невероятно злы, однако то, что я узнала за последний год, свидетельствовало, что в жизни такого не бывает. Хорошие парни способны творить по-настоящему отвратительные вещи, а плохие могут иногда поразить вас невероятным геройством.

– Итак, Бэрронс, час расплаты наступил.
– Я не буду помогать вам брить ноги! – тотчас же вскинулся он.

Не верьте в чью-либо смерть, пока не сожжете тело, не развеете пепел по ветру и не подождете пару дней, чтобы убедиться, что из пепла ничего не проросло.

С тех пор ко мне пришло понимание того, как мало значит прошлое, и каким ядовитым может оказаться на его фоне настоящее. И что же осталось значимым в итоге? Уж точно не наше появление на свет, и не то, кто любит или же ненавидит нас. Не наши умственные способности, которые, как и красота, всего лишь незаслуженный подарок от наших генов, и даже не то, что мы можем ответить на этот вопрос.
Нас определяют только наши поступки. То, что мы в итоге выбираем. То, чему мы сопротивляемся. То, за что мы готовы отдать жизнь.

- Где, черт возьми, Вас носило? Прошел целый месяц. Еще раз выкиньте такой трюк, не предупредив меня - я привяжу Вас к своей кровати, когда вы вернетесь.
Это было средство устрашения или поощрения?

Он был надежен как наступление ночи, и будет вечен как рассвет.

Я ненавижу судьбу. Я не верю в нее. К сожалению, думаю, что эта сука верит в меня.

- Зло - это абсолютно необычное творение, Мак, - сказал Риодан. - Зло это плохое, которое считает, что оно хорошее».

- Я хочу, чтобы мы стали… как это по вашему? Друзьями.
- У сумасшедших насильников не бывает друзей.
- Я не знал, что ты относишься к их числу, иначе не стал бы предлагать.

- Помощь. Опасное лекарство.
- Почему?
- Трудно оценить правильную дозу. Особенно, если врачей больше одного.

- Ты мне напоминаешь одно из животных, вы - люди, кажется, называете его - страусом.
- Я не прячу голову в песок.
- Нет, ты залезла туда по самую задницу!

Мужчины. У них что, у всех увиливание от ответа является главной линией обороны?

– Ой, ну почему бы тебе просто не сказать это? Если кто-то устраивает панихиду по тому, кого он считал не мертвым, значит, он понимает, что частичку «не» можно отбросить, и этот тип действительно мертв. Правильно? Иначе эти фанаты закатили бы шумную вечеринку в стиле «Опять ты к нам вернулся», а не плакали: «На кого ты нас покинул?»

Понятия не имею, почему я решила назвать его по имени. В тот единственный раз, когда я обратилась к нему подобным образом, пытаясь немного улучшить наши странные, за неимением лучшего слова, отношения (в свою защиту могу сказать лишь, что это произошло сразу после того, как он спас мне жизнь, я была преисполнена благодарности и не вполне в сознании), он высмеял меня и ясно дал понять, что не жалует фамильярности.

Если и есть вещи, которые я ненавижу больше темноты, так это одиночество в темноте.

Огонь ведь не бывает злым или добрым. Он просто горит.

Иллюзия – это лишь одно из лекарств, работа и рутина хорошо его заменяют.

Я вижу Бога в каждом рассвете, но не вижу его в монотонных ритуалах.

– …Мы выиграем битву, но проиграем войну.
– Возможно, мисс Лейн, у нас с вами просто разные войны.

Бэрронс был могущественным, невероятно красивым, возмутительно богатым и пугающе умным. А еще он обладал великолепным вкусом, не говоря уже о мускулистом теле, которое излучало какую-то непонятную, но непрерывную энергию. Подводим итог: он обладал всеми качествами героя.
Или маньяка убийцы.
Если я чему и научилась в Дублине, так это тому, что между двумя упомянутыми выше понятиями порой слабо прослеживается разница.

Контролировать можно только то, с чем не боишься встретиться лицом к лицу. Правда ранит. Но ложь может тебя убить

– …Я верю, что они используют ее для общего блага.
– Эту фразу, мисс Лейн, я предпочел бы не слышать. Последствия данного лозунга обычно отвратительны. Что такое общее благо, как не эвфемизм для обозначения тирании? На протяжении столетий общим благом прикрывались те, кто жаждал власти и поклонения.

– Даете слово?
– А ты поверишь моему слову?
– Вы же идеалистичная дурочка. Конечно поверю.

Мое бешенство было жутким. Со временем, я бы могла измениться от излучаемого яда. Хуже всего от потери того кого любишь, боль от того, что никогда не увидишь его снова, вещи которые никогда не скажешь. Взять назад свою гордость, свои насмешки, когда думала, что все время в мире - наше.

Надежда дает нам силу. Страх убивает.

А может, мы в стране Грез и это только кошмар. Я проснусь и увижу, что лежу на диванчике в «Книгах и сувенирах Бэрронса», владелец которых приподнимет бровь и прожжет меня взглядом... И я скажу что-нибудь едкое, и жизнь будет прекрасна, жизнь будет полна монстров и дождя – именно то, что я люблю.

Он отдал за меня жизнь. Бэрронс отдал за меня жизнь. Мой высокомерный, думающий только о себе зловредный засранец, который был прочной скалой под моими ногами, решил умереть, чтобы позволить мне жить.
На кой черт он это сделал?

– Прекрати таращиться на мой член!
Ну да, это определенно иллюзия.
– Бэрронсу нравилось, когда я смотрела на его член, – сообщила я иллюзии. – Он был бы рад, если бы я таращилась на его член целыми днями и слагала оды о его совершенстве.

– Докажи.
– Ты ждешь, что я буду доказывать, что не мертв? – недоверчиво переспрашивает он.
– Я ведь немного прошу. В конце концов, я тебя заколола.
Он упирается ладонями в стену по обе стороны от моей головы.
– Умная женщина не стала бы напоминать мне об этом.

Некоторые люди вытаскивают из вас самое худшее, другие – самое лучшее, а есть такие (их невероятно мало), к кому вас тянет, поскольку они раскрывают вас полностью. Во всем.

Смерть явно переоценивают. Человеческая сентиментальность превращает смерть в величайший акт любви. И это самая большая в мире чушь. Умереть за кого-то легко. Тот, кто умер, уходит. Просто и ясно. Игра окончена. Конец боли. А вы попытайтесь ради кого-то жить. Пройти через все – хорошее, плохое, сложное, легкое, радость, страдание. Вот что тяжело.

Я не виновата в том, кто я. Я буду виновата только в том, что решу с этим делать.

Он трахается с целеустремленной преданностью умирающего человека, ищущего Бога.

– Как пожелаешь, МакКайла, – улыбнулся он. – Не хочешь провести завтрашний день со мной на пляже?
Рядом возник Бэрронс.
– Завтра она занята.
– Ты занята завтра, МакКайла?
– Она работает со мной над древними текстами.
В'лейн посмотрел на меня с жалостью.
– Ах, древние тексты. Праздник в книжном магазине.
– Мы переводим «Кама сутру», – сказал Бэрронс. – И активно ее дописываем.

С некоторых пор мое мнение о человеческой душе изменилось в гораздо лучшую сторону. Подобно телу, она сражается за свое восстановление. Как клетки изгоняют инфекцию и побеждают болезнь, так и душа имеет замечательную способность восстанавливать свое прежнее состояние. Она знает, когда ей причинен вред, и осознает, когда урон слишком велик, чтобы его преодолеть. Если она полагает, что повреждение чересчур серьезное, душа изолирует рану (так же, как тело формирует защитную оболочку вокруг инфекции), пока не придет время, когда она сможет с ней справиться. Для некоторых людей этот момент никогда не наступает. Они так и остаются надломленными, навсегда сокрушенными.

Жизнь не зарождается от солнечного света в прелестных местах. Самые мощные корни она пускает от малой толики дождя и уймы дерьма в качестве удобрения.

У южной женщины существует два вида меда, которым она может обильно смазать свои слова в таком настроении: тот, что привлекает мух, плавит мужские сердца и одновременно заставляет твердеть все остальные их части, и тот, от которого мужчине хочется свернуться в бублик и подохнуть.

- Неважно откуда ты. Важно куда ты идешь.

– Баланс. Мир стремится к нему.
– Я думала, он стремится к энтропии.
– Это зависит от степени идиотизма. Люди идиоты. Мироздание – нет.

- Люди, в раннем возрасте, имеют склонность быть детьми.

Однажды вам встретится человек, который поцелует вас так, что вы не сможете дышать – и вас это нисколько не смутит. Кислород – это ерунда. Только страсть придает жизни смысл. И значимость. Страсть – это и есть жизнь. Желание увидеть завтрашний рассвет, коснуться того, кого любишь, продолжать попытки.
– Проснуться и ничего не хотеть – это ад…

– Зло – это не определение бытия. Это выбор.

– Поверить не могу. Иерихон Бэрронс сомневается. Что за чудеса?
В его груди затрещало.
– Я не сомневаюсь. Я... А, черт!
Бэрронс не лгал себе. Он сомневался и знал это.
- Я сразу же обратил внимание на тебя, знал, что с тобой будут проблемы.
- Аналогично.
– Я хотел затащить тебя за шкафы, затрахать до беспамятства и отослать домой.
- Если бы ты это сделал, я никогда бы не уехала.
- Во всяком случае, ты все еще здесь.
- Обязательно быть таким мрачным, говоря об этом?
- Ты испортила мне жизнь.
- Ладно, я уеду.
– Только попробуй! Я посажу тебя на цепь. – Бэрронс был мрачен. – Да, я сомневаюсь.
Миг спустя он протянул мне руку.
И я ее приняла.

Каждый раз, когда я думаю, что знаю о человечестве самое худшее, оказывается, что я ошибся.

Мика прислонил меня к себе, обняв двумя руками. Как будто думал, что меня придётся сдерживать, давая Ричарду время добраться до двери. Ну, не так уж я вспыльчива. Почти никогда не бываю… Ну, иногда… Ладно, я понимаю, почему он нервничал.

Дай по-настоящему хорошему человеку силу, он останется хорошим. Дай силу плохому, и он останется плохим. Вопрос всегда о тех, кто посередине.

- Теперь я знаю, почему тебя назвали Реквием. Ты поэтичен, но охренительно мрачен.

Только я могу превратить оральный секс в сеанс дзен-буддизма.

- Я думал, у вас роман с вампиром.
- Да.
- Для женщины, которая встречается с одним из них, у вас очень мрачная на них точка зрения.
- А вы меня спросите, что я иногда думаю о людях.

Может быть, это была любовь, которая приходит быстро, а уходит медленно, но пока она есть – это только ссоры, страдания, испещренные моментами отличного секса, и так до тех пор, пока у кого-нибудь не хватит решимости покончить с ней и уйти.

Прикуйте кого-то на сцене и отходите плеткой, и люди уже считают, что вы глумитесь над несчастным.

- Ты назвал меня своим порно-псевдонимом?
- Его половиной, - ответил он. Я не знала, что сказать. Никак не могла решить, возгордиться или оскорбиться?

Попробуйте сделать добро, и оно тут же цапнет вас за задницу.

- Вечерняя звезда, как вестник любви, сидит предо мной и даже не в силах улыбкой меня одарить… - поприветствовал меня Реквием. Обычно он говорил не так, но это все равно было в его стиле. Он назвал меня «вечерней звездой».
- Знаешь, я узнала эту цитату. Это Потерянный рай Джона Милтона. Я не уверена, но мне кажется, ты нашел новый способ жаловаться.

Я вздохнула. Похоже, секса не будет. Будет сеанс психоанализа

Я вздохнула, опустила голову и двинулась вперед. Ну вот почему каждый раз, как мы в дерьме, я вынуждена работать нянькой при чьих-то задетых чувствах?

- Ты буддист?
- Да.
- Ты постоянно ввязываешься в насилие, ты не можешь быть буддистом, - сказала я.
- Это лишь значит, что я плохой буддист…

Я открыла рот, чтобы сказать что-то разумное, но закрыла его, потому что объяснить мою жизнь разумными аргументами невозможно.

Он поднял мою руку к своему лицу и потерся щекой о костяшки пальцев. Напряжение во мне растаяло. Он улыбнулся, и это была почти его обыкновенная улыбка. Его глаза искрились. Я знала этот взгляд. Он собирался что-то сказать, что мне не понравится.

- Они и впрямь думают, что мы войдем туда и сразу начнем стрелять? - переспросила я.
Эдуард посмотрел на меня. В этом взгляде больше эмоций, чем я видела за последние минуты на его лице.
- У меня настолько плохая репутация?

- Ты действительно выжала одной рукой двести шестьдесят фунтов (примерно 117-118 кг)?
Я постаралась выдержать его взгляд глаза в глаза.
- Нет.
- Тогда что же ты сделала? - Спросил он.
- Выжала двумя руками, - ответила я.

- Я пытаюсь быть хорошим полицейским. Я пытаюсь быть хорошим маленьким солдатом, выполняющим приказы от и до. Но, в конце концов, на самом деле я не полицейский, и не солдат. Я официально узаконенный убийца.

- Видишь, никто из их профессионалов не знает этого, даже их священник, который благословлял наши пули.
- Священник что делал?

- Для твоей совести так было бы легче, - сказал он.
- Если ты так думаешь, ты вообще не понимаешь мою совесть, Огги.
- Так много веков прошло с тех пор, как она у меня была, что я не совсем понимаю ее проявления в других.
- Мне не станет легче оттого, что я отправлю его домой на верную смерть.

Всегда возникают проблемы, когда женщин считают леди или шлюхами, просто это разные проблемы.

- Я не могу убить ее за то, чего она не делала, - возразила я.
- Так же, как ты не позволяла мне убить за тебя Хейвена, потому что чувствовала себя виноватой за то, что отымела мои мозги и недостаточно отымела Хейвена.
Я посмотрела на него.
- Спасибо, после твоих слов на душе становится намного легче.

Очень похоже на тех, кто косит под фейри. Я никогда не слыхала о сексуальном культе у этой публики, но нельзя недооценивать всеобщее умение опошлить любой идеал.

Он улыбнулся так, что стало ясно: просьбу он выполнит, но при этом поизмывается над всеми нами вволю. Это был его стиль. Вообще-то, это был стиль большинства Неблагих фей-крошек. Культурная традиция, надо полагать.

- Я никогда и не спорил.
- Ты слишком молод, – согласился Дойль.
- Ну так, может, объяснишь что-нибудь тем, кому еще не стукнуло полтыщи лет?

Глупо говорить, что пора повзрослеть, мужчине, который старше меня на века. Но приходится, к сожалению.

С одной стороны, приятно было видеть, что она начала думать головой, а не другим местом. И в то же время, мы привыкли уже иметь дело с другим местом.

Ему явились божества, мы преклонили колени в легендарном месте и, возможно, вернем прежнюю силу его народу. А он только и способен думать, что мы вот-вот займемся сексом.

Это было очень логично, и поэтому я ждала возражений.

Мне нужен не тот, кто будет говорить целыми днями «люблю», а тот, кто однажды скажет: «...а ты мне такая и нужна... маленькая неуравновешенная психопатка»

(Орфография, пунктуация и оформление авторские)

Получается, на мне
Вся политика в стране:
Не добуду куропатку -
Беспременно быть войне.

Буду шить, стирать, варить,
За обиды не корить,
И играть тебе на скрипке,
И клопов тебе морить!..

На тебя, моя душа,
Век глядел бы не дыша,
Только стать твоим супругом
Мне не светит ни шиша!..

Хоть на дичь и не сезон --
Спорить с властью не резон:
Ладно, думаю, добуду,
Чай, глухарь, а не бизон.

Завтра царь за энто дело
Мне оттяпает башку.
А такой я ни к чему
Ни на службе, ни в дому,
Потому как весь мой смысел
Исключительно в уму!..

Царь:
Вызывает антирес
Ваш технический прогресс:
Как у вас там сеют брюкву -
С кожурою али без?..
Посол:
Йес!
Царь:
Вызывает антирес
Ваш питательный процесс:
Как у вас там пьют какаву -
С сахарином али без?..
Посол:
Йес!
Царь:
Вызывает антирес
И такой ишо разрез:
Как у вас там ходют бабы -
В панталонах али без?

Я ж не просто балабоню,
Я ж политику веду!

Он тебе все "Йес" да "йес",
А меж тем все ест да ест.

Кто ему на дно ковша
Бросил дохлого мыша?
Ты же форменный вредитель,
Окаянная душа!..

Ну, шпиенка, дай-то срок -
Упеку тебя в острог!
Так-то я мужик не злобный,
Но с вредителями строг.

Коль любовь и вправду зла,
Дак полюбишь и посла.
А попутно мне поправишь
И торговые дела.
Я под энтот антирес
Сплавлю им пеньку и лес,
Вся обчественность согласна,
Только ты идешь вразрез!..

Третий день - ей-ей не вру! -
Саблю в руки не беру,
И мечтательность такая,
Что того гляди помру!
А намедни был грешок -
Чуть не выдумал стишок,
Доктора перепужались,
Говорят: любовный шок!..

Ты у нас такой дурак
По субботам али как?
Нешто я должон министру
Объяснять такой пустяк?
Чтоб худого про царя
Не болтал народ зазря,
Действуй строго по закону,
То бишь действуй... втихаря.

В ейном соке, генерал,
Есть полезный минерал,
От него из генералов
Ни один не помирал!..

Раздобудь к утру ковер -
Шитый золотом узор!..
Государственное дело,
Расшибись, а будь добер!
Чтоб на ем была видна,
Как на карте, вся страна,
Потому как мне с балкону
Нет обзору ни хрена!

Ты вчерась просил ковер,
Ну дак я его припер.
Все согласно договору -
И рисунок, и колер.
Вся Расеюшка сполна
На ковре отражена.
Сей ковер тебе в подарок
Соткала моя жена!..
Царь:
Ай да ухарь! Ай да хват!
На сколькех же ты женат?
Али ты сосватал сразу
Цельный ткацкий комбинат?

Ну, браток, каков итог?
Обмишурился чуток?
Только сей чуток потянет
Лет примерно на пяток!
Ты у нас широк в плечах,
А башкой совсем зачах.
Вот умишко и поправишь
На казенных-то харчах!

Ну а будешь дураком -
Не ищи вины ни в ком:
Я тебе начищу рыло
Лично энтим кулаком!..

Он на вкус не так хорош,
Но зато сымает дрожь,
Будешь к завтрему здоровый,
Если только не помрешь!..

Пусть он сыщет вам оленя,
Чтоб из золота рога!..
Обыщи весь белый свет -
Таковых в природе нет!
Энто я тебе, голуба,
Говорю, как краевед!..

Тех оленей - ты не ври! -
Нет ни в Туле, ни в Твери.
Что в Твери - в самом Багдаде
Их от силы штуки три!

Сколь не бился ты, милок -
Не попал Федот в силок!
Об тебе уже составлен
Фицияльный некролог.
Только надобно решить,
Как верней тебя решить:
Оглоушить канделябром
Аль подушкой задушить?..

Ты чавой-то не в себе!
Вон и прыщик на губе!
Ой, растратишь ты здоровье
В политической борьбе!..

Он на вкус хотя и крут,
И с него, бывает, мрут,
Но какие выживают -
Те до старости живут!..

Вообче-то я хитра
В смысле подлости нутра,
Да чавой-то мне севодня
Не колдуется с утра!..
Все и колет, и болит,
И в груди огнем палит!..
Я давно подозреваю
У себя энцефалит!..
Ой, чавой-то худо мне!
Слышь, как хрумкает в спине?
Словом, раз такое дело -
Я вообче на бюлютне!

Ты морочить мне мозги
Даже думать не моги!
Лучше всю свою подлючесть
На работу напряги!

Исхитрись-ка мне добыть
То-Чаво-Не-Может-Быть!
Запиши себе названье,
Чтобы в спешке не забыть!

Хороша ль, плоха ли весть -
Докладай мне все как есть!
Лучше горькая, но правда,
Чем приятная, но лесть!
Только если энта весть
Снова будет - не Бог весть,
Ты за эдакую правду
Лет на десять можешь сесть!..

Ну-ко, нянька, подь сюды,
Принимайся за труды -
Рви из темечка волосья
Те, которые седы.
А какие не седы,
Те расчесывай в ряды.
Да полегче гребешком-то,
У меня там не сады!..

Нянька:
Ты, дружок, из тех мужей,
Что безвреднее ужей:
Егозят, а не кусают,
Не сказать ишо хужей!
Чтоб чужую бабу скрасть,
Надо пыл иметь и страсть!
А твоя сейчас задача -
На кладбище не попасть!..
Царь (Генералу):
Ну а ты чаво молчишь
Да медальками бренчишь?
Аль не видишь, как поганют
Государственный престиж?
Нянька гнет меня в дугу,
А министер - ни гуту!
Ты у нас по обороне,
Вот и дай отпор врагу!..
Генерал:
Дак ведь бабьи-то суды
Про мужчин всегда худы!
Ты в себе не сумлевайся,
Ты любовник хоть куды!
Гордый профиль, твердый шаг,
Со спины - дак чистый шах!
Только сдвинь корону набок,
Чтоб не висла на ушах!..
Царь (Няньке):
Вот министер мне не враг,
Все как есть сказал без врак,
А ведь он мужик неглупый,
Не гляди, что он дурак.

Полно, девка, слухи врут!
Ждать стрельца - напрасный труд.
Он в каком-нибудь Гонконге
Жрет какой-нибудь гриб-фрут!

Ну-ко те, что у дверей,
В кандалы ее скорей!
Энто что ишо за мода -
Сковородками в царей!

Я бы рад, да мой портрет
Для меня и то секрет!
Сам порою сумлеваюсь,
То ли есть я, то ли нет!..
У меня забот не счесть:
Есть еда, да нечем есть,
Есть табак, да нечем нюхать,
Есть скамья, да нечем сесть!
Так устал за тыщу лет,
Что не в радость белый свет!
Думал было удавиться,
Дак опять же шеи нет!

Я полезных перспектив
Никогда не супротив!
Я готов хоть к пчелам в улей,
Лишь бы только в колефтив!

Перед кем ты, старый бес,
Тут разводишь политес?
Твой посол, я извиняюсь,
Третий день как с пальмы слез!
Будь на ем хотя б картуз,
Не такой бы был конфуз,
А на ем же из одежи
Ничаво, помимо бус!..

Коли энтот троглодит
Твою внешность разглядит,
Он навеки потеряет
К людоедству аппетит!..

Вот не стану есть икру,
Как обычно, по ведру,
И на почве истощенья
Захвораю и помру!..

Ну да ладно, я ему
Растолкую, что к чему!
Я его до самых пяток
Распишу под хохлому!..

Там собрался у ворот
Энтот... как его... народ!
В обчем, дело принимает
Социяльный оборот!
Царь:
Ну а ты у нас на кой,
С вострой саблею такой?
Мы ж за то тебя и держим,
Чтоб берег царев покой!
Опосля дождя в четверг
Дам ишо медальку сверх,
Только ты уж постарайся,
Чтоб народ меня не сверг!..
Генерал:
Ишь, медаль!.. Большая честь!..
У меня наград не счесть:
Весь обвешанный, как елка,
На спине и то их шесть!..

Энто как же, вашу мать,
Извиняюсь, понимать?
Мы ж не Хранция какая,
Чтобы смуту подымать!
Кто хотит на Колыму -
Выходи по одному!
Там у вас в момент наступит
Просветление в уму!

Зря ты, Федя, для меня
Мой народ - моя родня.
Я без мыслей об народе
Не могу прожить и дня!..
Утром мажу бутерброд -
Сразу мысль: а как народ?
И икра не лезет в горло,
И компот не льется в рот!
Ночью встану у окна
И стою всю ночь без сна -
Все волнуюсь об Расее,
Как там, бедная, она?

Баба Яга:
Я - фольклорный элемент,
У меня есть документ.
Я вообче могу отседа
Улететь в любой момент!
За жару ли, за пургу
Все бранят меня, каргу,
А во мне вреда не больше,
Чем в ромашке на лугу!
Ну, случайно, ну, шутя,
Сбилась с верного путя!
Дак ведь я - дитя природы,
Пусть дурное, но дитя!

Ну и ушлый вы народ -
Ажно оторопь берет!
Всяк другого мнит уродом,
Несмотря, что сам урод.

Пощади меня, стрелец!
Я - мерзавец! Я - подлец!
Я сошлю себя в Воронеж,
Я сошлю себя в Елец!..
Только не на Магадан,
Энто мне не по годам:
Я пока туды доеду,
Опасаюсь, дуба дам!

Сознаю свою вину.
Меру. Степень. Глубину.
И прошу меня направить
На текущую войну.
Нет войны - я все приму -
Ссылку. Каторгу. Тюрьму.
Но желательно - в июле,
И желательно - в Крыму.

Ну а чтоб не одичали,
Вот вам личный мой баян.
Правда, он - моя вина! -
Не играет ни рожна,
Но какая-никакая,
А культура вам нужна!

Нам теперь - имей в виду! -
Надо быть с толпой в ладу:
Деспотизм сейчас не в моде,
Демократия в ходу.

Ну-ко встань передо мною,
То-Чаво-Не-Может-Быть!..
Голос:
Я давно уж тут стою,
У крылечка на краю,
Жду, покамест ты закончишь
Совещанию свою!..

А что сказка дурна - то рассказчика вина. Изловить бы
дурака да отвесить тумака, ан нельзя никак - ведь рассказчик-то дурак! А у
нас спокон веков нет суда на дураков!..

Мама, может, и умерла, но в понедельник она должна отвести Венецию на танцы, потому что дама, которая ведет занятия, не любит, когда пропускают.

Каждый вечер Тони присоединялся к остальным в игровой комнате, и Симеон благославлял того, кто изобрел настольный футбол.

Девочки послушно вышли. Размышления Симеона – это святое.

Судья по делам несовершеннолетних, г-жа Лоранс Дешан, была энергичная миловидная женщина, склонная к полноте, и работала на черном шоколаде. Плитки шоколада «Нестле», 52 % какао, горького и сладкого, твердого и мягкого, всегда лежали у нее в ящике стола.

Лоранс знала, что ее должность никаких определенных ассоциаций у людей не вызывает, но обычно бывает достаточно слова «судья», чтобы собеседник струхнул.

Долгая пауза была насыщена магией.

У врача время расписано, нельзя им так произвольно распоряжаться.

Брат подталкивал перед собой сестренок, и судья с офтальмологом сразу поняли, что перед ними единое целое. Чтобы отделить одного или другого, пришлось бы воспользоваться электропилой.

– А где Бартельми? – спросила Моргана, которая служила брату переводчицей, даже когда он ничего не говорил.

Я нарисовала около твоего имени три сердца, потому что я тебя вот как люблю: немножко, очень и безумно.

Венеция задала самый главный вопрос – тест, позволяющий провести первое деление на хороших и плохих: тебя поцеловать?

Симеон не выносил жизни в коллективе. В хорошие дни он шутил про себя, что если после смерти попадет в ад, то особой разницы не заметит.

Жозиана просила у Деда Мороза мужа, телик с плазменным экраном, виллу в Довиле и белокурую дочурку. А Дед Мороз список не дочитал.

У одаренных детей, видимо, рок такой – иметь плохой характер.

Выйдя на улицу, Лоранс подумала: а может, это и хорошо, что у нее нет ни детей, ни братьев, ни сестер. Плитка шоколада – тут хоть сразу видно, где начало, где конец; а семейные дела…

Он на первый взгляд сухарь, но на самом деле душевный человек и по-настоящему борется за своих пациентов.

В этой жизни каждому свое. Почему он, Барт, должен переживать?

Барт вопрошал Лео, или, может быть, самого Бога. Ответом ему было молчание, каменное молчание, придавившее всех за столом.

Он ласково трепал по плечу убитого брата, вытирал ему слезы. Он даже догадался взглянуть на Моргану: как она восприняла страшное известие? Девочка не сводила с него взгляда, полного отчаяния и обожания. В ее жизни, в этом океане горя, замаячил парус надежды. У нее есть замечательный старший брат, который их всех спасет.

Только беда и смогла так неожиданно их сблизить. Существует ли что-то такое – судьба, или провидение, или Бог – что-то или кто-то, кто переплетает нити наших жизней?

Изображающий нормального, Барт выглядел в сто раз ненормальнее, чем когда бы то ни было.

В первый момент это здорово шарахает, – сочувственно заметил Барт. – Надо повторять про себя это слово много-много раз: лейкемия, лейкемия, лейкемия. Постепенно привыкнете.

Это был больничный запах – смесь эфира и дезинфицирующих средств, – который может на весь оставшийся день вогнать в депрессию.

Никола Мойвуазену было под сорок. Когда он был спокоен, ему можно было дать лет на десять меньше. Когда выходил из некоторых палат своей клиники – на десять больше.

Он сам выбрал для себя коварный фронт, где победы были ненадежны, а поражения жестоки.

– Я получил результаты анализа крови. Диагноз д-ра Шалона подтвердился. Это лейкемия.
– Значит, я обречен? – спросил Симеон, стараясь держаться так, словно это ему безразлично.
Никола Мойвуазен еще отодвинул букет, как будто отстраняя вопрос.
– Я тоже, – сказал он. – Мы все обречены. На данный момент ты жив.

– Я еще не сейчас умру? – спросил он как бы в шутку.
– Ты хочешь жить? – спросил Мойвуазен.
– Да.
– До каких лет?
– До восьмидесяти девяти.
– Всего-то? Я думал, у тебя более высокие запросы.

На самом деле крем ничего не облегчал, а смесь нисколько не помогала. Но надо же было медикам как-то себя успокаивать при процедурах, болезненных для пациента.

У Симеона слезы навернулись на глаза. Однако он видел, что в этой оптимистической речи возможность окончательного выздоровления не рассматривается. Профессор Мойвуазен вообще избегал слова «выздоровление».

«Пусть мама подпишет», – велела учительница. Она не знала, что у Морганы больше нет мамы. Моргана ей не говорила об этом, а социальная сотрудница попросту забыла сообщить в школу. Потому что про Моргану вообще, как правило, все забывали.

Подумаешь, ноль, у меня вот одни нули и были по всем предметам! И видишь, это мне не помешало вырасти большим красивым круглым нулем!

Жозиана умолчала о том, что уступила девочкам лишь после того, как Моргана включила на полную мощность свою сирену, а Венеция нарисовала целый легион чертей.

Так что Барт без конца курсировал между Св. Клотильдой и Св. Антуаном, не сомневаясь, что теперь-то уж место в раю ему обеспечено.

В 117-й палате Симеон ждал старшего брата. Он ждал его ночью, когда только приглушенный свет дежурной лампочки да боль составляли ему компанию. Ждал утром, не решаясь повернуться на другой бок, чтобы не затошнило. Ждал в обед, когда его мутило от одного вида пищи. Барт приходил в два. Симеон собирался с духом, и до вечера ему хватало мужества читать и делать домашние задания, пока Барт щелкал пультом телевизора.

Бартельми был единственным, кто не обращал никакого внимания на состояние Симеона и мог битый час рассказывать ему всякие глупости. Это слегка опьяняло и очень успокаивало.

Барт надул губы. Запретами его было не удивить.

Барт не заставил себя долго упрашивать. Мойвуазен внушал ему все большее почтение. Словно отец – строгий, даже, пожалуй, грозный, которому надо нравиться, а главное – повиноваться.

Никола знал, что бывают победы без будущего.

Он уже не мог прятаться за баррикадой своего циничного и эгоистического юмора. Как будто тарелки и стаканы летели и в него тоже. Чужая беда вламывалась ему в сердце сквозь брешь, пробитую детьми Морлеван.

Врач подписал свидетельство о смерти и разрешение на захоронение, и представитель бельевой фирмы покинул этот мир, оставив после себя больше бюстгальтеров, чем сожалений.

Симеон вытерпел все, не пикнув. Барт не упал в обморок. Это была их общая победа.

– Главное, не терять веру, – вновь заговорил Мойвуазен.

Чудной это был подарок – на миг свалившееся на него братство; а теперь этот подарок уплывал из рук. С самого начала, еще до рождения, он уже все потерял.

Ему даже обрадоваться как-то не удавалось. Для этого надо было отмотать обратно ход событий, а его занесло уже так далеко, что он не мог так сразу вернуться.

Верить… Не верить… Снова верить… Снова не верить… Что за адская карусель!

Они провели Симеона на волосок от смерти. Мойвуазен из-за него ночей не спал. И все ради того, чтобы выслушивать упреки от этого идиота.

«Спасибо за то, что вошел в мою жизнь не дав опомниться. За то, что изменил ее до неузнаваемости и заставил измениться меня». Но такое не скажешь вслух, если ты старший брат, и Барт не сказал.

Девочка страдала. Сестренка говорила ей, что психолог лечит от горя. Вот она и хотела, чтобы ее полечили тоже.

Моргана воспользовалась паузой, чтобы высказаться. Девочка, про которую все забывали, зажатая между братом-вундеркиндом и сестрой, так легко покоряющей все сердца.

Победа или поражение – все равно надо будет держать марку.

Барт притормозил и перебрал в уме наставления младшего брата: «Не строй из себя жертву, не приплетай к делу личную жизнь, не пори чушь ради красного словца, твердо стой на том, что мы с тобой решили».

У него было больше невысказанных мыслей, чем у трудолюбивого крестьянина - зерна, а у лодыря - сора.

Он любил птиц и детей. Голуби означают мир, а дети приносят своим родителям снижение налогов.

Путь искусства тернист, но путь науки оказался еще хуже: к половине дня Джерри удалось заполнить только три анкеты, да и то с пробелами. Зато одиннадцать больных он потерял навсегда. Женщины Бруклина как-то странно отнеслись к научному исследованию ради социального прогресса: некоторые, по-видимому, были настолько нравственными, что хотели бы надеть брюки даже на лошадей, другие же просто считали доктора Хинсея дурачком, который хотел найти еще больших дураков, чтобы полюбоваться на них.

Ее красивый наряд был похож на удачный тост: достаточно длинный, чтобы подчеркнуть все основное, и достаточно короткий, чтобы публика не утратила интереса.

Как говорят циники стонущему в тоске несчастному страдальцу: "Если хочешь избавиться от мук и забыть о мелких неприятностях, купи себе тесные ботинки или женись".

- Люблю, люблю! Люблю-у-у! Я люблю тебя, как черт ладан!

Перерезать волосок уже наверное может лишь тот, кто подвесил.

Он не заслужил света, он заслужил покой.

Рукописи не горят.

Злых людей нет на свете, есть только люди несчастливые.

– Это водка? – слабо спросила Маргарита.
Кот подпрыгнул на стуле от обиды.
– Помилуйте, королева, – прохрипел он, – разве я позволил бы себе налить даме водки? Это чистый спирт!

Не шалю, никого не трогаю, починяю примус. И еще считаю долгом предупредить, что кот – древнее и неприкосновенное животное.

А я действительно похож на галлюцинацию. Обратите внимание на мой профиль в лунном свете…

Приятно слышать, что вы так вежливо обращаетесь с котом. Котам обычно почему-то говорят «ты», хотя ни один кот никогда ни с кем не пил на брудершафт.

Нет документа, нет и человека.

Правду говорить легко и приятно.

…он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.

Но, отправить его в Соловки невозможно по той причине, что он уже с лишком сто лет пребывает в местах значительно более отдаленных, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя, уверяю вас!

Люди, как люди… Любят деньги, но ведь это всегда было… Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги, из бронзы или золота. Ну, легкомысленны… ну, что ж… обыкновенные люди, в общем, напоминают прежних… Квартирный вопрос только испортил их.

Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер.

Свежесть бывает только одна – первая, она же последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!

Что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих.

…никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут!

Как же, как же, - отозвался Воланд, - я имел удовольствие встретиться с этим молодым человеком на Патриарших прудах. Он едва самого меня не свел с ума, доказывая мне, что меня нету!

Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!

Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат.

По мне, все дети – орущие болваны, наказание рода человеческого, крушат все, что попадет под руку, пачкают книги вареньем, вырывают страницы, и плевать им на то, что у взрослых частенько паршиво на душе.

Впрочем, какое имеет значение, как нас зовут? Ведь мы, надеюсь, никогда больше не встретимся.

Человеческие страсти удивительно загадочны, и дети подвластны им не меньше, чем взрослые. Те, кем они завладеют, ничего не могут толком объяснить, а те, кто не ведает страстей, и представить себе не в силах, что это такое. Есть, например, люди, рискующие жизнью, чтобы покорить какую-нибудь заоблачную вершину. Но, ни они сами, ни кто-либо другой на свете не могли бы сказать, зачем им это понадобилось. Другие буквально разоряются, чтобы завоевать сердце той, которая о них и слышать не хочет. Третьи не могут побороть искушение прожрать и пропить все, чем владеют, все до последнего. Иные готовы спустить целое состояние в азартной игре. А кто-то жертвует всем ради навязчивой идеи, которую и осуществить-то невозможно. Есть люди, убежденные, что будут счастливы лишь тогда, когда переедут жить в другое место, и всю жизнь мечутся по белу свету в поисках заветного уголка. А некоторые не находят покоя, пока не обретут власти… Короче говоря, сколько людей, столько страстей.

Кто никогда не проливал явно или тайно горьких слез оттого, что кончилась какая-нибудь великолепная книга и пришло время проститься с ее героями, с которыми пережил столько немыслимых приключений, которых успел полюбить навсегда, которыми не уставал восхищаться и так тревожился за их судьбу и все гадал, повезет им или нет, изо всех сил надеясь, что все сбудется? Ведь без них теперь жизнь пуста, лишена всякого смысла.

Его мысли были где-то далеко-далеко, там, где его уже не догонишь.

Медальон этот обладал какой-то магической силой, хотя никто толком не знал, какой именно.

Не мешай свершаться тому, что свершается.

Все вечно повторяется. День сменяет ночь, лето – зиму, мир пуст и бессмыслен. Все возвращается на круги своя.

Как не стыдно! Если у тебя башка не варит, это еще не дает тебе права отрицать великие вселенские тайны, глупец несчастный!

Только о практических вещах и думает. Для глобальных проблем у нее, увы, не хватает широты ума.

Быть может, все, кто утверждают, что привидений нет, делают это только из страха признать, что они есть?

Ничто не дает больше власти над людьми, чем ложь.

Люди, сынок, живут теми представлениями, которые сами себе создают. А представлениями можно ловко манипулировать.

Власть над людьми – вот единственное, что имеет цену.

Не спорь со старым мудрецом
Нельзя началу стать концом!

Твой запрет и привел меня к тебе.

Всякое яйцо – начало новой жизни, но только если разобьется его скорлупа.

Мгновение вечно.

История может быть новой, но при этом рассказывать о древних временах. Прошлое возникает вместе с ней.

Истинное желание - это твоя глубокая тайна, которая от тебя скрыта.

Ах, разная бывает вина: одни виноваты действием, другие помыслами и воображением, а наша вина в том, что мы существуем.

Твоя победа – на самом деле поражение. Она нарочно дала себя победить, чтобы на свой лад тебя завоевать.

Опасность только в тебе самом. И потому-то так трудно тебя от нее защитить!

Быть мудрым значит быть выше всего. Никого не ненавидеть и никого не любить.

Кто поистине мудр, тот ничего не принимает близко к сердцу.

Мы не сомневаемся в истинности того, что ты нам поведал. И все же мы просим тебя позволить нам увидать эту Истину.

Желать можно только, пока помнишь о своем Мире. А вот эти здесь растеряли все свои воспоминания. У кого нет прошлого, у того нет и будущего.

Для них ничто уже не изменится, потому что не меняются они сами.

Все его прежние планы рухнули. Он чувствовал себя так, словно внутри у него все перевернуто, вроде тех пирамид, что стояли верхушкой вниз. То, на что он надеялся и о чем мечтал, оказалось его погибелью, а то, что ненавидел, – спасением.

Дело в том, что коварный туман может вскоре отнять у идущего способность ориентации.

Никогда нельзя знать, как долго пробудет корабль в пути, и где он, в конце концов, причалит.

Это было неописуемое ощущение самозабвения и гармонии, когда сила его воображения сливалась с силой воображения других, превращаясь с ними в единую силу. Он чувствовал себя воистину принятым в их сообщество, неотделимым от них.

Один был у них не в счет. И, так как все они не отличались друг от друга, незаменимых не было.

Он тосковал о том, чтобы быть любимым – хороший ли он или плохой, красивый или уродливый, умный или глупый – со всеми своими слабостями и недостатками.

Бастиан надкусил новый фрукт и вдруг понял, что тот фрукт, который ешь сейчас, всегда и есть самый вкусный.

Когда мальчик проснулся утром, ему показалось, будто он выздоровел после тяжелой болезни – так спокойно и радостно было у него на душе.

Ничто не теряется. Только превращается одно в другое.

Сон, однажды приснившись, не может превратиться в ничто. Но если человек, которому он снился, его забыл – где он остается? Здесь, у нас в Фантазии, в глубинах нашей земли.

Любить ведь нельзя просто так, в целом, вообще.

Фантазия – это История, Конца Которой Нет.

Сердце его болело, оно было слишком мало для такого огромного чувства.

Мы оба были правы, – сказал Атрейо, – и оба неправы.

Радость переполняла Бастиана – радость жить и быть самим собой. Потому что теперь он снова знал, кто он.

Любить и радоваться – это одно и то же.

Отец слушал его так, как никогда еще до сих пор не слушал. И понимал все, что рассказывал ему Бастиан.

Я должен сам с этим справиться. Ведь это мое дело.

Каждая настоящая история – это история, конца которой нет.

Если же ты сможешь найти для Луниты совсем новое имя, то встретишь ее снова. И сколько бы раз тебе это ни удавалось, это всегда будет самый первый и один-единственный раз.

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; любовь всегда готова прощать, верить, надеяться и терпеть, что бы ни случилось.

...умные враги всегда найдут общий язык. И будут дружить против глупого.

- А ты думал, я тут такая добренькая-бескорыстная, во спасение души колдунов по оврагам собираю? Должна же я что-то с этого иметь, верно? Крови там живой хлебнуть, если охота не удалась или сушняк поутру замучил, печеночкой теплой закусить, ну и просто так суставы повыкручивать ради удовольствия.
На дальнейшие "надругательства" у меня воображения не хватило.

- Лобзай же меня, о чернокудрый прелестник!
М-да с таким лицом только покойную тещу в гробу целовать. Причем давно покойную.

Неправда, что от любви до ненависти один шаг. Есть куда более близкие вещи.
Равнодушие. Горечь. Пустота.

- Представляешь, улучила момент и лошадь мою за зад укусила!
- Я-а-а!?
- Ну, коня науськала! - поправился дракон
- Ага, сейчас ещё ворон натренирую, и они по тебе прицельную стрельбу поведут.

...жалеть надо не того, с кем расстаешься ты, а тех, кто уходит навсегда... и быть готовым в любой момент расплатиться по счетам совести - что ты хотел сказать и не сказал, что мог сделать и не сделал...

- Изыди, нежить! - дуэтом возопили чародеи.
Я показала их "экзорцизму" оттопыренный палец и изошла к ближайшему костру.

- Д-9 (модель трактора)! Те, что размером с дом! С двойным редуктором на первой передаче, а они правда могут сдвинуть гору?
- Чтобы двигать горы есть способы и получше.

- Люди долго не могли летать, сдается мне, потому что они были уверены, что это невозможно, и именно поэтому они не знали первого простого принципа аэродинамики. Мне хочется верить, что есть и другой принцип: нам не нужны самолеты чтобы летать... или проходить сквозь стены, или побывать на других планетах. Мы можем научиться тому, как это делать без машин. Если мы захотим.

- Единственное знание, которое важно для меня, это то, что я получил сам, занимаясь тем, чем я сам хотел.

Перспектива. Воспользуйся ей, или отвернись от нее. Если ты открыл эту страницу, значит, ты забываешь, что все происходящее вокруг тебя нереально. Подумай об этом.

Прежде всего вспомни, откуда ты пришел, куда ты идешь и почему ты заварил всю эту кашу, которую и расхлебываешь. Помни, что ты умрешь ужасной смертью. Все это хорошая тренировка, и тебе она понравится больше, если ты не будешь забывать об этих фактах.

Все же, отнесись к своей смерти с некоторой серьезностью. Смех по пути на эшафот обычно бывает непонятен менее продвинутым жизнеформам, и они назовут тебя безумцем.

Когда ты учишься, ты лишь открываешь для себя то, что ты давно уже знаешь.
Когда ты совершаешь поступки - ты показываешь, что ты действительно знаешь это.
Когда ты учишь - ты лишь напоминаешь другим, что они знают все это так же хорошо, как и ты.
Мы все учимся, поступаем и учим.

Единственная твоя обязанность в любой из данных тебе жизней заключается в том, чтобы ты был верен самому себе. Быть верным кому-либо еще или чему-либо еще невозможно, кроме того это отличительный признак лже-пророка.

Самые простые вопросы на самом деле самые сложные. Где ты родился? Где твой дом? Куда ты идешь? Что ты делаешь? Думай об этом время от времени и следи за тем, как меняются твои ответы.

Лучше всего ты учишь тому, чему тебе больше всего надо научиться самому.

Живи так, чтобы тебе никогда не пришлось стыдиться, если что-нибудь из того, что ты делаешь или говоришь, станет известно всему миру - даже если то, что станет известно, будет неправдой.

Твои друзья лучше узнают тебя в первую минуту вашей встречи, чем твои знакомые смогут узнать тебя за тысячу лет.

Лучший способ избежать ответственности заключается в том, чтобы заявить: "За это отвечаю я".

По жизни тебя ведет заключенное в тебе веселое призрачное существо, полное жажды познания, которое и есть твое истинное "Я". Никогда не отворачивайся от возможного будущего, пока не убедишься, что тебе в нем нечему научиться.

Ты всегда волен передумать и выбрать себе какое-нибудь другое будущее или какое-нибудь другое прошлое.

- Слушай! - крикнул он мне из своей кабины. - Этот мир? И все в нем? Иллюзии, Ричард. Абсолютно все в нем - иллюзии. Ты понимаешь это?

Каждая проблема таит в себе бесценный дар. И ты создаешь себе проблемы - ведь эти дары тебе крайне необходимы.

Узы, связывающие твою истинную семью не являются кровными, они основаны на уважении и радости, открываемых нам в жизни друг друга.
Редко члены одной семьи вырастают под одной и той же крышей.

- Да, но ты сам просил этого, - сказал я. - Если твое собственное счастье зависит от того, как поступает кто-то там еще, то я думаю, тебе действительно не сладко.

Утверждая, что ты чего-то там не можешь, ты лишаешь себя Всемогущества.

- И ты не обязан смотреть их фильмы, а они не обязаны смотреть твои. Это называется словом свобода.
- Но почему людям хочется, чтобы их пугали? Или нагоняли на них тоску?
- Потому, что они думают, что они заслужили это за то, что сами пугали кого-то, или им нравится чувство возбуждения, сопутствующее страху, а может быть, они уверены, что все фильмы просто обязаны быть такими тоскливыми. Можешь ли ты поверить, что большинство, по причинам достаточно веским для них, получают искреннее удовольствие от уверенности, что они беспомощны в своих собственных фильмах? Нет, ты не можешь поверить.
- Нет, не могу.
- Пока ты не поймешь это, ты будешь продолжать удивляться, отчего некоторые несчастливы. Они несчастны потому, что они сами решают быть несчастными. Ричард, это так!

- Мы - задорные и озорные существа, веселые дети Вселенной. Мы не можем умереть, и нам, как и иллюзиям на экране, ничто не может повредить. Но мы можем поверить в то, что нам очень плохо, и представить это в самых ужасающих и мучительных подробностях, на какие только способны. Мы можем поверить в то, что мы жертвы, что нас убивают или что мы сами кого-то убиваем и что мы - лишь пешки в борьбе Милостивой Судьбы и Злого рока.

- Если бы совершенство было застоем, то рай был бы болотом. А Абсолют тебе вовсе не болотный кулик.

Представь себе образ прекрасной справедливой и совершенной Вселенной. А затем поверь только в одно: Абсолют уже создал ее в Своем воображении и получше, чем смог это сделать ты.

Раньше я был летчиком-инструктором, и я знаю, что ученики всегда самые простые вещи делают невероятно сложными.

- Поразительно. Ты был к нему так привязан, а оно все же исчезло.
- Привязан! Да я колошматил эту тучу всем, чем только мог! Шаровые молнии, лазерные лучи, пылесосы, размером с гору...
- Отрицательная привязанность, Ричард. Если ты действительно хочешь, чтобы облако исчезло из твоей жизни, тебе ни к чему разводить вокруг этого столько шуму. Тебе надо лишь расслабиться и убрать его из своих мыслей. Вот и все.

Облако не знает, почему оно движется именно в этом направлении и именно с этой скоростью. Оно чувствует лишь побуждение... вот куда надо плыть сейчас. Но небо знает, куда и зачем плывут облака и какая картина ими пишется, и ты тоже это узнаешь, когда поднимешься достаточно высоко, чтобы взглянуть за горизонт.

Каждая мечта тебе дается вместе с силами, необходимыми для ее осуществления. Однако тебе, возможно, придется ради этого потрудиться.

Неожиданно, я увидел чудо - человек шел по земле!

Мир - это твоя ученическая тетрадка, страницы, на которых ты решаешь задачки. Он нереален, хоть ты и можешь выразить в нем реальность, если пожелаешь. Ты также волен писать чепуху, или ложь, или вырывать страницы.

- Ты, наверное, думаешь, что если повторишь "невозможно-невозможно-невозможно" тысячу раз, то все сложное для тебя вдруг станет простым?

- Поглядите только на него, он ходит по воде, яко по суху, и опускает руки от того, что не проходит сквозь стены.

- Сколько же, по-твоему, человек живет в твоем мире? Так ты стоишь там, на земле, и серьезно утверждаешь, что четыре миллиарда живут не в четырех миллиардах разных миров, ты серьезно собрался это мне доказать?

Если ты немного потренируешься, живя как придуманный персонаж, ты поймешь, что придуманные герои иногда более реальны, чем люди, имеющие тело и бьющееся сердце.

Твой эгоизм – это мерило искренности твоего желания быть самим собой. Прислушивайся к его советам внимательно.

- Тебя сбивает с толку, - подсказал он, - общепринятая трактовка, которая на самом деле невозможна. Это слова "вредит кому-нибудь". Мы сами всегда выбираем, повредит нам это или нет. Решаем мы. И никто иной.

В твоей жизни, все люди появляются и все события происходят только потому, что ты их туда притянул. И то, что ты сделаешь с ними дальше, ты выбираешь сам.

- Тебе не надо ничего делать. Космический Закон, помнишь? Все подобное взаимопритягивается. Просто будь самим собой, спокойным, светлым и мудрым. Все происходит автоматически. Когда мы выражаем в этом мире самих себя, ежеминутно спрашивая: "Действительно ли я хочу это сделать?" - и совершаем поступки, только если ответом будет искреннее "да" - автоматически это отводит от нас тех, кто не может ничему от нас научиться и притягивает тех, кто может, а также тех, у кого есть чему поучиться нам.

- Я существую вовсе не для того, чтобы чем-то поразить этот мир. Я существую для того, чтобы быть счастливым в этой жизни.

Очень легко проверить, окончена ли твоя миссия на Земле: если ты жив - она продолжается.

Для того, чтобы стать свободным и счастливым, ты должен пожертвовать скукой. Не всегда такую жертву принести легко.

Твое невежество измеряется тем, насколько глубоко ты веришь в нсправедлвость и человеческие трагедии. То, что гусеница называет Концом света, Мастер назовет бабочкой.

Позже, молодым писателем, я обнаружил, что лучший способ вдохновиться — это пойти в библиотеку Лос Анджелеса и бродить по ней, вытаскивая книги с полок, читать — строчку здесь, абзац там, выхватывая, пожирая, двигаться дальше и затем внезапно писать на первом попавшемся кусочке бумаги.

В воздухе была какая-то особая тишина, словно там, в двух шагах, кто-то притаился и ждал и лишь за секунду до его появления вдруг превратился в тень и пропустил его сквозь себя.

Мой дядя утверждает, что одно неизбежно сопутствует другому. Он говорит: если спросят, сколько тебе лет, отвечай, что тебе семнадцать и что ты сумасшедшая. Хорошо гулять ночью, правда?

Я редко смотрю телевизионные передачи, и не бываю на автомобильных гонках, и не хожу в парки развлечений. Вот у меня и остаётся время для всяких сумасбродных мыслей.

Просто мама, отец и дядя сидят вместе и разговаривают. Сейчас это редкость, всё равно как ходить пешком.

Как похоже её лицо на зеркало. Просто невероятно! Многих ли ты ещё знаешь, кто мог бы так отражать твой собственный свет? Люди больше похожи на… он помедлил в поисках сравнения, потом нашёл его, вспомнив о своём ремесле, — на факелы, которые полыхают во всю мочь, пока их не потушат. Но как редко на лице другого человека можно увидеть отражение твоего собственного лица, твоих сокровенных трепетных мыслей!

Ему казалось, что от рёва чёрных бомбардировщиков звёзды превратились в пыль и завтра утром земля будет вся осыпана этой пылью, словно диковинным снегом.

Если бы можно было заменить также и плоть её, и мозг, и память! Если бы можно было самую душу её отдать в чистку, чтобы её там разобрали на части, вывернули карманы, отпарили, разгладили, а утром принесли обратно…

В конце концов, мы живём в век, когда люди уже не представляют ценности. Человек в наше время — как бумажная салфетка: в неё сморкаются, комкают, выбрасывают, берут новую, сморкаются, комкают, бросают… Люди не имеют своего лица.

Не знаю, что он обо мне думает, но он говорит, что я настоящая луковица. Приходится облупливать слой за слоем.

Странно. Очень странно. Моей жене — тридцать, но иногда мне кажется, что вы гораздо старше её. Не понимаю, отчего у меня такое чувство.

У людей теперь нет времени друг для друга.

Ему показалось, что он раздвоился, раскололся пополам и одна его половина была горячей как огонь, а другая холодной как лёд, одна была нежной, другая — жёсткой, одна — трепетной, другая — твёрдой как камень. И каждая половина его раздвоившегося «я» старалась уничтожить другую.

— Почему мне кажется, — сказал он, когда они дошли до входа в метро, будто я уже очень давно вас знаю?
— Потому что вы мне нравитесь, — ответила она, — и мне ничего от вас не надо. А ещё потому, что мы понимаем друг друга.

Знаете, мы в школе никогда не задаём вопросов. По крайней мере большинство. Сидим и молчим, а нас бомбардируют ответами — трах, трах, трах, — а потом ещё сидим часа четыре и смотрим учебный фильм. Где же тут общение? Сотня воронок, и в них по желобам льют воду только для того, чтобы она вылилась с другого конца. Да ещё уверяют, будто это вино.

Дядя говорит, тогда люди считали, что у каждого должно быть чувство ответственности. Кстати, у меня оно есть. Это потому, что давно, когда я ещё была маленькой, мне вовремя задали хорошую трёпку.

Если человек думает, что можно обмануть правительство и нас, он сумасшедший.

Казалось, она заставила пустые стены вопить от возмущения, сбрасывать на мечущихся по комнатам людей тонкую пыль вины, которая лезла им в ноздри, въедалась в душу…

И вдруг она показалась ему такой чужой, как будто он никогда раньше её и в глаза не видел. Просто он по ошибке попал в чей-то дом, как тот человек в анекдоте, который, возвращаясь ночью пьяный, открыл чужую дверь, вошёл в чужой дом и улёгся в постель рядом с чужой женой, а рано утром встал и ушёл на работу, и ни он, ни женщина так ничего и не заметили…

Есть, должно быть, что-то в этих книгах, чего мы даже себе не представляем, если эта женщина отказалась уйти из горящего дома. Должно быть, есть! Человек не пойдёт на смерть так, ни с того, ни с сего.

Сокращайте, ужимайте! Пересказ пересказа! Экстракт из пересказа пересказов! Политика? Одна колонка, две фразы, заголовок! И через минуту всё уже испарилось из памяти. Крутите человеческий разум в бешеном вихре, быстрей, быстрей! — руками издателей, предпринимателей, радиовещателей, так, чтобы центробежная сила вышвырнула вон всё лишние, ненужные бесполезные мысли!

Как можно больше спорта, игр, увеселений — пусть человек всегда будет в толпе, тогда ему не надо думать.

Крематории обслуживаются геликоптерами. Через десять минут после смерти от человека остаётся щепотка чёрной пыли. Не будем оплакивать умерших. Забудем их. Жгите, жгите всё подряд. Огонь горит ярко, огонь очищает.

Наследственность и среда — это, я вам скажу, любопытная штука. Не так-то просто избавиться от всех чудаков, за несколько лет этого не сделаешь. Домашняя среда может свести на нет многое из того, что пытается привить школа.

Если не хочешь, чтобы человек расстраивался из-за политики, не давай ему возможности видеть обе стороны вопроса. Пусть видит только одну, а ещё лучше — ни одной. Пусть забудет, что есть на свете такая вещь, как война. Если правительство плохо, ни черта не понимает, душит народ налогами, — это всё-таки лучше, чем если народ волнуется. Спокойствие, Монтэг, превыше всего!

Больше нет крылечек на фасаде. А дядя говорит, что прежде дома были с крылечками. И по вечерам люди сидели у себя на крыльце, разговаривали друг с другом, если им хотелось, а нет, так молчали, покачиваясь в качалках

Трудно сказать, в какой именно момент рождается дружба. Когда по капле наливаешь воду в сосуд, бывает какая-то одна, последняя капля, от которой он вдруг переполняется, и влага переливается через край, так и здесь в ряде добрых поступков какой-то один вдруг переполняет сердце.

Он бежал по белым плиткам туннеля, не обращая внимания на эскалаторы, — ему хотелось чувствовать, как ДВИЖУТСЯ его ноги, руки, как сжимаются и разжимаются лёгкие при каждом вдохе и выдохе и воздух обжигает горло.
Знаете, книги пахнут мускатным орехом или ещё какими-то пряностями из далёких заморских стран. Ребёнком я любил нюхать книги. Господи, ведь сколько же было хороших книг, пока мы не позволили уничтожить их!

Хорошие писатели тесно соприкасаются с жизнью. Посредственные — лишь поверхностно скользят по ней. А плохие насилуют её и оставляют растерзанную на съедение мухам.

Знаете, в положении умирающего есть свои преимущества. Когда нечего терять — не боишься риска.

Эти женщины были похожи на чудовищные стеклянные люстры, звенящие тысячами хрустальных подвесок. Даже сквозь стену он видел их застывшие бессмысленные улыбки.

Пита вчера призвали. Он вернётся на будущей неделе. Так ему сказали. Короткая война. Через сорок восемь часов все будут дома. Так сказали в армии.

Убивают всегда чужих мужей. Так говорят.

Не знаю ни одного человека, погибшего на войне. Погибают как-нибудь иначе. Например, бросаются с высоких зданий. Это бывает. Как муж Глории на прошлой неделе. Это да. Но на войне? Нет.

Надо быть независимым — так мы всегда считали. Пит сказал, если его убьют, чтобы я не плакала, а скорей бы выходила замуж — и дело с концом.

У меня двое. Мне, разумеется, оба раза делали кесарево сечение. Не терпеть же мне родовые муки из-за какого-то там ребёнка? Но, с другой стороны, люди должны размножаться. Мы обязаны продолжать человеческий род. Кроме того, дети иногда бывают похожи на родителей, а это очень забавно. Ну, что ж, два кесаревых сечения — и проблема решена. Да, сэр. Мой врач говорил — кесарево не обязательно, вы нормально сложены, можете рожать, но я настояла.

Я всегда говорила, что поэзия — это слёзы, поэзия — это самоубийства, истерики и отвратительное самочувствие, поэзия — это болезнь.

Они не знают, что вся их жизнь похожа на огромный пылающий метеор, несущийся сквозь пространство. Пока он летит, это красиво, но когда-нибудь он неизбежно должен упасть. А они ничего не видят — только этот нарядный, весёлый блеск.

Вы боитесь опять наделать ошибок. Но не бойтесь. Ошибки иногда полезны.

В наши дни всякий почему-то считает, всякий твёрдо уверен, что с ним ничего не может случиться. Другие умирают, но я живу. Для меня, видите ли, нет ни последствий, ни ответственности. Но только они есть, вот в чём беда. Впрочем, что об этом толковать! Когда уж дошло до последствий, так разговаривать поздно, правда, Монтэг?

Огонь — это вечное движение. То, что человек всегда стремился найти, но так и не нашёл. Или почти вечное. Если ему не препятствовать, он бы горел, не угасая, в течение всей нашей жизни. И всё же, что такое огонь? Тайна. Загадка! Учёные что-то лепечут о трении и молекулах, но, в сущности, они ничего не знают. А главная прелесть огня в том, что он уничтожает ответственность и последствия. Если проблема стала чересчур обременительной — в печку её.

Очень глупо было с вашей стороны декламировать стихи направо и налево. Совершенно идиотская заносчивость. Дайте человеку прочитать несколько рифмованных строчек, и он возомнит себя владыкой вселенной. Вы решили, что можете творить чудеса вашими книгами. А оказалось, что мир прекрасно обходится без них.

Что ж, это недурной способ заставить себя слушать. Наставьте дуло пистолета на собеседника, и волей-неволей, а он вас выслушает.

Как странно, как странно так жаждать смерти, что позволяешь убийце ходить вокруг тебя с оружием в руках, и вместо того, чтобы молчать и этим сохранить себе жизнь, вместо этого кричишь, высмеиваешь, дразнишь, пока твой противник не потеряет власть над собой.

Должно быть, мне и дальше придётся совершать ещё более смелые поступки, ещё больше рисковать, чтобы не было пути назад, чтобы не струсить, не позволить страху снова сковать меня.

Солнце горит каждый день. Оно сжигает Время. Вселенная несётся по кругу и вертится вокруг своей оси.

Утром он не почувствует усталости, хотя всю ночь он не сомкнёт глаз и всю ночь на губах его будет играть улыбка, тёплый запах сена и всё увиденное и услышанное в ночной тиши послужит для него самым лучшим отдыхом.

Он остановился, глубоко вдыхая запахи земли. И чем глубже он вдыхал их, тем осязаемее становился для него окружающий мир во всём своём разнообразии. У Монтэга уже не было прежнего ощущения пустоты — тут было чем наполнить себя.

Дан намёк — воображение зрителя дополнит остальное.

Мы все совершали ошибки, иначе мы не были бы здесь. Пока мы действовали каждый в одиночку, ярость была нашим единственным оружием.
Человеческая память похожа на чувствительную фотоплёнку, и мы всю жизнь только и делаем, что стараемся стереть запечатлевшееся на ней.

Мы передадим книги из уст в уста нашим детям, а наши дети в свою очередь передадут другим. Многое, конечно, будет потеряно. Но людей нельзя силком заставить слушать. Они должны сами понять, сами должны задуматься над тем, почему так вышло, почему мир взорвался у них под ногами.

По дорогам, на заброшенных железнодорожных колеях нас сегодня тысячи, с виду мы — бродяги, но в головах у нас целые хранилища книг.

А когда война кончится, тогда в один прекрасный день, в один прекрасный год книги снова можно будет написать, созовём всех этих людей, и они прочтут наизусть всё, что знают, и мы всё это напечатаем на бумаге. А потом, возможно, наступит новый век тьмы и придётся опять всё начинать сначала. Но у человека есть одно замечательное свойство: если приходится всё начинать сначала, он не отчаивается и не теряет мужества, ибо он знает, что это очень важно, что это стоит усилий.

Десяток чудаков с головами, напичканными поэзией, — это им не опасно, они это знают, знаем и мы, все это знают. Пока весь народ — массы — не цитирует ещё Хартию вольностей и конституцию, нет оснований для беспокойства.

Они совсем не были уверены в том, что хранимое в их памяти заставит зарю будущего разгореться более ярким пламенем, они ни в чём не были уверены, кроме одного — они видели книги, стоящие на полках, книги с ещё не разрезанными страницами, ждущие читателей, которые когда-нибудь придут и возьмут книги, кто чистыми, кто грязными руками.

Не пытайтесь судить о книгах по обложкам.

Когда я был ещё мальчиком, умер мой дед, он был скульптором. Он был очень добрый человек, очень любил людей, это он помог очистить наш город от трущоб. Нам, детям, он мастерил игрушки, за свою жизнь, он, наверно, создал миллион разных вещей. Руки его всегда были чем-то заняты. И вот когда он умер, я вдруг понял, что плачу не о нём, а о тех вещах, которые он делал. Я плакал потому, что знал: ничего этого больше не будет, дедушка уже не сможет вырезать фигурки из дерева, разводить с нами голубей на заднем дворе, играть на скрипке или рассказывать нам смешные истории — никто не умел так их рассказывать, как он. Он был частью нас самих, и когда он умер, всё это ушло из нашей жизни: не осталось никого, кто мог бы делать это так, как делал он. Он был особенный, ни на кого не похожий. Очень нужный для жизни человек.

Он переделывал облик мира. Он дарил миру новое. В ту ночь, когда он умер, мир обеднел на десять миллионов прекрасных поступков.

Я ничего не могу вспомнить… Думаю о её руках, но не вижу, чтобы они делали что-нибудь. Они висят вдоль её тела, как плети, или лежат на коленях, или держат сигарету. Это всё, что они умели делать.

Мой дед говорил: «Каждый должен что-то оставить после себя. Сына, или книгу, или картину, выстроенный тобой дом или хотя бы возведённую из кирпича стену, или сшитую тобой пару башмаков, или сад, посаженный твоими руками. Что-то, чего при жизни касались твои пальцы, в чём после смерти найдёт прибежище твоя душа. Люди будут смотреть на взращённое тобою дерево или цветок, и в эту минуту ты будешь жив».

«Не важно, что именно ты делаешь, важно, чтобы всё, к чему ты прикасаешься, меняло форму, становилось не таким, как раньше, чтобы в нём оставалась частица тебя самого. В этом разница между человеком, просто стригущим траву на лужайке, и настоящим садовником, — говорил мне дед. — Первый пройдёт, и его как не бывало, но садовник будет жить не одно поколение».

Люди не должны забывать, сказал он, что на земле им отведено очень небольшое место, что они живут в окружении природы, которая легко может взять обратно всё, что дала человеку. Ей ничего не стоит смести нас с лица земли своим дыханием или затопить нас водами океана — просто чтобы ещё раз напомнить человеку, что он не так всемогущ, как думает. Мой дед говорил: если мы не будем постоянно ощущать её рядом с собой в ночи, мы позабудем, какой она может быть грозной и могущественной. И тогда в один прекрасный день она придёт и поглотит нас.

Дед мой умер много лет тому назад, но если вы откроете мою черепную коробку и вглядитесь в извилины моего мозга, вы найдёте там отпечатки его пальцев.

Шире открой глаза, живи так жадно, как будто через десять секунд умрёшь. Старайся увидеть мир. Он прекрасней любой мечты, созданной на фабрике и оплаченной деньгами. Не проси гарантий, не ищи покоя — такого зверя нет на свете. А если есть, так он сродни обезьяне-ленивцу, которая день-деньской висит на дереве головою вниз и всю свою жизнь проводит в спячке. К чёрту! — говорил он. — Тряхни посильнее дерево, пусть эта ленивая скотина треснется задницей об землю!

А за последующие три секунды, всего три секунды, пока бомбы не упали на цель, вражеские самолёты уже прорезали всё обозримое пространство и ушли за горизонт, невидимые, как невидима пуля в бешеной быстроте своего полёта, и не знакомый с огнестрельным оружием дикарь не верит в неё, ибо её не видит, но сердце его уже пробито, тело, как подкошенное, падает на землю, кровь вырвалась из жил, мозг тщетно пытается задержать последние обрывки дорогих воспоминаний и, не успев даже понять, что случилось, умирает.

Разрушение ещё не наступило, оно ещё висит в воздухе, но оно неизбежно. Не успеет автобус пройти ещё пятидесяти ярдов по дороге, как место его назначения перестанет существовать, а место отправления из огромной столицы превратится в гигантскую кучу мусора.

Прижавшись к земле, ещё вздрагивающей от взрывов, он мысленно повторял слова, повторял их снова и снова, и они были прекрасны и совершенны.

Люди лежали, судорожно глотая воздух, словно выброшенные на берег рыбы. Они цеплялись за землю, как ребёнок инстинктивно цепляется за знакомые предметы, пусть даже мёртвые и холодные. Впившись пальцами в землю и широко разинув рты, люди кричали, чтобы уберечь свои барабанные перепонки от грохота взрывов, чтобы не дать помутиться рассудку.

Монтэг лёжа видел, как мало-помалу оседало густое облако пыли, вместе с тем великое безмолвие опускалось на землю. И ему казалось, что он видит каждую крупинку пыли, каждый стебелёк травы, слышит каждый шорох, крик и шёпот, рождавшийся в этом новом мире. Вместе с пылью на землю опускалась тишина, а с ней и спокойствие, столь нужное им для того, чтобы оглядеться, вслушаться и вдуматься, разумом и чувствами постигнуть действительность нового дня.

И теперь у нас будет время всё разглядеть и всё запомнить. И когда-нибудь позже, когда всё виденное уляжется где-то в нас, оно снова выльется наружу в наших словах и в наших делах. И многое будет неправильно, но многое окажется именно таким, как нужно. А сейчас мы начнём наш путь, мы будем идти и смотреть на мир, мы увидим, как он живёт, говорит, действует, как он выглядит на самом деле. Теперь я хочу видеть всё! И хотя то, что я увижу, не будет ещё моим, когда-нибудь оно сольётся со мной воедино и станет моим «я».

Посмотри же вокруг, посмотри на мир, что лежит перед тобой! Лишь тогда ты сможешь по-настоящему прикоснуться к нему, когда он глубоко проникнет в тебя, в твою кровь и вместе с ней миллион раз за день обернётся в твоих жилах. Я так крепко ухвачу его, что он уже больше не ускользнёт от меня. Когда-нибудь он весь будет в моих руках, сейчас я уже чуть-чуть коснулся его пальцем. И это только начало.

Когда-то в древности жила на свете глупая птица Феникс. Каждые несколько сот лет она сжигала себя на костре. Должно быть, она была близкой роднёй человеку. Но, сгорев, она всякий раз снова возрождалась из пепла. Мы, люди, похожи на эту птицу. Однако у нас есть преимущество перед ней. Мы знаем, какую глупость совершили. Мы знаем все глупости, сделанные нами за тысячу и более лет. А раз мы это знаем и всё это записано и мы можем оглянуться назад и увидеть путь, который мы прошли, то есть надежда, что когда-нибудь мы перестанем сооружать эти дурацкие погребальные костры и кидаться в огонь. Каждое новое поколение оставляет нам людей, которые помнят об ошибках человечества.

И помните одно: сами по себе мы ничего не значим. Не мы важны, а то, что мы храним в себе. Когда-нибудь оно пригодится людям. Но заметьте — даже в те давние времена, когда мы свободно держали книги в руках, мы не использовали всего, что они давали нам. Мы продолжали осквернять память мёртвых, мы плевали на могилы тех, кто жил до нас. В ближайшую неделю, месяц, год мы всюду будем встречать одиноких людей. Множество одиноких людей. И когда они спросят нас, что мы делаем, мы ответим: мы вспоминаем. Да, мы память человечества, и поэтому мы в конце концов непременно победим. Когда-нибудь мы вспомним так много, что соорудим самый большой в истории экскаватор, выроем самую глубокую, какая когда-либо была, могилу и навеки похороним в ней войну.

Вокруг них день разгорался всё ярче, словно кто-то подкручивал фитиль в огромной лампе с розовым абажуром.

А сейчас им предстоит долгий путь: они будут идти всё утро. До самого полудня. И если пока что они шли молча, то только оттого, что каждому было о чём подумать и что вспомнить.

Бывают дни, сотканные из одних запахов, словно весь мир можно втянуть носом, как воздух.

Я и правда живой. Прежде, я этого не знал, а может, и знал, да не помню.

Вино из одуванчиков. Самые эти слова - точно лето на языке. Пойманное и закупоренное в бутылки лето.

Даже бабушка, когда спустится в зимний погреб за июнем, наверное, будет стоять там тихонько, совсем одна, в тайном единении со своим сокровенным, со своей душой.

Ведь город, в конце концов, всего лишь большой, потрепанный бурями корабль, на нем полно народу, и все хлопочут без устали.

Прошлогодние туфли уже мертвые внутри. Они хороши только на одно лето.

Взрослые и дети - два разных народа, вот почему они всегда воюют между собой. Смотрите, они совсем не такие, как мы. Смотрите, мы - совсем не такие, как они. Разные народы друг друга не поймут.

Откуда берется ночь? А вот откуда: пять миллиардов деревьев - и из-под каждого дерева выползает тень.

Они болтают без умолку целый вечер, а о чем - назавтра никто уже и не вспомнит. Да никому и не важно, о чем говорят взрослые.

Смерть - это его (прим. Тома) маленькая сестренка. Смерть - это, когда он месяц спустя стоял возле ее высокого стульчика и вдруг понял, что она никогда не будет тут сидеть, не будет смеяться или плакать. И ему уже не будет досадно, что она родилась на свет. Это и была смерть.

Значит, это участь всех людей, каждый человек для себя - один-единственный на свете. Сам по себе среди великого множества других людей.

Жизнь - это одиночество.

Она (прим. Лина Ауфман) села рядом с мужем на качели, не тоненькая, как семнадцатилетняя девочка, которую еще не любят, и не толстая, как пятидесятилетняя женщина, которую уже не любят, но складная и крепкая, именно такая, как надо, - таковы женщины во всяком возрасте, если они любимы.

Сейчас мелочи кажутся вам скучными, но, может, вы просто еще не знаете им цены, не умеете находить в них вкус.

За какие грехи я должен целый час ждать, пока ты придумаешь мне ответ?

Довольны бывают коровы, а в восторге - младенцы да несчастные старики, которые уже впали в детство.

Первое, что узнаешь в жизни, - это что ты - дурак. Последнее, что узнаешь, - это что ты - все тот же дурак.

Когда-то меня звали Элен. - А я и не знал, что у старух бывает имя!

Ничего нельзя сохранить навеки.

Ясно, как апельсин: старики никогда не были детьми.

В первый раз вижу женщину, которая вовремя готова и ждет.

Когда человеку семнадцать, он знает все. Если ему двадцать семь и он по-прежнему знает все, значит, ему все еще семнадцать.

Разве жизнь - не игра? И ведь я недурно играю.

Большинство молодых людей до смерти пугаются, если видят, что у женщины в голове есть хоть какие-либо мысли.

Когда живешь слишком долго, теряешь многое, в том числе и чувство страха.

Иногда мне начинает казаться, что люди сами ищут смерти.

Вы можете получить все, что вам нужно, если это вам и вправду нужно.

Он (прим. Дуглас) очень хотел на рождение книгу волшебных фокусов, а ему взяли и подарили штаны да рубашку. Ну и понятно, лето вышло пропащее.

Родители иногда забывают, как они сами были детьми.

Иной раз, слова, которые услышишь во сне, бывают еще важнее, они глубже проникают в душу.

Бабушкины руки, как прежде руки прабабушки, и для нее самой были загадкой, наслаждением, всей ее жизнью.

Следующий год будет еще больше, и дни будут ярче, и ночи длиннее и темнее, и еще люди умрут, и еще малыши родятся, а я буду в самой гуще всего этого.

Я буду каждое утро развертывать мир, как резиновую ленту на мяче для гольфа, а вечером - завертывать обратно.

К старости дни как-то тускнеют. И их уже не отличишь один от другого.

Иные дни похожи на вдох: Земля наберет побольше воздуха и замирает – ждет, что будет дальше. А лето не кончается, и все тут.

А потом пристань опустела, процессия скрылась вдали, пароход дал прощальный гудок и разбил Дугласу сердце: оно брызнуло слезами у него из глаз, и он стал звать родных и близких, оставшихся на берегу.

Смерть – это когда уплываешь на корабле, а вся родня остается на берегу.

По ночам, страшась остановки сердца, он ставил у изголовья метроном, чтобы пульсация крови не прекратилась, пока он спит.

На всем зеленом пространстве старого кладбища теснились надгробные камни, а на камнях читались имена. Не только имена людей, погребенных под травой и цветами, но еще имена времен года. Весенний дождь начертал здесь тихие, невидимые письмена. Летнее солнце отбелило гранит. Осенний ветер смягчил очертания букв. А снег отпечатал свою холодную ладонь на зимнем мраморе.

Вот и давайте бороться! Мы же видим, чего от нас хотят взрослые: расти, учись врать, мошенничать, воровать. Война? Отлично! Убийство? Здорово! Нам никогда не будет так классно, как сейчас. Вырастешь – станешь грабителем и поймаешь пулю, или еще того хуже: заставят тебя ходить в пиджаке, при галстуке, да и сунут за решетку Первого национального банка! У нас один выход – остановиться! Не выходить из этого возраста.

Мы для них – шахматные фигуры!

Дедушкина библиотека представляла собой невероятное сумрачное пристанище, облицованное книгами, а посему там могли случиться – и вечно случались – всякие неожиданности. Достаточно было снять с полки какую-нибудь книжку, раскрыть ее – и сумрак уже не был сумраком.

Знаешь, как люди говорят: признание облегчает душу.

Дуг поднял руки и пошевелил пальцами – точь-в-точь камертон; вслед за этим возникло едва ощутимое колебание воздуха. Прямо чувствовалось, как душа продирается сквозь бескрайние дебри.

Огромный лунный диск башенных часов – это, считай, та же мельница, говорил дедушка. Сыпь туда зерна Времени – крупные зерна столетий, мелкие зерна годов, крошечные зернышки часов и минут – куранты все перемелют, и Время неслышно развеется по воздуху тончайшей пыльцой, которую подхватят холодные ветры, чтобы укутать этим прахом город, весь целиком. Споры такой пыльцы проникнут и в твою плоть, отчего кожа пойдет морщинами, кости начнут со страшной силой выпирать наружу, а ступни распухнут, как репы, и откажутся влезать в башмаки. И все оттого, что всесильные жернова в центре города отдают Время на откуп ненастью.

Башня маячила над городом, как темный могильный курган, тянулась к небесам на зов луны, протяжными стонами оплакивала минувшее и безвозвратное, а сама исподволь рассказывала про другую осень, когда город был еще совсем юным, когда все только начиналось и ничто не предвещало конца.

Что ж, слушайте: если по старикам не видно, что они были ребятами, значит, у них молодости не было и в помине! А раз так – это вообще не люди!

А в этом самом здании между тем раскладывали по полочкам человеческие жизни – сортировали по алфавиту и по отпечаткам пальцев; мальчишечьи судьбы клали под сукно!

Без чиновников даже не доказать, что ты умер – только в этом здании, под этими часами выправят тебе документ с подписью и печатью.

А часы все били раз за разом, без остановки – они цеплялись за жизнь.

Одно к одному – мальчишки в школу не пошли, Том занемог, да и на тебе лица нет; отсюда вывод: ночью где-то случилась большая заваруха.
Между тем все фонари уже погасли; пришлось шагать в потемках, полагаясь лишь на узкий серп луны, указывающий дорогу.

Война почти окончена. Но как мне из нее выйти? И как победить?

Я их убью добротой, изменю себя до неузнаваемости, переоденусь домашним псом, а вредного кота спрячу внутри!

Четырнадцать свечей. Каждый из четырнадцати годов полагалось задуть и при этом задумать желание, для того чтобы следующий год оказался не хуже.

А дедушка в свой черед сказал: «Запомни: ничто и никогда не проходит бесследно».

Блик ответил, что и сам не уверен: с одной стороны, серьезное поражение, но с другой – маленькая победа.

Победа там, где есть движение вперед. В шахматах – и то победа никогда не приходит к игроку, который только и делает, что сидит и размышляет над следующим ходом.

Прежде чем научиться отпускать, научись удерживать. Жизнь нельзя брать за горло – она послушна только легкому касанию. Не переусердствуй: где-то нужно дать ей волю, а где-то пойти на поводу.

Кто обрезал телефонные провода, тот потерял связь с миром.

Мы с тобою два старых дурака. Ума набираться поздно, остается только подтрунивать над собой – все лучше, чем делать вид, будто так и надо.

Вначале жизнь дает нам все. Потом все отнимает. Молодость, любовь, счастье, друзей.

Жизнь дается нам только на время. Пользуйся, пока можешь, а потом без слез отпусти. Это диковинная эстафетная палочка – одному богу известно, где произойдет ее передача.

Хуже нет, если человек застрял в детстве.

Только я не уверен, что война окончена раз и навсегда: просто она перешла в другую стадию.

Он лежал в постели и гадал, с чего бы это. Что именно ему приснилось – теперь уж было не вспомнить, но что-то поистине восхитительное, пробежавшее улыбкой по лицу и лукаво хохотнувшее под ребрами.

Из прошлого в миллион веков. Из будущего в миллион веков.

На меня страх напал: вдруг ты наутро исчезнешь или помрешь, а еще хуже – и то и другое разом.

К чему я веду речь: ход событий определяется не мною. Вместо того чтобы управлять своими персонажами, я предоставляю им жить собственной жизнью и без помех выражать свое мнение. А сам только слушаю и записываю.

Для меня самое главное – не переставать удивляться. Перед отходом ко сну я непременно даю себе наказ с утра пораньше обнаружить что-нибудь удивительное.

Великое дело — способность удивляться, — сказал философ. — Космические полеты снова сделали всех нас детьми.

Брак даже молодых людей делает старыми, давно знакомыми.

Работала бы побольше, тебе не снились бы такие дурацкие сны.

Он обернулся — на его лице была лишенная всякого выражения маска, вычеканенная из серебристого металла, маска, которую он всегда надевал, когда хотел скрыть свои чувства; маска, выпуклости и впадины которой в точности отвечали его худым щекам, подбородку, лбу.

Он посадил ее себе на колено и ласково сжал своими широкими ладонями ее смуглые ручонки, словно приготовился рассказать ей сказку на ночь, сказку, которую складывают в уме не торопясь, с множеством обстоятельных и счастливых подробностей.

Повсюду в полуночном зале мужчины и женщины манипулировали тонкими языками фиолетового пламени, непрерывно превращаясь и изменяясь, ибо ночь — пора тоски и метаморфоз.

Родился я в тысяча девятьсот двадцатом, в Иллинойсе, но благодаря божьей милости и науке, которая за последние пятьдесят лет научилась делать некоторых стариков молодыми, я прилетел с вами на Марс. Устал я не больше вас, а вот недоверчивости у меня во много раз больше.

В тысяча девятьсот пятом году мир был совсем иной, тогда было гораздо легче сохранить это в секрете.

Ох, в опасную игру мы ввязались!.. Это же время, четвертое измерение.

Что такое жизнь, коли на то пошло? Кому нужны эти «почему» и «зачем»? Мы снова живы, вот и все, что нам известно, и никаких вопросов мы не задаем. Если хотите, это вторая попытка.

Смею думать, на каждой планете найдется немало такого, что покажет вам, сколь неисповедимы пути господни.

Дедушка и бабушка Люстига тоже были тут и рыдали, и лица их таяли, точно воск, расплывались, как все расплывается в жаркий день.

Еще успеется, еще будет время швырять банки из-под сгущенного молока в гордые марсианские каналы, еще поползут, лениво закувыркаются по седому пустынному дну марсианских морей шуршащие листы «Нью-Йорк таймс», придет время банановой кожуре и замасленной бумаге валяться среди изящно очерченных развалин древних марсианских городов. Все впереди, все будет. Его даже передернуло от этой мысли.

Планета, на которую они сели, — гигантская гробница. Здесь погибла целая цивилизация. Элементарная вежливость требует хотя бы в первую ночь вести себя здесь пристойно.

Разве старое не знает всегда о появлении нового?

Я верю в вещи, сделанные трудом, а все вокруг показывает, сколько здесь сделано. Здесь есть улицы, и дома, и книги, наверно, есть, и широкие каналы, башни с часами, стойла — ну, пусть не для лошадей, но все-таки для каких-то домашних животных, скажем, даже с двенадцатью ногами, почем мы можем знать? Куда ни глянешь, всюду вещи и сооружения, которыми пользовались. К ним прикасались, их употребляли много столетий. Спросите меня, верю ли я в душу вещей, вложенную в них теми, кто ими пользовался, — я скажу да.

Мы можем сколько угодно соприкасаться с Марсом — настоящего общения никогда не будет. В конце концов это доведет нас до бешенства и знаете, что мы сделаем с Марсом? Мы его распотрошим, снимем с него шкуру и перекроим ее по своему вкусу.

У нас, землян, есть дар разрушать великое и прекрасное. Если мы не открыли сосисочную в Египте среди развалин Карнакского храма, то лишь потому, что они лежат на отшибе, и там не развернешь коммерции.

Город был полон видениями.

Он сжал тело в тисках воли, пока не выдавил из него всю дрожь, до последнего остатка. Теперь руки лежали спокойно на усмиренных коленях.

Когда тебе что-нибудь втемяшится в голову, начинаешь лгать самому себе. Говоришь, что все остальные неправы, а ты прав.

Марсиане сумели слить искусство со своим бытом. У американцев искусство всегда особая статья, его место — в комнате чудаковатого сына наверху. Остальные принимают его, так сказать, воскресными дозами, кое-кто в смеси с религией.

Средний американец от всего необычного нос воротит. Если нет чикагского клейма, значит, никуда не годится.

Вера на все находила ответ. Но с приходом Дарвина и Фрейда она вылетела в трубу. Как был род человеческий заблудшим, так и остался.

Марсиане узнали тайну жизни у животных. Животное не допытывается, в чем смысл бытия. Оно живет. Живет ради жизни. Для него ответ заключен в самой жизни, в ней и радость, и наслаждение.

Жизнь сама по себе есть ответ. Цель жизни в том, чтобы воспроизводить жизнь и возможно лучше ее устроить. Марсиане заметили, что вопрос: «Для чего жить?» — родился у них в разгар периода воин и бедствий, когда ответа не могло быть. Но стоило цивилизации обрести равновесие, устойчивость, стоило прекратиться войнам, как этот вопрос опять оказался бессмысленным, уже совсем по-другому. Когда жизнь хороша, спорить о ней незачем.
Как противно быть ловким и расторопным, — думал капитан, — когда в глубине души не чувствуешь себя ловким и не хочешь им быть. Подбираться тайком, замышлять всякие хитрости и гордиться своим коварством. Ненавижу это чувство правоты, когда в глубине души я не уверен, что прав.

И может ли один человек быть правым, когда весь мир уверен в своей правоте?

Я вообще не стреляю, не убиваю. Я направляю людей. Он потому не мог меня убить, что видел во мне самого себя, только в иных условиях

Болезнь называлась Одиночество. Потому что стоило только представить себе, как твой родной город уменьшается там, внизу — сначала он с кулак размером, затем — с лимон, с булавочную головку, наконец, вовсе пропал в пламенной реактивной струе — и у тебя такое чувство, словно ты никогда не рождался на свет, и города никакого нет, и ты нигде, лишь космос кругом, ничего знакомого, только чужие люди. А когда твой штат — Иллинойс или Айова, Миссури или Монтана — тонул в пелене облаков, да что там, все Соединенные Штаты сжимались в мглистый островок, вся планета Земля превращалась в грязновато-серый мячик, летящий куда-то прочь, — тогда уж ты оказывался совсем один, одинокий скиталец в просторах космоса, и невозможно представить себе, что тебя ждет.

Дерево, чего-чего только оно не может… Оно дарит краски природе, простирает тень, усыпает землю плодами. Или становится царством детских игр — целый поднебесный мир, где можно лазить, играть, висеть на руках… Великолепное сооружение, несущее пищу и радость, — вот что такое дерево. Но прежде всего деревья — это источник живительного прохладного воздуха для легких и ласкового шелеста, который нежит твои слух и убаюкивает тебя ночью, когда ты лежишь в снежно-белой постели.

Костер — живой румяный товарищ, который шутливо кусает тебе пальцы, а в прохладные ночи, теплый, дремлет рядом, щуря сонные розовые глаза…

Это началось тридцать дней назад, и с той поры он ни разу не оглянулся. Оглянуться — значит пасть духом.

Дождь. Прохладный, ласковый, легкий, он моросил с высокого неба — волшебный эликсир, пахнущий чарами, звездами, воздухом; он нес с собой черную, как перец, пыль, оставляя на языке то же ощущение, что выдержанный старый херес.

Дождь лил непрерывно два часа, потом прекратился. Высыпали чисто вымытые звезды, яркие, как никогда.

Ракеты роями саранчи садились в клубах розового дыма. Из ракет высыпали люди с молотками: перековать на привычный лад чужой мир, стесать все необычное, рот ощетинен гвоздями, словно стальнозубая пасть хищника, сплевывает гвозди в мелькающие руки, и те сколачивают каркасные дома, кроют крыши дранкой — чтобы спрятаться от чужих, пугающих звезд, вешают зеленые шторы — чтобы укрыться от ночи. Затем плотники спешили дальше, и являлись женщины с цветочными горшками, пестрыми ситцами, кастрюлями и поднимали кухонный шум, чтобы заглушить тишину Марса, притаившуюся у дверей, у занавешенных окон.

Когда я в прошлом году попал сюда, то первым делом сказал себе: вперед не заглядывай, ничего не требуй, ничему не удивляйся. Землю нам надо забыть, все, что было, забыть.

Я сюда приехал на покой, задумал дожить жизнь в таком месте, где все иначе. Это очень важно старому человеку — переменить обстановку. Молодежи с ним говорить недосуг, другие старики ему осточертели. Вот я и смекнул, что самое подходящее для меня — найти такое необычное местечко, что только не ленись смотреть, кругом развлечения.

Иной раз мне сдается, что я один-одинешенек, на всей этой проклятой планете больше ни души. Пусто. А иногда покажется, что я — восьмилетний мальчишка, сам махонький, а все кругом здоровенное!

Знаешь, что такое Марс? Он смахивает на вещицу, которую мне подарили на рождество семьдесят лет назад — не знаю, держал ли ты в руках такую штуку: их калейдоскопами называют, внутри осколки хрусталя, лоскутки, бусинки, всякая мишура… А поглядишь сквозь нее на солнце — дух захватывает! Сколько узоров! Так вот, это и есть Марс. Наслаждайся им и не требуй от него, чтобы он был другим.

Нынче ночью в воздухе пахло Временем. Он улыбнулся, мысленно оценивая свою выдумку. Неплохая мысль. А в самом деле: чем пахнет Время? Пылью, часами, человеком. А если задуматься, какое оно — Время то есть — на слух? Оно вроде воды, струящейся в темной пещере, вроде зовущих голосов, вроде шороха земли, что сыплется на крышку пустого ящика, вроде дождя. Пойдем еще дальше, спросим, как выглядит Время? Оно точно снег, бесшумно летящий в черный колодец, или старинный немой фильм, в котором сто миллиардов лиц, как новогодние шары, падают вниз, падают в ничто. Вот чем пахнет Время и вот какое оно на вид и на слух.

Слова — ничто, меньше, чем ничто! Где часы, по которым мы бы определили положение звезд?

Кому хочется увидеть Будущее? И кто его когда-либо увидит? Человек может лицезреть Прошлое, но чтобы… Вы говорите, колонны рухнули? И море высохло, каналы пусты, девушки умерли, цветы завяли? — Марсианин смолк, но затем снова посмотрел на город. — Но вон же они! Я их вижу, и мне этого достаточно. Они ждут меня, что бы вы ни говорили.

Прошлое, Будущее — не все ли равно, лишь бы мы оба жили, ведь то, что придет вслед за нами, все равно придет — завтра или через десять тысяч лет. Откуда вы знаете, что эти храмы — не обломки вашей цивилизации через сто веков? Не знаете. Ну, так и не спрашивайте.

Марс был словно дальний берег океана, люди волнами растекались по нему. Каждая волна непохожа на предыдущую, одна мощнее другой.

В некоторых домах усердно стучали пишущие машинки — это работали писатели; или скрипели перья — там творили поэты; или царила тишина — там жили бывшие бродяги.

Молния полыхнула в небе и расколола мрак на части.

Я счастлива здесь, меня любят — как любили вы. Я то, что я есть, беру то, что дается.

Мне кажется, они все догадались, только не хотят спрашивать. Провидению не задают вопросов.

Если действительность недоступна, чем плоха тогда мечта?

У них большая семья, их пятеро. Им легче перенести утрату!

Мы слышали о войнах в Китае. Но нам не верилось. Это было слишком далеко. И слишком много людей там погибало. Невозможно себе представить. Даже когда мы смотрели фильмы оттуда, нам не верилось. Так и теперь. Земля — тот же Китай. Слишком далеко, вот и не верится. Это не здесь, не у нас. Не то, что пощупать, даже разглядеть нельзя. Зеленый огонек — вот все, что мы видим. И на этом зеленом огоньке живет два миллиарда людей? Невероятно! Война? Но мы не слышим взрывов.

В общем-то, Земля была для них все равно что мертвой. Они расстались с ней три или четыре года назад. Расстояние обезболивало душу, семьдесят миллионов миль глушили чувства, усыпляли память, делали Землю безлюдной, стирали прошлое и позволяли этим людям трудиться здесь, ни о чем не думая.

Она будет набирать номер за номером, - думал он. - Это должна быть женщина. Почему? Только женщина станет перебирать все номера. Мужчина не станет. Мужчина самостоятельнее. Разве я звонил кому-нибудь? Нет! Даже в голову не приходило. Это должна быть женщина. Непременно, должна, видит бог!

Он не хотел, чтобы мы огорчались. Он предупредил нас, что это когда-нибудь произойдет, и велел нам не плакать. Знаете, он даже не научил нас плакать, не хотел, чтобы мы умели. Говорил, что хуже всего для человека познать одиночество, познать тоску и плакать. Поэтому мы не должны знать, что такое слезы и печаль.

Дом был алтарем с десятью тысячами священнослужителей и прислужников, больших и маленьких, они служили и прислуживали, и хором пели славу. Но боги исчезли, и ритуал продолжался без смысла и без толку.

Огонь потрескивал, пожирая ступеньку за ступенькой. В верхних комнатах он, словно гурман, смаковал картины Пикассо и Матисса, слизывая маслянистую корочку и бережно скручивая холсты черной стружкой.
Война была такой же далекой и абстрактной, как две мухи, сражающиеся насмерть под сводами огромного безмолвного собора. И такой же нелепой.

Каникулы! Но за этими каникулами скрывалась не радостная улыбка, а что-то жестокое, твердое, даже страшное. Тимоти никак не мог раскусить этот орешек, а братьям не до того, — что может занимать мальчишек в десять и восемь лет?

Он сидел понурившись, и детям передалось то, что он чувствовал: смирение, отчаяние, покорность.

На заброшенном дворе он сложил книги в кучу и поджег. Они присели на корточки возле костра погреться и смеялись, а Тимоти смотрел, как буковки прыгали, точно испуганные зверьки, когда огонь хватал их и пожирал. Бумага морщилась, словно стариковская кожа, пламя окружало и теснило легионы слов.

Я сжигаю образ жизни — тот самый образ жизни, который сейчас выжигают с лица Земли. Простите меня, если я говорю как политик, но ведь я бывший губернатор штата. Я был честным человеком, и меня за это ненавидели.

Марсиане. В канале. Отраженные его гладью Тимоти, Майкл, Роберт, и мама, и папа.

Я не оглядывался: я давно по опыту знал, что стоит поглядеть на кого-нибудь — и разговора не миновать.

Через окно до меня еще доносился его голос, что-то насчет могилы. Насчет чьей-то могилы. Насчет одиночества.

Большей пустоты, чем у меня дома, пожалуй, нигде не было, разве что на моем банковском счете — на счете Великого Американского Писателя.

Дотронулся до пишущей машинки, гадая, кто она мне — потерянный друг, слуга или неверная любовница? Еще несколько недель назад она издавала звуки, отдаленно напоминавшие голос музы. А теперь почти каждый раз я тупо сижу перед проклятой клавиатурой, словно мне отрубили кисти рук по самые запястья. Трижды, четырежды в день я устраиваюсь за столом, терзаемый муками творчества. И ничего не получается.

Ведь с тайной любовью не ищешь встречи, хочется только мечтать, что когда-нибудь ночью она выйдет из своей крепости и пойдет по песку, а ветер, гонясь за ней, будет заметать ее следы, что она остановится возле твоего дома, постучит в окно, войдет и начнет разматывать кинопленку, изливая в изображениях на потолке свою душу.

Наверно, — подумал я, — ржавые петли нарочно не смазывали, чтобы скрип извещал о появлении непрошеного гостя.

Она остановилась, как часовой механизм. Еще дышала, но уже хотела, чтобы я ушел.

Все разваливается, преображается до неузнаваемости. Расползается. Распадается связь времен. Молоко скисает. По ночам в моросящем тумане провода, натянутые на высоких столбах, рассказывают страшные истории. Вода в каналах слепнет от пены. Чиркнешь по кремню, а искры нет. Ласкаешь женщину, и никакого тепла в ответ.

Если вы знаете, что человек мертв, воздух в покинутом им помещении противится каждому вашему движению, даже мешает дышать.

Чувствуя свою вину и в то же время торжествуя, торжествуя и чувствуя вину, я вынул листы из машинки, расправил и уложил в ящик, где из птичьих клеток и речного песчаника слагался мой роман, где птицы начинали петь, только когда вы читали напечатанное, а шепот со дна слышался, лишь, когда переворачивали страницы.

Если бы мы слушали каждого болтуна проповедника, прошедшего через тюремные двери, так полмира оказалось бы под подозрением, треть — под арестом, а остальных пришлось бы сжечь или повесить.

Вы еще не знаете жизни. А я родился и вырос в морге.

Ладно, делай что хочешь. Будь дураком, как все мужчины. Господи, каково нам, женщинам, наблюдать, как вы, идиоты, убиваете друг друга, как убийцы убивают убийц.

В тюрьмах и больницах я готов сразу грохнуться в обморок.

Ну и голос у вас, доложу я вам! Недаром одна моя знакомая, что живет в трех кварталах от места, где вы нашли труп, говорит, что ее кошки до сих пор не вернулись домой — так вы напугали их в ту ночь своими воплями.

Все считают, что нужно думать целыми днями. А я целыми днями чувствую и запоминаю, пропускаю через себя и записываю, а обдумываю все это в конце дня. Обдумывать надо потом.

Старику, когда мы входили в морг, было восемьдесят два года, когда выходили — не меньше ста десяти, он даже не мог больше опираться на трость.
Если мы начнем приставлять полицейского к каждому, кому суждено умереть через два дня, у нас больше не будет полиции.

Лучше позаботьтесь о хорошем алиби, вот что. Не люблю, когда за мной следят.

В самой стрижке есть что-то, успокаивающее кровь, умиротворяющее сердце и исцеляющее нервы.

Одного дела так же мало, как одной жизни. Я бы хотел дюжину жизней и дюжину работ.

Никому не известно, как работают мозги, писатели этого тоже не знают, никто не знает. Я делаю только одно: утром набрасываю, днем вычищаю.
Не бегите впереди паровоза, а то вас задавят.

Ведь утопленники — тема запретная. Как о сексе, говорить о них не принято.

Стоит мне выйти из кино при дневном свете, на меня наваливается тоска.

Кто-то постучался в дверь моего гроба.

Все смерти одинаковы, правда, ведь?

Если моя любовь тебя не защитит, я этого Богу никогда не прощу. Давай еще поговорим. Пока мы говорим, любовь с нами и ты в порядке.

Подвести итог жизни некоторых людей очень просто — эта жизнь все равно, что стук хлопнувшей двери или кашель, раздавшийся на темной улице. Вы выглядываете в окно, а улица пуста. Тот, кто кашлянул, уже исчез.

Я не слишком жалую людей. Еще в молодости они стали сильно меня раздражать. Наверно, продюсеры оставили на моей коже слишком много отпечатков пальцев.

Откуда этот наигранный оптимизм? Ведь час назад ты считала, что приговорена к смерти?

Констанция сбавила скорость с довольно-таки истерической — семьдесят миль в час до менее нервозной — шестидесяти или шестидесяти двух.

На счастье, Господь Бог не дремал и подстелил нам соломку.

Чушь! Нет уж, позвольте покрепче: маразматические бредни!

Если хотите знать, половина задержанных у нас на участке — это те, кто едет на красный свет и давит пешеходов, те, кто избивает жен, стреляет в друзей, и никто из них не может вспомнить, зачем они это делали. Мотивы-то, конечно, есть, но так глубоко запрятаны, что без динамита до них не доберешься.

Разве писатели могут позволить себе иметь машину?

— Женись на мне, — сказала Констанция.
— Непременно, в следующей жизни, — ответил я.
— Что ж! И это неплохо!

Их речи звучали очень искренне и очень проникновенно. Никто не лгал. За каждым сказанным словом угадывалось большое горе.

Вся беда, что я тупая. Мужчины через десять минут уже не знают, как от меня сбежать.

Его улыбкой можно было вскрыть вены на запястьях.

Господи, до чего же вы уверены в людях! Не пора ли повзрослеть! Как будто, если человек вам нравится, он не может выкинуть что-нибудь необычное без вашего ведома.

А сейчас-то чего? Не буду я копаться в лошадином дерьме, чтобы найти лошадь.

Вчера подстриг шерифа. Он дал мне сутки, чтобы я убрался из города.

Я похолодел. Целая колония мурашек поползла у меня по спине.

Этот тип не может удержаться, чтобы чего-нибудь не хапнуть! Он, видите ли, коллекционер!

Каждую ночь он выглядел все краше. Когда человеку сто десять лет, он уже не мужчина, просто брюки.

Поцелуй меня. На это физподготовки не требуется.

Ты замечал когда-нибудь — если возвращаешься домой после каникул, кажется, что вся мебель, книги, радио злятся на тебя, как брошенные кошки? Ты для них уже умер.

Когда он умер, в его холодильнике нашли шесть караваев. И один его жена дала мне. Целую неделю я отрезал от него по кусочку, мазал маслом и ел — кусок утром, кусок вечером. И мне было хорошо — можно ли придумать лучший способ проститься с замечательным человеком? Когда я съел последний кусок, мой друг умер для меня навсегда.

На такое объявление может отозваться кто угодно — всякий, кто когда-то кого-то любил и лишился своей любви, и, говоря «всякий», я имею в виду любого одинокого человека в нашем городе, в нашем штате, в целом мире!

Со мной всегда была одна беда — мне до всего есть дело. Вот ко мне деньги и не плыли.

С удовольствием я услышал, что голос у меня звучит громче обычного децибел на десять. Это Фанни бушевала у меня в крови. Множество других умерших кричали вместе со мной, всем им хотелось вырваться наружу.

Голос из прошлого, он напоминает о знакомых прикосновениях, теплом дыхании у твоего уха, о страсти, поражающей, как удар молнии. Кто из нас устоит, услышав этот голос в три утра? А может, вспомнишь об этом призыве, когда проснешься в полночь, разбуженный чьим-то плачем, и окажется, что плачешь ты сам, слезы льются по твоим щекам, а ты даже не заметил, что ночью тебе приснился дурной сон.

На этот раз ветер дул не в ту сторону, а может, именно в ту?

Тучи, нависшие над Венецией, вдруг решили раздвинуться и открыли полную луну. Мы оба подняли глаза, пытаясь понять, доброе это предзнаменование или дурное, и если доброе, то для кого из нас?

Но Чужак был живым детектором лжи.

Накал страстей, обуревавших нас обоих, достиг апогея. Я выплеснул из себя правду, будто открыл дверцу топки, и оттуда пахнуло жаром, он обжигал мне язык, сердце, душу.

Он сиял. Он был в восторге! Мои оскорбления звучали для него как комплименты. Он привлек внимание! Его эго подняло голову.

Чужак плыл сквозь туман, ничуть не встревоженный тем, что я уже наловил полный сачок его преступлений. Он резвился, словно счастливое дитя на полях Антихриста.

А кем они все были? Гравий на дорожке, мякина на ветру, пустые ракушки на взморье, карты без тузов, игральные кости без точек. Ни прошлого, ни настоящего. А я избавлял их от будущего.

Все мои слова — выпущенный пар.

Теперь у меня нет другого выхода. Я обязан убить вас.

Мое имя, как запекшаяся кровь, горело на его губах.

Будущему придется подождать.

Когда мы въезжали в засыпанный песком задний двор мавританской крепости, я испытывал простое и самое большое на свете счастье — я был жив.

- Мы остановились на том, что вы хотели взглянуть на моих дочерей.
- Мы не хотели. Но избежать нам этого не удастся.

Ну, они сейчас у меня попляшут. Будут знать, как будить мирно дрыхнувших на ветках злобных принцесс с магическими способностями.

Их было четверо. Мужчины. Молодые. А дальше начинался беспредел.

- Как заставить короля на себе женится. Тысяча поз для достижения трона.

Но и я в долгу не осталась - лягалась, кусалась, царапалась, руками махала. А как поэтично ругалась матом кому-то на ухо!…

- Еще вопросы есть?
- Пока не придумала. Но это ненадолго, - пригрозила я.

Меня, понятное дело, отчитали, посадили под домашний арест, велели не давать сладкое. Я еще добавила, чтобы кислое и горькое тоже не давали, но моим просьбам не вняли.

- Я ужасный Смит Висельник!
- Ну и что? А я принцесса Лилит. Тоже, знаешь ли, не добрая девочка

Он подчинился, глядя на меня во все глаза. В два. Было бы больше, вылупил бы и их.

- Я девушка слабая, беззащитная, меня каждый обидеть может.
- Угу, с летальным исходом для обидчика, - съязвил Данте.

- Прощение - лучшее лекарство от боли.
- Вот попинаю его хладный труп и тут же прощу. От всей души прощу, честно.

- Из тебя архимагиана, - пояснила я, - как из меня благородная принцесса. Реально, но роль не та.

- Да нашего любезного нанимателя любопытство загрызло. К сожалению, не на смерть.

…взирающую на меня мягко сказать… Да мягко не скажешь.

Его моя яркая индивидуальность так впечатлила - до сих пор заикается, как вспомнит.

Как не хотелось мне остаться вежливой, демократичной девочкой, в душе я была вредной, злобной ведьмой.

- Да, красавица, - весело улыбнулся Вик, - в этом весь закон подлости! Только найдешь красивого, умного, благородного, в общем, идеального, как он, бац, - и женщина!

- Да даже у автомата Калашникова всего тридцать патронов!
- Женщины! - хмыкнул оружейник. - Что с них взять?!
Сие меня заело, и я выдохнула страшное женское слово: "ХОЧУ!"

- Может, за ней полстраны гоняется?
Скорее, вся, если верить черному списку!
- Может, за ней короли табунами бегают?
Носятся по замку в полуголом виде. Никто не спорит.
- Рыцари вообще хранят ее образ глубоко в сердце и истинную леди чувствуют за версту!
Хм... Это он про Призрачных Гончих?

...Я же год от года расту, становлюсь все более и более профессиональной!
- Вот это меня и пугает! Видишь ли, квалифицированный маньяк гораздо хуже любителя-недоучки!

Что-что, а драпать мы уже умеем вполне организованно! Профессионально, можно сказать!

А что? Мелкий участник естественного отбора должен уметь быстро бегать, мощно думать и грамотно находить защитников!

- Мишень должна почтительно стоять на месте и держать свое мнение при себе, а не мельтешить перед глазами, смущая стреляющего! - наставительно выдохнул юный ванн Дерт, опуская лук.

- Папочка, - улыбнулась как можно коварнее и противнее ваша покорная слуга, - сами по себе Драконы уже не подарок, а так как я женщина, то отравить кому-то жизнь - мое святое предназначение! И я выбрала тебя! Я тут зазимую, поселюсь, корни пущу - но с места не сдвинусь. Я как противный, бессовестный таракан переживу вас всех! Вы вытравите меня только вместе с собой.

Мне сейчас по тем же законам рассудка стоит подняться и уйти, оставив тебя умирать. Но я не могу. Мы с Виком уже приняли тебя в семью, а СВОИХ не бросают!

Мир существует, пока есть близкие люди, любовь и родственные узы.

Жизнь старается не показывать свой звериный оскал, с тем, чтобы ухватить человека в подходящий момент.

Она (прим. Триша) ощущала себя клеем, который соединял воедино две половинки разбитого целого. Качество клея оставляло желать лучшего.

Иной раз, тишина - высшее наслаждение.

Выбравшись из леса, она (прим. Триша), конечно, сможет рассуждать и вести себя, как ребенок, но здесь, в лесу, ей не оставалось ничего другого, кроме как думать по-взрослому.

Удивительная отчетливость воспоминаний переводила их в разряд видений.

Есть что-то такое, что не дает большинству из нас умереть во сне. Не идеальный, любящий всех, всевидящий Бог. Я не думаю, что есть доказательства Его существования, но некая сила - Неслышимый.

А ты веришь во что-нибудь еще, папик? - А как же. В смерть и налоги, и еще в то, что ты у меня - самая прекрасная девочка на всем свете.

Луна в эту ночь светила так сильно, что "гасила" все звезды.

Бог переменчивый, как комариная туча над ее (прим. Тришы) головой, а оком этого Бога была далекая луна.

В ситуациях, когда люди вынуждены полагаться только на себя, всегда есть момент, когда они перестают ЖИТЬ. И мобилизуют все внутренние резервы ради того, чтобы ВЫЖИТЬ.

Если другого выхода нет, привыкнуть можно ко всему.

По бесконечному болоту шагал не настоящий Том Гордон, а вымышленный, придуманный Тришей, гомеопатическое средство от одиночества.

Орешки с ягодами ничем не отличались от блюд китайской кухни: поел и вроде бы сыт, а через час вновь начинает разбирать голод.

И теперь, Триша знала ответ. Простой, грубый, но, наверное, единственно правильный: потому что. А, если тебе он не нравится, утрись и не вякай.

Как правило, Бог не вмешивается в дела людей, но, должен признать, он - спортивный болельщик. Хотя и не всегда болеет за "Бостон Ред Сокс."

И сны в ту ночь ей (прим. Трише) снились яркие, но отрывочные: тот же метеоритный дождь, только в голове.

Подобная несправедливость не вызывала у Триши злобы. Злоба требовала расхода энергии. Злоба отнимала жизненные силы. И первого, и второго не осталось совсем.

Надо внушить себе, что тебя могут одолеть, но ты должен выложиться до предела. Чтобы потом, с чистой совестью сказать себе: "Я сделал все, что мог."

Заглядывать в конец детектива - все-равно, что съесть начинку марципана, выбросив все остальное.

Убийцы узнаются сразу, даже, если они оканчивают свой век библиотекарями в Богом забытых городках.

Кошмар, что открылся их глазам, находился за пределами мира, к которому они привыкли: мира церковных ужинов, степенных прогулок по улицам, честной работы. В тот день эти люди увидели звериный оскал смерти.

Хол отдал бы многое, лишь бы не говорить мне то, что сказал, а я отдал бы не меньше, чтобы всего этого не слышать.

Эта Божья тварь (прим. мышонок) уже ручная, и в два раза умнее французика, который думает, что она принадлежит ему.

Боль душевная слишком велика, она вгрызается в человека острыми зубами, лишая покоя.

Любопытство надо приветствовать, даже благодарить Господа, что Он даровал его людям. Иначе, многие остались бы без работы.

Надеюсь Вы меня извините. Раз уж мне нет нужды сидеть весь день в суде, я бы хотел побыть с семьей. Дети очень быстро вырастают.

А, если ты (прим. Уэртон) думаешь, что состояние твоего здоровья кого-то заботит, то ты ошибаешься. Для всего мира ты уже покойник, пусть приговор еще не приведен в исполнение.

А может, мы все - цирковые мыши, бегающие среди бакелитовых домов, а Господь Бог и прочие небожители наблюдают за нами через плексигласовое стекло.

Я (прим. Мелинда Мурс) видела тебя во сне. Я видела, ты блуждал во тьме так же, как и я. Мы нашли друг друга.

Случается, что, задремав, я вижу пелену дождя, мост, а под ним - Джона Коффи... Я думаю о Джейнис (прим. жена, погибшая в автокатастрофе), о том, как потерял ее, о том, как она уходила от меня под дождем, и я жду. Мы все обречены на смерть, все без исключения. Я это знаю. Но, о Господи, иногда Зеленая миля так длинна.

Не думаю, что мне еще раз захочется написать роман с продолжением, хотя бы потому, что критикам предоставилась возможность пнуть меня шесть раз вместо одного.

Ребятки, вымысел — правда, запрятанная в ложь, и правда вымысла достаточна проста: магия существует.

Лет минуло немало, но оставалось достаточно свидетелей того наводнения, чтобы пугать остальных.

Да, рассказывать Билл умел. Но еще умел и видеть.

Половину кошмара не помнит, когда его ноги касаются пола, трех четвертей — когда выходит из душа и начинает вытираться, а уж после завтрака кошмар забывается полностью. Ускользает… до следующего раза, когда, в том же кошмарном сне, все страхи возвращаются.

Я перестал быть незнакомцем для тебя, и ты перестал быть незнакомцем для меня.

Город прихорашивался — с востока на запад и с севера на юг.

Она ненавидела себя за такие мысли, за такие немилосердные мысли, и обещала, что и сама станет лучше.

Она любила своего мужа, любила свой дом, и обычно могла любить жизнь и себя. Все шло хорошо.

Два последующих года она пыталась избавиться от этой ненависти; ненависти в ней и без того хватало.

Когда она думала о том, как получила эту работу, выходило, что без помощи сверхъестественных сил тут не обошлось.

Через какое-то время вошел в нее, и последовали оргазмы… первый, второй, третий, как яркие ракеты, взмывающие в ночное небо…

Чем больше ты хочешь, тем меньше у тебя получается.

Моя распрекрасная жизнь — всего лишь глаз какого-то тайфуна, которого я не понимаю.

Бег — приглашение панике вернуться, а паника и так была слишком близко.

Капля воды собралась на срезе поблескивающего хромом крана. Она полнела. Можно сказать, беременела. Сверкала. Упала. Плюх.

Я так набит талантом, что мне приходится затыкать все отверстия на теле, чтобы он не вытек из меня, как… ну, чтобы не вытек.

Теперь ему следовало стать самим собой, а давалось это с трудом — с каждым годом все труднее. Проще быть смелым, когда ты кто-то еще.

Так легко представить себе огромного глобального справочного монстра, зарытого глубоко под землей, всего в заклепках, держащего тысячи телефонных трубок в тысячах изгибающихся хромированных щупалец.

Уж прости меня, но дети не обещают ничего серьезного, когда им одиннадцать!

Тут его впервые охватил ужас, и в этом не было ничего сверхъестественного. Пришло лишь осознание, как легко пустить под откос свою жизнь. Вот что пугало.

Я все о нем забыл, Рикки Ли, но меня это особо не испугало. В конце концов, я знал его ребенком, а дети забывчивы.

Возможно, поэтому Бог создал нас сначала детьми, чтобы мы были ближе к земле. Он знал, что тебе придется часто падать и разбиваться в кровь, прежде чем ты выучишь этот простой урок. Ты платишь за то, что получаешь, тебе принадлежит то, за что ты платишь… и рано или поздно то, что тебе принадлежит, возвращается к тебе.

Дом там, где сердце. Дом — то место, где тебя должны принять, когда ты туда придешь. К сожалению, это еще и место, откуда тебя не хотят выпускать, раз уж ты туда пришел.

Уже чувствовал, как многие другие воспоминания, такие же плохие или еще хуже, толкутся у входа в его сознание, совсем как толпа рвущихся на распродажу покупателей, штурмующая узкое горлышко — двери универмага.

Он знает, что самый лучший подарок, который он может сделать себе в этом мире убежать в любом направлении, в котором вы миссис Каспбрэк не разрешаете ему убежать.

Его мать видела в слезах не только оборонительное средство, но и наступательное оружие.

Но подождать с криком заставило Тома ее лицо, из-за ее лица крик этот умер у него в горле.

Ее сердце не разрывалось; скорее оно горело в груди, таяло. И она боялась, что жар, идущий от ее сердца, скоро уничтожит ее рассудок, сожжет его.

Он чувствует себя на седьмом небе, когда пишет этот рассказ; он даже чувствует, что и не пишет вовсе — просто позволяет рассказу изливаться из него.

Бульварное чтиво? Макулатура? Отлично! Пусть это бульварное чтиво! Мир полон бульварного чтива!

Он крепко ее любит, но оба знают, что любовь эта ненастоящая.

Я чувствую, что могу стареть рядом с тобой и не бояться этого.

Я знаю все это, потому что муж и жена, какими бы занятыми они ни были, через какое-то время узнают друг о друге практически все. И если им становится совсем уж скучно, и они перестают слушать, все равно как-то узнают, может, и без слов.

Я повторил это как факт биографии. И все. Его имя было всего лишь словом. Оно не вызвало никакого отклика в моем сознании.

Может ли весь город быть населен призраками?

История города — это разваливающийся старый особняк, в котором полным-полно комнат, чуланов, спускных желобов для грязного белья, чердачных помещений и всяких других укромных местечек… не говоря уже об одном, а то и двух потайных ходах.

Как будто некая завеса тайны окутывала происходившие здесь события… и все-таки люди говорят. Я думаю, ничто не может помешать людям говорить. Но слушать нужно внимательно, и это способность из редких.

Только сегодня вечером, за несколько часов до взлета, я осознал, что есть такое понятие, как прошлое, во всяком случае, для меня.

Календарь мог говорить совсем другое, но календарь бессовестно врал. Лето продолжалось гораздо дольше, чем сумма его дней, и принадлежало ему.

Ребенок, слепой от рождения, не знает, что он слеп, пока кто-нибудь не скажет ему об этом.

Одна идея зажигает тысячу свечей.

Все понятно, все практично. Стихотворение замыкается в своих рамках и зависит только от своих законов. Ему понравилось даже само слово, оно как бы ломалось посередине: хай-ку.

Нет, они не были настоящими. Телемонстры, киномонстры, монстры из комиксов. Не были настоящими до того момента, как ты ложился в кровать и не мог заснуть.

Сильвер перелетел через первый бордюр, и в этом месте, как и всегда, ноги Билла потеряли контакт с педалями, он держался только за руль, пребывая на коленях того бога, которому поручено оберегать маленьких мальчиков.

Проблема — в его слишком богатом воображении.

Мрачная получилась усмешка, усмешка человека, который много размышлял о человеческой природе, но не находил в ней ничего утешительного.

Его мама и папа смотрели телевизор внизу, сидя по краям дивана, как подставки для книг.
В те дни мама и папа тоже были книжными подставками на диване, но он и Джордж — книгами. Билл пытался быть книгой, лежащей между ними, когда они смотрели телевизор после смерти Джорджа, и работа эта грозила превратить его в ледышку. С обеих сторон они источали на него холод, и обогреватель Билла просто не мог с этим справиться.

Биллу недоставало мелкого что правда, то правда. Недоставало его голоса, смеха, глаз, которые так доверчиво смотрели на старшего брата, в полной уверенности, что у Билла найдутся ответы на все вопросы, какие ни задай.

Скандалы происходили постоянно. Правда, учащались к концу месяца, когда приходили счета.

Я доберусь до фонаря, и все будет хорошо. Я доберусь до фонаря, и все будет хорошо. Свет горит — страх бежит, так всю ночь — твари прочь.

Таким день станет позже, а пока мир оставался бесшумным, как ступающий по ковру кот.

Глупая получилась история. Майк попытался вытолкать ее из головы, но она уходить не желала. Ну и ладно, пусть себе остается.

Бог любит камни, домашних мух, сорняки и бедняков больше всех прочих Его созданий, потому-то Он создал их так много.

Нельзя сказать, что Майка пугала мысль о том, что минул еще один год — в девять или десять лет он был еще слишком юн для метафор о смерти, тем более что впереди ждало столько интересного.

Все нервы и проводящие пути в его теле, казалось, парализовало, в том числе и те, что передавали мысли.

Когда ты бежал с Биллом, ты бежал, чтобы обогнать дьявола, и ты смеялся, но у тебя никогда не перехватывало дыхание.

И почему-то они видели в Билле взрослого, возможно, подсознательно понимали, что Билл возьмет на себя ответственность, если в этом возникнет необходимость.

Тебя ждут великие достижения, я в этом не сомневаюсь. Но Пустошь — не то место, где можно чего-то достигнуть.

Книжки часто закрываются сами собой.

Родители были для него, что раскрытые книги (потрепанные и любимые книги), и он практически не сомневался, что получит желаемое: и работу, и разрешение пойти в субботу в кино.

Когда родители держали тебя за яйца, они действительно знали, как сделать так, чтобы ты не вырвался.

Ричи, как обычно и случалось с ним в минуты замешательства, нашел спасение в абсурде.

На мгновение Ричи ощутил чувство, которое появляется, когда ты неожиданно для себя осознаешь, что заплыл слишком далеко и вода уже захлестывает тебя с головой. То было интуитивное откровение: «Нас во что-то втягивают. Нас нашли и избрали. Все это не случайно. Мы здесь уже все?»

Миссис Тозиер переводила взгляд со своего сына на Билла и обратно, но в изумлении, которое она ощущала, простое недоумение смешивалось с уколом страха, таким резким и острым, что он проник в глубины ее сердца и вибрировал там ледяным камертоном.

Билл Денбро вновь мчался наперегонки с дьяволом, только на сей раз дьявол предстал в виде отвратительно ухмыляющегося клоуна, чья физиономия потела белым гримом, чьи губы изгибались в плотоядной, красной, вампирской улыбке, чьи глаза сверкали, как серебряные монеты.

Еще одно воспоминание, еще одна лампа, вспыхнувшая в темноте. Мы все время боялись, но не могли перестать смеяться, как сейчас не могу я.

Это последний раз, последняя ложь? Если да, это прекрасно… так прекрасно, что даже не верится.

Твою вину — во всяком случае, до какой-то степени — я вижу только в одном: ты оставалась с ним и позволяла ему так себя вести. Но теперь ты ушла, спасибо Тебе, Господи, за маленькие радости. Ты сидишь здесь с прищемленными ногтями, порезанной ногой, следами от ремня на плечах и говоришь мне, что это твоя вина.

Половину времени ты витаешь в облаках, уткнувшись носом в книгу, а другую половину у тебя страхи и мигрени.

Черный страх прокрался в сердце Бев и сжал горло. Она поняла, что боится повернуться на правый бок (она больше всего любила спать в этой позе), потому что может увидеть, как что-то смотрит на нее через окно.

Как и всегда, Беверли подошла к окну своей комнаты и наблюдала, как он идет по улице. Как и всегда, испытывала безотчетное облегчение, когда он поворачивал за угол. И ненавидела себя за это.

Ее морщинистое лицо говорило миру, что она пожила уже немало, но собирается пожить еще. Говорило лицо и о том, что ничего в жизни не давалось ей легко, и она не рассчитывает на скорые перемены.

Странный вопрос, да — простой и при этом нелепый, но полный каких-то зловещих намеков, мутный, как старый кофе.

Рассказывая все это, я не делаю им никаких одолжений. Ни им, ни себе.

Следующие полчаса все четверо чистили ванную, будто суровые эльфы, и по мере того как кровь исчезала со стен, зеркала и фаянсовой раковины, Беверли чувствовала, что на сердце становится легче и легче.

Наконец Стэнли отступил к двери, обвел ванную критическим взглядом мальчика, которого никто не учил поддерживать чистоту и порядок, потому что он с этим родился.

Внезапно повисшая тишина заставила их вздрогнуть, как от взрыва.

Ужас тут же перехватил Стэну горло — будто он проглотил что-то горячее и противное, горькое лекарство, которое ударило его, как электрический разряд.

Мы мертвы, но иногда мы немного валяем дурака, Стэнли. Иногда…

Он хотел сказать им, что испуг — не самое страшное. Можно бояться, что тебя собьет автомобиль, когда ты едешь на велосипеде, или, до появления вакцины Солка, что у тебя будет полиомиелит. Можно бояться этого безумца Хрущева или бояться утонуть, если заплывешь слишком далеко. Можно бояться всего этого и продолжать жить, как всегда.

Испугаться — не проблема. Я просто не хочу участвовать в чем-то таком, что приведет меня в дурку.

Эта история не для детских ушей. В другой раз, Майки. Когда мы отшагаем с тобой еще несколько лет.

Мы расплакались в объятиях друг друга, и я подумал, что все, мы наконец-то похоронили его этими запоздалыми слезами. Но кто знает, как долго горе может оставаться с человеком? Разве не бывает, что через тридцать или даже сорок лет после смерти ребенка, или сестры, или брата человек, наполовину проснувшись, думает об утрате и чувствует, что пустоты, которые оставила эта смерть, не заполнятся никогда, до последнего дня жизни?

Время шло, и мне все с большим трудом удавалось находить темы для разговора с ним. Я ехал в город на велосипеде и ломал себе голову, о чем же сегодня с ним поговорить, страшась момента, когда выяснилось бы, что говорить больше не о чем.

Оно возвращается. Теперь я это знаю. Я подожду, но сердцем знаю. Не уверен, что смогу это выдержать. Ребенком выстоять удалось, но для детей все по-другому. Кардинальным образом.

Как будто возвращаешься на встречу выпускников через десять лет после окончания школы. Чтобы увидеть, кто растолстел, кто полысел, у кого дети.

Пугало не неведомое, не сверхъестественное; пугало осознание того, что он стал на пятнадцать дюймов выше, чем в 1958 году, и потерял едва ли не все волосы.

Билл спрашивал себя, а не получил ли он послание, адресованное только ему: судьба иной раз может быть доброй.

И он почувствовал внезапно, что Оно — тот самый седьмой, что Оно и время каким-то образом взаимозаменяемы, что Оно носило лица их всех, и тысяч других, прикрываясь которыми наводило ужас и убивало… и мысль, что Оно могло быть ими, несомненно, пугала больше всего.

Мысли формируются и проскакивают в доли мгновений или в миллисекунды, создавая собственные временные рамки.

Мне нравится ваш настрой, но, знаете ли, я сомневаюсь в истинности вашего утверждения.

Оно оставило отметину на каждом из нас. Оно подчиняло нас своей воле, как подчиняло весь город, изо дня в день.

Ты должна понимать, что взрослые мужчины редко считают необходимым сдерживать обещания, которые они давали детьми.

Но утром ничего не прояснилось, и сердце так же громко гнало ее вслед за мужем. Сон обернулся чередой кошмаров.

На скейтборде осторожным быть нельзя, мистер.

Когда ферма не приносила дохода, и Бучу приходилось какое-то время работать в лесу, вина все равно ложилась на ниггера. И когда их колодец пересох в 1956 году, виновник остался прежним.

Тогда Генри впервые попробовал пиво, и всю оставшуюся жизнь будет ассоциировать его вкус с двумя положительными эмоциями: победой и любовью.

Вымысел давался Биллу легко и непринужденно (иной раз выдумка рассказывалась даже легче правды).

Но Майк сам, годы спустя, пришел к выводу, что, возможно, тем летом никто из них не был хозяином собственной судьбы; а удача и свобода выбора если играли какую-то роль, то определенно не главную.

Боль и ярость терзали его, и на пару превратили Генри, пусть на короткое время, в гения силы, начисто лишенного духа.

Связность мыслей ушла. Его сознание чем-то напоминало травяной пожар, случившийся поздним летом в опускающихся сумерках: все розово-красное и дымно-серое.

Билл буквально почувствовал, как что-то щелкнуло — какая-то последняя деталь встала на положенное ей место в машине неизвестного ему назначения.

Они смотрят на Билла, когда им нужен лидер, на Эдди — если требуется штурман.

Ничего из этого говорить необходимости нет, и причина тому — только что произнесенные слова: они по-прежнему любят друг друга. За прошедшие двадцать семь лет многое изменилось, а взаимная любовь каким-то чудом — нет.

Альбом переходил из рук в руки, все брали его с опаской, за края, словно большой кусок старого динамита, потеющий каплями нитроглицерина.

Эти слова он использует в романе двенадцать лет спустя, понятия не имея, откуда они взялись, просто использует, как писатели всегда используют нужное слово в нужное время, взяв его, как дар из дальнего космоса,

Боюсь, из-за вас у меня едет крыша, понимаете?

Можешь ничего не говорить, — фыркнула она. — Только кивни или покачай головой. Башка твоя не заикается, так?

Они это знали… и никто не отступился. Внезапно Ричи почувствовал, что очень гордится ими, очень гордится, что он среди них.

Я не так хорошо знаю тебя, чтобы любить, но все равно люблю. Наверное, ты могла бы преподать моей матери уроки крика.

Мысль эта пришла на удивление ясная, на удивление объемная, прямо-таки увесистая, не какая-то греза из тех, в которые он постоянно проваливался.

Мысль уплыла. Значения это не имело.

Но их окружала тишина, которая обычно наступает за пять или десять минут до того, как яростно громыхнут лиловые головы, столкнувшиеся в небе, ветер умрет полностью, а воздух вдруг окрасится необычной пурпурной желтизной и его наполнит густой запах перезаряженных автомобильных аккумуляторов.

Если это называется видением, упаси меня Бог от еще одного.

Запах уколов и запах вранья, и сводилось все к одному: когда они говорят, что больно не будет, как укус комарика, означает это, что от боли захочется выть.

Как же иной раз дети ненавидят взрослых за их власть.

В твоих легких астмы нет — она в твоем разуме.

Я думаю, что тогда впервые в жизни ощутил настоящую боль. И она оказалась совсем не такой, как я ее себе представлял. Она не уничтожила меня как личность… у меня появилась база для сравнения, я выяснил, что человек может существовать, испытывая боль и несмотря на боль.

Боль придавала невероятную ясность мышлению.

Он обнял ее, и его сокрушило ощущение, что он все делает правильно, что прошлое и настоящее смыкаются в кольцо без малейшего намека на шов.

Потому что ты был тогда, и ты — сейчас, вот и все. Потому что то, что должно повториться, всегда повторяется.

Мысли начали разбегаться — она соскальзывала в сон.

Она бежала за ним, преследуя сон, тишину, может, даже время.

Если ты разворачиваешься и бежишь за своим детством, ты действительно должен рвать подметки и выкладываться полностью.

Она не смогла бы выразить словами это чувство защищенности, да и не пыталась, хотя много позже поняла, в чем дело: ее обнимал мужчина, который, не задумываясь, умер бы ради нее.

Он постоял, опустив голову, тяжело дыша. Наконец мир стал прежним — по крайней мере, частично.

Евреи много не едят. Это часть их религии.

А еще у нас, католиков, была инквизиция, с дыбой, тисками для больших пальцев и тому подобным. Я считаю, все религии такие странные.

Никогда не слышал о религии, которая говорила тебе, что ты можешь есть. Потом они начнут говорить тебе, какой ты должен покупать бензин.

Я не думаю, что Бог пошлет меня вниз поджариваться на огне только за то, что я по забывчивости съем в пятницу сандвич с копченой колбасой, но стоит ли рисковать? Так?

Истинные христиане оставляют азартные игры язычникам и католикам.

В разуме заикание отсутствовало напрочь; наоборот, судя по его ощущениям, мысли уносил бешеный поток интуиции — словно все тайное открывалось ему.

Город, казалось, сжимался вокруг нее, как питон.

Оно знало, что проснувшись, позовет их назад: страх — плодородная почва, и взрастает на ней ярость, а ярость требует отмщения.

В темноте она крепко обняла его. Он прижал ее к себе, с закрытыми глазами, пытаясь вобрать в себя то утешение, которое ей так хотелось ему дать.

Она снова ощущает жар и чувствует, как ее сила внезапно переливается в него: она с радостью отдает эту силу и себя вместе с ней.

Тревога и желание. Что ты хочешь и что боишься попробовать. Где ты был и куда хочешь прийти. Что-то такое есть в рок-н-ролльной песне о том, как тебе нужны девушка, автомобиль, место, куда попасть и где остаться.

Не все кораблики, уплывающие в темноту, больше не находят солнца или руки другого мальчишки; если жизнь чему-то учит, так одному: счастливых концовок так много, что человеку, который не верит в Бога, надо бы усомниться в собственном здравомыслии.

Я тоже тебя люблю. Остальное — ерунда.

Но до чего приятно думать об этом в чистой утренней тишине, думать, что у детства есть свои милые секреты, и оно посвящает в тайну смерти, перед лицом которой только и проявляются настоящие отвага и любовь. Думать о том, что взгляд в будущее подразумевает собой взгляд в прошлое, и потому жизнь каждого создает собственную имитацию бессмертия: колесо.

СУЕТА ВОКРУГ ДИВАНА
- А какой смысл покупать машину, чтобы разъезжать по асфальту? Там, где асфальт, ничего интересного, а где интересно, там нет асфальта.

- А чем вы занимаетесь?
- Как и вся наука. Счастьем человеческим.

- Лично я вижу в этом перст судьбы — шли по лесу и встретили программиста.

- А насчёт членских взносов там ничего не говорится? – спросила она, понизив голос.
- В каком смысле?
- Ну, что, мол, надлежит погасить задолженность с одна тысяча семьсот… – Она замолчала.

- Орла! Орла заберите! Вместе с запахом!

СУЕТА СУЕТ
- Во всем институте чтобы ни одной живой души. Демонов на входе и выходе заговорить. Понимаете обстановку? Живые души не должны входить, а все прочие не должны выходить. Потому что уже был прен-цен-дент, сбежал черт и украл луну. Широко известный пренцендент, даже в кино отражен.

- Общение с девушками доставляет удовольствие лишь в тех случаях, когда достигается через преодоление препятствий...

- Выбегалло забегалло?

Я оглядел пустую захламлённую комнату с обломками диковинных моделей и обрывками безграмотных чертежей, пошевелил носком ботинка валявшуюся у входа папку со смазанным грифом «Совершенно секретно. Перед прочтением сжечь» и пошёл прочь. Обесточивать здесь было нечего, а что касается самовозгорания, то всё, что могло самовозгореться, самовозгорелось здесь много лет назад.

Для Витьки это был инструмент номер один. Поэтому Витька крал диван каждую ночь, Магнус Фёдорович из ревности доносил об этом завкадрами товарищу Дёмину, а деятельность Модеста Матвеевича сводилась к тому, чтобы всё это прекратить.

В отделе Вечной Молодости после долгой и продолжительной болезни скончалась модель бессмертного человека.

- У меня есть один знакомый. Он утверждает, будто человек — это только промежуточное звено, необходимое природе для создания венца творения: рюмки коньяка с ломтиком лимона.

С Модестом Матвеевичем все старались поддерживать только хорошие отношения, поскольку человек он был могучий, непреклонный и фантастически невежественный.

Странный это был отдел. Лозунг у них был такой: "Познание бесконечности требует бесконечного времени". С этим я не спорил, но они делали из этого неожиданный вывод: "А потому работай не работай — все едино". И в интересах неувеличения энтропии Вселенной они не работали.

Среди них никто точно не знал, что такое счастье и в чём именно смысл жизни. И они приняли рабочую гипотезу, что счастье в непрерывном познании неизвестного и смысл жизни в том же.
- Человек, товарищи, есть хомо сапиенс, который может и хочет. Может, эта, все, что хочет, а хочет все, что может. Нес па, товарищи? Ежели он, то есть человек, может все, что хочет, а хочет все, что может, то он и есть счастлив. Так мы его и определим.

- Счастливыми не рождаются, счастливыми становятся.

ВСЯЧЕСКАЯ СУЕТА
«Алдан» чинили всю ночь. Когда я следующим утром явился в электронный зал, невыспавшиеся злые инженеры сидели на полу и неостроумно поносили Кристобаля Хозевича. Они называли его скифом, варваром и гунном, дорвавшимся до кибернетики. Отчаяние их было так велико, что некоторое время они даже прислушивались к моим советам и пытались им следовать.

Саня Дрозд дошёл до буквы «И» в слове «передовую».

- Может быть Янус читает фантастику?
- Вслух? Попугаю?

– Плохо читать хорошую книгу с конца, не правда ли? – сказал Янус Полуэктович, откровенно за мной наблюдавший. – А что касается ваших вопросов, Александр Иванович, то… Постарайтесь понять, Александр Иванович, что не существует единственного для всех будущего. Их много, и каждый ваш поступок творит какое-нибудь из них… Вы это поймёте, – сказал он убедительно. – Вы это обязательно поймёте.

У счастья нет завтрашнего дня; у него нет и вчерашнего; оно не помнит прошедшего, не думает о будущем; у него есть настоящее — и то не день, а мгновенье.

Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое.

Они были беспечными существами, Том и Дэзи, они ломали вещи и людей, а потом убегали и прятались за свои деньги, свою всепоглощающую беспечность или еще что-то, на чем держался их союз, предоставляя другим убирать за ними.

Мне тридцать лет. Я пять лет как вышел из того возраста, когда можно лгать себе и называть это честностью.

Запись в дневнике:
ОБЩИЕ РЕШЕНИЯ
Не тратить время на Шефтерса и (имя неразборчиво).
Бросить курить и жевать резинку.
Через день принимать ванну.
Каждую неделю прочитывать одну книгу или журнал для общего развития.
Каждую неделю откладывать 5 дол. (зачеркнуто) 3 дол.
Лучше относиться к родителям.

Никакая ощутимая, реальная прелесть не может сравниться с тем, что способен накопить человек в глубинах своей фантазии.

Важно быть человеку другом, пока он жив, а не тогда, когда он уже умер.

Жизнь видишь лучше всего, когда наблюдаешь ее из единственного окна.

Неумелый водитель до тех пор в безопасности, пока ему не попадется навстречу другой неумелый водитель.

Никакие расовые или духовные различия между людьми не могут сравниться с той разницей, которая существует между больным человеком и здоровым

Если тебе вдруг захочется осудить кого-то, вспомни, что не все люди на свете обладают теми преимуществами, которыми обладал ты.

… живая Дэзи в чем-то не дотянула до Дэзи его мечтаний, — и дело тут не в ней, а в огромной жизненной силе созданного им образа. Этот образ был лучше её, лучше всего на свете. Он творил его с подлинной страстью художника, всё время что-то к нему прибавляя, украшая его каждым ярким пёрышком, попадавшимся под руку. Никакая ощутимая, реальная прелесть не может сравниться с тем, что способен накопить человек в глубинах своей фантазии.

А теперь, похвалившись своей терпимостью, я должен сознаться, что эта терпимость имеет пределы.

В небольшой компании никогда не чувствуешь себя свободно.

— У Дэзи нескромный голос, — заметил я. — В нём звенит… — Я запнулся.
— В нём звенят деньги, — неожиданно сказал он. Ну конечно же. Как я не понял раньше. Деньги звенели в этом голосе — вот что так пленяло в его бесконечных переливах, звон металла, победная песнь кимвал… Во дворце высоком, беломраморном, королевна, дева золотая…

Ничтожество на ничтожестве, вот они кто. Вы один стоите их всех, вместе взятых.

Для столкновения требуются двое.

Может-быть, его вдруг поразила мысль, что зеленый огонек теперь навсегда утратил для него свое колоссальное значение. Раньше, когда Дэзи была так невероятно далеко, ему чудилось, что этот огонек горит где-то совсем рядом с ней, чуть ли не касается ее. Он смотрел на него, как на звездочку, мерцающую в соседстве с луной. Теперь это был просто зеленый фонарь на причале. Одним талисманом стало меньше.

Никто не хочет признавать, что мы подсели на музыку, как на наркотик.

Убить тех, кого любишь, это не самое страшное. Есть вещи страшнее. Например, безучастно стоять в стороне, пока их убивает мир. Просто читать газету. Так чаще всего и бывает.

Мне не нужны небеса. Тишина – вот желанная награда.

У каждого в жизни есть кто-то, кто никогда тебя не отпустит, и кто-то, кого никогда не отпустишь ты.

Нечто чужое всегда живет, воплощаясь в нас – живет через нас. Вся наша жизнь – это ворота, через которые нечто приходит в мир.

Мы все - медиумы от культуры. Мы все чьи-то призраки. Есть люди, которые все еще верят, что они управляют своими жизнями. Мы все одержимы.

Может быть, мы попадаем в ад не за те поступки, которые совершили. Может быть, мы попадаем в ад за поступки, которые не совершили. За дела, которые не довели до конца.

Да, мужики твердят, что они очень рады, что им не надо рожать, проходить через всю эту боль, истекать кровью… Но на самом деле все проще. Как говорится, кишка тонка. Не дозрели еще. Мужики просто физически не способны на этот немыслимый подвиг. Физическая сила, способность к абстрактному и логическому мышлению, половой член – все преимущества, которые вроде как есть у мужчин, это лишь видимость. Половым членом даже гвоздя не забьешь. Женщины – более развитые существа. Никакого равенства полов нет и не может быть. Когда мужчины начнут рожать, вот тогда можно будет говорить о равенстве.

— Эй, да ты покрасила волосы!
— Да, ты ведь говорил, что у блондинок чаще бывает рак кожи.
— Ай да умница!
— Я решила, что лучше перестраховаться.

— Ты просто псих ненормальный, и у тебя явно проблемы с женщинами.
— Каждая женщина — это само по себе проблема.

Самый бездарный минет всегда доставит больше радости, чем аромат прелестной розы или созерцание красивейшего заката.

В ту минуту, когда наткнётесь на что-нибудь получше секса, позвоните мне.

Театр в мыслях. Бордель в подсознании.

Стоит только поднять голову, посмотреть на звезды – и ты пропал.

Приходится попотеть, чтобы достичь совершенства, но минутное совершенство оправдывает все усилия. От совершенства и требовать нельзя, чтобы оно длилось дольше.

– Только потеряв все, – говорит Тайлер, – мы приобретаем свободу.

Философия Марлы заключается в самой возможности умереть в любое мгновение. Трагедия вся в том, говорит она, что этого не происходит.

Нечего терять, когда ты – последний винтик в этом мире, мусор под ногами у людей.

Необходимо смириться с тем, что Бог, возможно, тебя не любит. Возможно, он тебя просто ненавидит. Это не самое худшее, что может случиться в жизни.
По мнению Тайлера, если Бог обращает на тебя внимание, потому что ты ведешь себя плохо, то это все же лучше, чем если ему вообще на тебя наплевать. Возможно, потому что Божья ненависть все же лучше Божьего безразличия.
Если у тебя есть выбор – стать врагом Бога или стать ничтожеством, – что выберешь ты?
По мнению Тайлера Дердена мы – нежеланные дети Божьи. Для нас в истории не оставлено места.
Если мы не привлечем к себе внимания Бога, то у нас нет надежды ни на вечное проклятие, ни на искупление грехов.
Что хуже: ад или ничто?

Мы можем обрести спасение, только если нас поймают и накажут.

Чем ниже падешь, тем выше взлетишь.

Все эти юноши, все эти девушки хотят отдать свою жизнь во имя чего-нибудь. Реклама заставляет их приобретать тряпки и машины, которые им вовсе не нужны. Поколения за поколениями люди работают на ненавистных работах только для того, чтобы иметь возможность купить то, что им не нужно.

Мы – нежеланные дети истории, которым с утра до вечера внушают по телевизору, что когда-нибудь мы можем стать миллионерами и рок-звездами, но мы не станем ими никогда.

Старая поговорка, что убивают тех, кого любят, верна. Верно и обратное утверждение.

Миссис Джо была очень чистоплотной хозяйкой, но обладала редкостным умением обращать чистоту в нечто более неуютное и неприятное, чем любая грязь. Чистоплотность, говорят, сродни благочестию, и есть люди, достигающие того же своей набожностью.

И было у меня такое желание, чтобы у него на могиле значилось, что хотя не без грехов он свой прожил век, читатель, помни, он был предобрый человек.

— Люби ее, люби ее, люби! Если она к тебе благоволит — люби ее. Если мучит тебя — все равно люби. Если разорвет твое сердце в клочки — а чем старше человек, тем это больнее, — люби ее, люби ее, люби!

… я — трепещущий, влюбленный даже в оборки ее платья; она — спокойная, как богиня, и отнюдь не влюбленная в фалды моего сюртука.

Настоящая любовь — это слепая преданность, безответная покорность, самоунижение, это когда веришь, не задавая вопросов, наперекор себе и всему свету, когда всю душу отдаешь мучителю…

Нет на свете обмана хуже, чем самообман.

Небеса знают — мы напрасно стыдимся своих слёз, — они как дождь смывают душную пыль, иссушающую наши сердца.

— Должна вам сказать, — заметила Эстелла, снисходя до меня, как блестящая светская красавица, — что у меня нет сердца; может быть, это имеет отношение и к памяти.

Никогда не верьте тому, что кажется; верьте только доказательствам. Нет лучше правила в жизни.

Вы — часть моей жизни, часть меня самого. Вы — в каждой строчке, которую я прочел с тех пор, как впервые попал сюда простым деревенским мальчиком, чье бедное сердце вы уже тогда ранили так больно. Вы — везде и во всем, что я с тех пор видел, — на реке, в парусах кораблей, на болотах, в облаках, на свету и во тьме, в ветре, в море, в лесу, на улицах. Вы — воплощение всех прекрасных грез, какие рождало мое воображение. Как прочны камни самых крепких лондонских зданий, которые ваши руки бессильны сдвинуть с места, так же крепко и нерушимо живет в моей душе ваш образ и в прошлом, и теперь, и навеки. Эстелла, до моего последнего вздоха вы останетесь частью меня, частью всего, что во мне есть хорошего, — сколь мало бы его ни было, — и всего дурного. Но сейчас, в минуту прощанья, я связываю вас только с хорошим и впредь обещаю только так и думать о вас, ибо я верю, что вы сделали мне больше добра, чем зла, как бы ни разрывалось сейчас мое сердце. Бог вас прости и помилуй!

Добавить цитату может любой желающий. Для этого нужно отправить письмо в ПС Levane. В теме письма указать «Цитаты», а в самом письме, откуда они взяты, оформив все по следующей схеме:

Вид (сериал, книга, фильм) "Название", "Название на языке оригинала, если есть", страна/страны выпуска, год или годы съемок.

По желанию уточнения серии, сезона, книги и пр.
- Знак прямой речи.
- Пробел после знака.

Очень важно, чтобы цитаты были не просто скопированы с других ресурсов, а собраны именно вами. В посте под цитатником указаны ники всех, кто принимает участие в пополнении поста, а в комментариях ведется обсуждение произведений. Всегда приятно, когда добавивший цитату может ответить на вопросы тех, кто ею заинтересовался.

С уважением,
Администрация.