Долину, сплошь заросшую дикими нарциссами, он увидел в Закарпатье лет триста или четыреста тому назад. Огромное цветочное море, лежавшее в чаше гор, было залито солнечным светом. Ветер волновал его, и белые лепестки растений были похожи на пену, качающуюся на волнах. Это было странное место: прекрасное, печальное и холодное одновременно, словно легенда о греческом юноше, наказанном Афродитой за гордость сердца, жила в каждом цветке, склонившем головку к невидимому зеркалу, чтобы хорошенько рассмотреть свое отражение и влюбиться в него.

Впоследствии воспоминание о долине часто всплывало в его памяти и даже рождало нечто похожее на трепет. Впрочем, в оценке эмоций он, наверное, ошибался. За тысячу лет все они почти сошли на нет. Если уж время способно сравнять с землей скалы, то что оно способно сделать с тем, кто был когда-то человеком? Чем дольше ты живешь, тем увереннее и быстрей оно выветривает из тебя чувства, и ты постепенно превращаешься в истукана, который освобождается от всего, что может осложнить существование.

Исчезают привязанности, волнения, тревоги, сожаления. Тот, кто живет вечность, перестает быть рабом страстей. Одной из первых уходит способность любить, вслед за ней убегает доброта, потом улепетывает совесть, а за ними спешат убраться куда подальше милосердие и сострадание. Так продолжается до тех пор, пока поток беженцев полностью не иссякает. Наконец ты остаешься один на один с собой. Пустой сосуд, куда можешь по своему желанию влить все, что угодно. Его брат, Клаус, много экспериментировал с содержимым, пока не остановился на жестокости. Но это не эмоция, а, скорее, приобретенное свойство характера. Начинка, суть, стержень, не позволяющий окончательно потеряться в пустоте. Что отнюдь не значит, что брат был жестоким прежде.

Клаус всегда был человеком необузданных страстей. Он был одержим ими, кидая щедрые куски эмоций жившему в нем сильному и хищному волку. В нем текла кровь оборотня – может быть, именно в этом было все дело? Он не мог останавливаться, когда это было необходимо. Безудержность натуры толкала его на необдуманные поступки, о многих из которых он потом жалел, хотя и не показывал вида.

Он страшился слабости, того, что за промах его поднимут на смех. Клаус знал любовь, но уничтожил, задавил ее в себе, когда понял, что она делает его уязвимым. Он боготворил мать, но яростно возненавидел ее, когда выяснилось, что та прижила его от вервольфа. Наконец, он трепетал перед отцом, а после того, как открылась правда, поклялся его уничтожить и… не смог. Тот относился к нему, как к неразумному мальчишке, а «мальчишка», презираемый бастард, столь безжалостный к остальным, боялся его до дрожи в коленях и глубоко внутри прятал тоску о том, что не может называться законным сыном.

Таким был Клаус. А он, Элайджа, немногим отличался от него. И если брат однажды предпочел жестокость всему остальному, то он сам решил остановить свой выбор на невозмутимости. Спокойствие сфинкса ничто не может поколебать. Он – камень из долины камней, обдуваемый ветрами времени. Или безвременья?

Они с братом прожили тысячу лет. Своими глазами видели крестовые походы и костры инквизиции, взлеты и падения грандиозных личностей, создание и разрушение империй, опустошительные войны, голод, последствия эпидемий чумы и холеры, расцвет Ренессанса и вычурность барокко. Слушали великие оперы и певцов-кастратов. Наблюдали за тем, как человечество в муках и крови рождало гениев, способных продвинуть его еще на шаг вперед.

Но ничто уже не могло взволновать мертвую кровь братьев. Бесстрастный разум фиксировал увиденное, запоминал, давал оценку. И только.

Какой-то десяток лет назад люди по всему миру так радовались, отмечая Миллениум! Им казалось, что, перейдя незримую черту, отделяющую тысячелетия друг от друга, они вдруг изменятся, и на них обрушатся невиданные блага или, на худой конец, они смогут вкусить манны от щедрот небесных. Наивное желание существ, беззащитных перед собственными примитивными эмоциями, урезающими и без того катастрофически короткие жизни.

Сколько из них смогли бы задержаться в подлунном мире подольше, если бы отказались от чувств, подобно им с братом? Необязательно выбирать ненависть, как это сделал Клаус. Достаточно стать бесстрастным, чтобы обрести свободу. Сила невозможна там, где живет уязвимость. А эмоции делают тебя слабым.

Пожалуй, он смог бы защитить докторскую диссертацию на эту тему и потряс бы ученых мужей своими выкладками и наблюдениями, подчерпнутыми из богатейшего опыта скитаний по земле…

Элайджа усмехнулся своим мыслям и сделал воду погорячее, потом поднял голову и подставил лицо упругим струям бьющей из душа воды. Ему нравилось ощущать, как согревается холодное тело. Это было приятно. Или он просто помнил, что это приятно? Точно так же ему нравилось надевать хорошую одежду: он всегда был немножко денди. Элайджа носил дорогие костюмы и только шелковые сорочки – с тех самых пор, когда такие появились в Европе и стоили баснословных денег. Он не признавал пуговиц на манжетах и пользовался запонками из благородных металлов. Элегантный внешний вид прекрасно подходил его стилю, подчеркивал значимость и мгновенно выделял из толпы. Хотя уж что-что, а затеряться среди людей древнейшему вампиру не грозило.

- Ну что, повторим наш урок, Елена? – молодой мужчина вложил в руку стоявшей напротив него темноволосой девушки острый осиновый кол. – Когда сражаешься с вампиром, бей без раздумий. Не забывай о том, что тебя может спасти только быстрая реакция. Но главное – не допускай жалости и сомнений. Целься вот сюда, – он показал на свою грудь, – и если все сделать правильно, то древко войдет между ребрами и попадет точно в сердце. А нам ведь только это и нужно, верно? Теперь покажи, как ты все усвоила.

Его ученица, сосредоточенно закусив нижнюю губу, резко выбросила правую руку вперед.

- Так, Деймон?

- Неплохо, но недостаточно уверенно. Давай сделаем вот что: я встану напротив, а ты ударишь.

- Ты шутишь?

- А что? Отличная мишень. Как в тире.

- Я не смогу.

- Глупости. Я успею себя обезопасить. Ведь я же знаю, что ты собираешься на меня напасть – в отличие от твоей будущей безымянной жертвы. А реакция у меня гораздо лучше твоей, - Деймон встал перед Еленой и улыбнулся. – Ну же, не дрейфь!

- Я не…

- Трусишь?

- Я не могу целиться в человека!

- Но я-то не человек.

- Все равно!

- Дура!

- Негодяй!

- Бей же, черт бы тебя побрал!

Злость победила страх, и Елена ударила. Она ожидала, что Деймон успеет отскочить, но этого не произошло. Заостренный кол продырявил кожаную куртку и рубашку, вошел в тело, заставив добровольную мишень согнуться от боли.

- Деймон! - Елена бросилась к нему, не помня себя от ужаса. – Я не хотела, прости!

- Все в порядке, – он отстранил ее и произнес: - Ты становишься настоящей фурией, если тебя хорошенько разозлить. – Потом перевел дыхание, сбросил куртку и расстегнул сорочку: на коже пониже соска багровела рана, края которой уже начали медленно затягиваться.

- Ой, мамочки… - ошарашенная Елена переводила взгляд с лица Деймона на рану на его груди и обратно. Судя по тому, как дергались ее губы, она готова была разреветься.

- Поверить не могу! Ты меня едва не прикончила! – с веселым удивлением проговорил Деймон. – Хорошо, что я подстраховался: окажись я чуть ближе к тебе, и можно было бы писать эпитафию: «Покойся с миром, Деймон Сальваторе, самый глупый и самоуверенный вампир современности, побежденный смертной девой».

- Ты все это специально подстроил?

- Что именно? – Выражение его лица было самым невинным.

- Позволил мне ранить тебя. Зачем?

- Не понимаю, о чем ты говоришь, Елена.

- Все ты прекрасно понимаешь. С меня хватит! – она швырнула орудие несостоявшегося убийства на пол и направилась к выходу из дома, но у двери была перехвачена своим «учителем».

- Погоди, мы еще не закончили.

- Знаешь что? Иди куда подальше со своими уроками.

- Не злись. Признаю, что немного переборщил с наглядностью, зато теперь я уверен, что при случае ты сможешь постоять за себя. Но есть еще несколько моментов, которые тебе необходимо знать для успешной самозащиты.

- Сегодня я узнала предостаточно. Отпусти мою руку!

- У тебя влажная ладонь.

- И что?

- Ты переполнена страхом. Не льщу себя надеждой, что это из-за опасения за мою жизнь, но адреналин просто бурлит в тебе и не дает сохранять ясность рассудка. Это очень опасно, Елена. Если хочешь убить вампира и до нанесения удара не вызвать у него подозрений, то ты должна научиться усмирять свой страх. Помнишь, что я тебе говорил? Никакой жалости, никаких сомнений. И – никакой боязни. Хотя твой удар был хорош, признаю, все остальное никуда не годится.

- Это почему еще? – спросила она и вскинула подбородок.

- Да потому, глупышка, что для любого вампира твой адреналин все равно что аромат любимого блюда, доносящийся с кухни, который вызывает единственное желание – немедленно утолить голод. Особенно если перед ним такой лакомый кусочек. А ты чертовски аппетитный кусочек, – Деймон внезапно притянул к себе девушку и уткнулся носом в ее волосы. – М-м-м… Ты так соблазнительно пахнешь! Я едва себя сдерживаю.

- Отвали! Поужинаешь в другом месте.

- Фи, как грубо! – он не без сожаления разжал руки. – Вообще-то я говорил о голоде иного рода.

- Тебе не надоела собственная распущенность?

- Ба! Узнаю речи братца. Наверное, это ужасно утомительно – быть рядом с таким правильным, как он. Но маска святоши, которую он надел много лет назад, ему совершенно не идет. Уж поверь мне, настоящий Стефан так же далек от выдуманного тобой образа, как ты – от крутой охотницы на вампиров.

- Вот и хорошо. Мне больше не нужны твои уроки. Все, что нужно, мне даст Стефан.

Деймон скорчил презрительную гримасу.

- Разумеется! Плохой брат делает грязную работу, а хороший снимает сливки. Никакой благодарности я и не ждал. Хотя, - он смерил Елену взглядом, от которого она внутренне вскипела, - однажды может наступить момент, когда ты будешь признательна за науку мне, а не ему.

- Ты этого не дождешься никогда!

- Не бросайся словами. «Никогда» и «всегда» сотрясают воздух, а не собеседника. И еще…

Дожидаться окончания фразы Елена не стала и выскочила из дома, хлопнув дверью. Проводив ее взглядом, Деймон просунул палец в дыру на куртке, покачал головой и тихо рассмеялся.