Спустя сто сорок три дня Бонни Беннет просыпается в своей кровати.

Холодные и пыльные простыни шуршат при малейшем движении, поэтому она, наконец, устраивается удобнее, плотнее кутаясь в одеяло, и смотрит на то, что теперь ее окружает.

Осознание того, что это не 1994 год, приходит не сразу, но в какой-то момент ударяет так же сильно, как школьный звонок по ушам, если стоишь совсем рядом с ним. Оглушает, ослепляет, делает уязвимой и открытой для любой атаки, любого нападения. На секунду она закрывает глаза и открывает их вновь.

Дом.

Своя собственная комната.

Мир неизвестного ей дня и года, мир, встречающий холодным уютом и болезненными воспоминаниями, потому что большая часть радостных давно покинула ее, когда Беннет прошла точку невозврата — на пятьдесят шестой день заточения в прошлом она пересекла черту, что разделяла надежду и отчаяние, веру и ненависть. Все счастье, которое она получила от друзей, все их тепло постепенно меркли, пока в один момент не исчезли из жизни Бонни насовсем.

Вместо них в ее сердце теперь зияющая рана. Сквозь нее проходят суровые ветра обиды и несправедливости, время от времени - бриз сожаления. Она не заполняет пустоту внутри, наоборот, позволяет ей расшириться, поглотить сердце, не оставив от прежней девчонки и следа. Наверное, такой эгоизм должен расстроить Беннет, но вместо этого он рождает чувство злости, ярости на то, что именно самые близкие, самые верные поспособствовали такой перемене в её душе.

Бонни глубоко вздыхает, подавляя гнев и непрошеные слезы. Она не станет плакать - не из-за них, во всяком случае.

Оглядывая комнату, ведьма только сейчас понимает, что до этого дня здесь никого не было. Шторы плотно сдвинуты, на мебели толстый слой пыли, а на люстре видно паутину. В воздухе слышится запах сырости, среди которого различаются нотки старости. Беннет предпринимает попытку встать с постели, замечая, как неприятно скрипят кровать и половицы при каждом ее движении. Слишком громко, чересчур резко. Как она могла не замечать этого противного звука раньше? Облако пыли поднимается в воздухе, заставляя ее чихнуть. В горле сухо, хочется пить. Только сейчас она видит собственное отражение в огромном зеркале бабушки, перенесенном в комнату Бонни пару лет назад. Грязные сальные волосы, прилипшие к голове, усталое и опухшее лицо. Глаза красные, под ними красуются два темных синяка от недосыпа. Губы потрескавшиеся, а правая щека в следах от подушки — они алые, похожи на свежие рубцы и напоминают ей о заживающей коже после того, как в детстве она порезалась карманным ножом. Бонни проводит ладонью по лицу, словно пытаясь стереть отпечатки сладкого сна, но ничего не выходит. Ее майка в крови, джинсы грязные и в пятнах, а босые ноги все так же в земле. Ее не переодевали. В отражении она видит свежую траву на постели.

Сердце тревожно сжимается в груди. Ей становится сложно сдерживать всю боль внутри, стоит только вспомнить жизнь в поместье Сальваторе. Отстраненные, холодные комнаты с безвкусным интерьером. Бесчисленное количество ненужного, со временем уже раздражающего барахла, до которого никогда нет дела. Выпивка, с каждым днем обновляющаяся. Чертова газета, чертов кроссворд. Сраная дальняя спальня на втором этаже с окнами на забытый всеми сад и старыми картинами.

Проснись она сегодня там, Беннет бы повесилась.

Сдохла бы от невыносимого тяжкого груза, название которому просто так не дашь. День сурка, одиночество, медленное безумие, предательство? Все смешалось в ее голове в один причудливый коктейль.

На сто восьмой день жить с надеждой на волшебное спасение показалось ей мерзким и унизительным занятием.

Тихо приоткрыв дверь, Беннет прислушивается.

Где-то недалеко открыто окно, из которого слышна трель какой-то птички. Возможно, сейчас утро. На втором этаже ни души, такую гнетущую, давящую на сознание тишину она никогда ни с чем не спутает. На втором этаже только она.

На лестнице Бонни слышит голоса. Двое ругаются, третий встревает. До нее доносится даже звук размеренного дыхания четвертого человека и тяжелые, глубокие вздохи пятого. Вся эта какофония наводит беспорядок в голове, не давая шансов узнать нежеланных гостей. Тембры, привычки разговора, голоса — все это давно затерялось в недрах ее сознания. Она с трудом вспоминает лица друзей и семьи, про голоса уже нечего говорить.

Вместо того чтобы пойти в гостиную, Беннет садится на ступени и обхватывает голову руками. Ей сложно принять происходящее. Покинутая здравым смыслом и давно отошедшая от общепринятых норм поведения и морали, она не может сейчас увидеть их, потому что иначе просто вопьется кому-нибудь в глотку своими зубами или начнет кидаться любыми попавшимися под руку вещами. Больше трех месяцев заточения в клетке, где единственную компанию ей составлял психопат, где их не разделяли железные прутья, где не было никого, кроме них двоих, оставили неизгладимый отпечаток на ней, на ее душе.

Она просто не может. Как бы сильно Бонни их ни ненавидела за несвоевременную помощь, как бы сильно ни винила во всех бедах, которые они свалили на ее семью, она просто не в состоянии так поступить. Не сейчас.

— Беннет, — его голос словно раскат грома в ясный день. Он единственный в мире человек, за спокойной фразой которого можно разглядеть целую бурю. Как сейчас.

Бонни с трудом поднимает голову, будто та налилась свинцом за все время ее сидения на лестнице. На её лице печальное выражение, в глазах горечь, а на губах тысяча гадких слов, которые сегодня не будут высказаны ни одному из них.

— Вы не поменяли простыни, — ее голос к концу фразы становится еле уловимым шепотом, который на последнем слоге теряется в абсолютной тишине дома. Кристально чистой. Невероятной. Протяни руку, и ты ощутишь ее — вязкую, горячую, невыносимую. Напряжение сквозит во всем помещении.

Деймон теряется на мгновение, это видно по взгляду. Он потерян, потерян, как и сама Беннет, не понимающая собственных слов. Те вылетели опрометчиво, она совсем не это хотела сказать.

Но и проблема в том, что она никогда не скажет то, что хочет.

— Не было времени, — он с диким отчаянием смотрит на нее. На дрожащие руки, сдерживающиеся слезы, сухие губы. Наверное, не верит, как и она сама, что сейчас они оба в одной реальности. Настоящие в современном мире, живущие не одним днем затмения, а планирующие существовать и другие триста шестьдесят четыре дня этого года.

— Не было времени, — эхом повторяет Беннет, спускаясь с лестницы.

Она обходит всех стороной, старается не бросать лишних взглядов на присутствующих. Идет к кухонному островку и наливает стакан ледяной воды. Жадно глотая ее, Бонни не замечает недоуменных взглядов.

Спустя мгновение она ставит стакан в раковину.

Чета Форбс стоит у телевизора. Кэролайн держит Лиз за руку, девушку трясет. Шериф крепко сжимает плечо дочери, жестом поддерживая и переживая. Стефан стоит перед ними, чуть ближе к Беннет, и будто охраняет их. Только заметив такую деталь, Бонни видит, что Елена стоит в дверном проеме одна. Мэтт на диване в середине комнаты. Деймон у кухни, рядом с ним - Аларик.

Гилберт стоит одна. В ее глазах пустота.

Наверное, убедившись в ее относительно нормальном состоянии, каждый начинает сыпать странными фразами, какими обычно близкие, особо опекающие родственники засыпают маленького ребенка с разбитыми коленками и содранными локтями после падения с качелей.

Она теряется в общем шуме, пытается не показывать растерянности.

Деймон молчит и лишь наблюдает за ней. Аларик устало, но облегченно выдыхает, приближаясь и обнимая ее. Сильно, крепко, тепло и приятно. Так обнимают после долгой дороги, затянувшейся разлуки. Так родители обнимают своих детей. С опекой, безумной любовью.

— Я так рад, что ты дома, — шепчет он ей в волосы, а Беннет невольно задается вопросом, действительно ли это ее дом.

Может ли она вообще назвать это место таковым? Ведь дом это там, где ты чувствуешь себя максимально комфортно и в полной безопасности, это место, где живут самые дорогие тебе люди. И Мистик-Фоллс точно не входит в данную категорию, как и дом бабули, ставший ее лишь по документам.

— Как ты себя чувствуешь, Бонни, милая? — голос Лиз кажется чем-то родным, но далеким и давно забытым.

— Ради всего самого наихудшего, шериф, не обижайтесь, но вы задаете сейчас наитупейший вопрос из всех возможных. Конечно, она ошеломлена, и просто не описать, как рада. Верно, ведьмочка? — а голос Энзо все такой же грубый. Он появляется буквально из ниоткуда, словно по привычке. Он всегда так делал; наверное, это синдром Деймона Сальваторе, приобретаемый с годами общения с ним, – делаешь, что хочешь, говоришь, что хочешь, появляешься, когда хочешь, и ломаешь чужие игрушки, если хочешь. Интересно, скольким за время ее отсутствия он успел осточертеть.

— Бонни, мы все так скучали, — тихий голосок Елены пресекает войну между Лиз и Энзо на корню. Он полон печали и чего-то, что остается для Беннет загадкой.

Сама Гилберт кажется ей сломленной, отрешенной. Она стоит поодаль ото всех и смотрит на не лучшую подругу, а на напряженную спину старшего из братьев Сальваторе. Наблюдает за его реакцией. Глаза ее следят за каждым его малейшим движением.

От этого Бонни становится невыносимо больно. Она хватается за край столешницы, удерживая равновесие и коктейль самых разных эмоций, угрожающий расплескаться во все стороны.

— Скажи же что-нибудь, — качая головой, произносит Деймон.

Ведьма даже не понимает, что все это время молчала и только смотрела на них.

— Думаю, что будет лучше, если каждый из вас уйдет сейчас, — это не ее голос. Чей-то чужой, незнакомый. Он жестче ее нежного и уверенного, он сиплый и полный недоверия.

— Бонни, но…

— Так будет лучше. Впереди полно времени на встречи и бессмысленные разговоры, но сейчас, прошу, оставьте меня.

—Беннет, я считаю, что тебе лучше сейчас прилечь, а когда ты проснешься, у нас будет возможность поговорить.

— Деймон, времени никогда не хватает, ты же знаешь. Мне нужно еще немного одиночества и личного пространства, — она не смотрит ему в глаза. Куда угодно, но не на Сальваторе.

Изнутри ее пожирает гадливое чувство, распознать которое Бонни не в состоянии.

Сто сорок три дня.

Сто сорок три раны у обоих.

Сто сорок три ножевых ранения в область груди. Близко к самому сердцу.

Одна фраза сто сорок три раза причиняет неимоверную боль, словно кто-то бьет огромным молотом по ребрам.