1.

Секунду назад всё было легко и просто. И жить было смешно. И неудобство доставляли разве что эти надоедливые фонари повсюду, куда ни сунься, но и от них в любой момент можно было забраться в родную темноту.

Но то было секунду назад. Тяжёлая дверь с каким-то не деревянным щёлком захлопнулась за ним и светленькая комната утонула в такой родной темноте.

Только её было видно, она сидела у старомодного трюмо и странно смотрела, освещённая его пыльными лампочками. И странность была не в глазах (они, к слову, были разного цвета, как у тех чёрно-белых собак – один карий, а другой голубой), а во взгляде, пожалуй, безучастном для приглашения, но слишком внимательном для равнодушия; так вот, взгляд этот почти смеялся. В том и была странность.

Как бы там ни было, но он впервые почувствовал, что быть в темноте одному не так и здорово.



Про неё рассказывали, что муж оставил ей такое состояние, что и делать больше ничего не надо – сиди да выливай на себя всё, что может сделать ещё краше. Чем она и занималась. Хотя продолжала время от времени принимать гостей, никому не позволяя повторного визита.

Поговаривали, что её муж продавал её, ещё при жизни, разумеется. Взгляд одному, обед с другим – он забирался в заоблачные карьерные высоты, ну, а она держала ему лестницу. Конечно, она его ни любила, как и кого-либо ещё.

Она оставалась абсолютно безучастной к тем, кто приходил к ней. И к тому, что говорят, тоже. Не выходила из тяжеловесного старомодного дома. И не была запуганной. Ни с кем никогда не проронила ни слова, так что слухи разнились – от сравнительно невинной немоты и типичной безмозглости (которая, правда, никогда не прячется за немоту), до мерзеньких хихиканий о покрывших изнутри идеальный внешне ротик язвах.

Ничего подобного – её губы стали ещё алей, а кожа даже на расстоянии холодила пальцы. Наверняка, на ощупь такая же странно гладкая, как раньше.

Все эти сплетни о ней он вспомнил вчера, узнав в пабе на не очень красивом теперь личике её горничной собственноручную роспись. Ему стало интересно разговорить её. Потому и пришёл.


2.

Она почувствовала, что дышит. Вдох принёс щекотный запах дешёвых сигарет, а выдох удивил - как же этот запах непохож на залежалую вонь чистоты и надушенности всех этих покрывал, лент, лакированной мебели по углам.

Странное чувство, немного растерянное, совсем незнакомое. Словно очнуться от сна, который не помнишь, но натыкаешься на какую-то мелочь - недопитую бутылку вина или неубранное платье - и вспоминаешь, что сон был совсем не о том. То же самое с ней произошло, когда он вошёл. Нелепая в этой изукрашенной коробке кожа и развязанная улыбка, а ей вспомнилось, что там, за дверью, есть коридор, а за ним лестница, широкая, по ней можно сбежать вниз, к огромной дубовой входной двери, толкнуть её, а там...



Там заплёванный тротуар и грязь подворотен. Примерно таких, из которых он пришёл.

Она помнила ту, первую, ночь. Пока горничная задыхалась ужасом и сердила отсутствием малейшего признака интеллекта в глазах, ей всё очень ярко припомнилось.

Муж потащил их ужинать слишком поздно. Он уже был пьян. Она, как всегда покорно, собралась, прихватила, как любимую сумочку, горничную и отправилась за ним. Дошли они до первой же дыры, похожей на паб (их дом устоял один среди всей этой кутерьмы, так что достаточно беспомощно высился среди довольно мерзкого местечка, пришедшего на смену когда-то милому полудачному райончику). Она равнодушно дождалась, пока муж наглотается дешёвого виски, он так и не поборол тяги к этому пойлу, на этом "ужин", собственно, и закончился, и вышла за ним, шатающимся, на улицу, крепко держа за руку глупенькую приставленную к ней девчонку.

Из первой же подворотни сверкнуло что-то быстрое, муж, охнув, навалился на грязную стену, и испачкал её ещё больше, сползая. Они моментально оказались втянутыми в темноту подворотни, меркнущий свет фонарей высвечивал половину лица, так слабо, что можно было бы грешить на нечистую силу, если б она верила. Чуть ниже, на шее, в бледный этот свет вползал вытатуированный скорпион.

Их предупредили, что орать будет не лучшим выходом. Конечно, горничная тут же пискнула. К несчастью для неё, слишком громко. Быстрое снова блеснуло, эта дурочка закричала гораздо громче, падая вниз, в темноту.

Тот, похожий на призрак, вжал её в холод шершавой стены, чуть водя ножом перед почти ослепшими в темноте покорными глазами. Ей ужасно хотелось рассмеяться его удивлённой, хоть и еле различимой, мине, когда она поцеловала, холодно и крепко, со всей отточенностью и умелостью хорошей ученицы.

Вообще-то, она ждала ножа в спину, после того как, проведя прохладным твёрдым пальчиком по болезненно ввалившейся щеке, она опустила его руку, загораживающую путь, и вышла из подворотни в почти потерянную жизнь.

Ножа не было. Она не могла поклясться, что об этом не жалела. Но не знала, почему кивнула на возмущённое "так его привести?!"

3.

Он не помнил, сколько прошло времени. Он приходил, в нетерпении кромсал бежевый диван в коридоре, вырезая на нём нечто невнятно-говорящее. Победы очень хотелось, и молчание её вовсе не было упрямым, его можно, о, очень можно было сломить, но почему-то об этом меньше всего думалось, когда они были вместе. Ему даже начинало нравиться это молчание, сперва - удобное отсутствие вопросов о ножах и вечерах, которые он проводил не с ней, потом ему понравилось и о ней ничего не знать. В самом деле, ну не нужна же она ему. Только вот, гадая, примет ли снова, он слишком нервничал и писал стальным лезвием моментально расползающееся на обивке, теряющее очертания:

Trust me, trust me, darling dear...

Диван этот в конце концов весь пропах его сигаретами и кожей куртки, так что она потихоньку, в тайне от горничной, ночами выходила на нём поспать, но всю ночь только перебирала истрепавшиеся края всё новых и новых ран, размышляя.



День за днём об её холодную покорность, стойкую и безупречную красоту разбивались волны его ищущей победы, томящейся жизни, и острая улыбка сменялась тихой, пару раз предательски серьёзной мелодией простенького вальсика.

Trust me, trust me, darling dear...

Сколько прошло времени? Сколько дней? Успели ли они сложиться в месяц, год? Ему не было важно. И даже мысль о победе пришла лишь второй, когда она однажды подошла сама слишком близко, взглянула невероятно живыми, тёплыми глазами снизу вверх, совсем не покорно, но свободно и беззащитно, и спросила, распустив праздничную ленту на своей коробке сильным, решительным, чуть низковатым голосом:
- Может, выйдем сегодня?



Она сидела в пабе. Он был напротив, на столе перед ней коньяк, наверняка дрянной. Вокруг шумное сборище в большинстве своём несчастливых людей. Странно, ей впервые не было всё равно, хотелось слушать, смотреть, но больше всего - смотреть на него. Невероятной казалась мысль доверится, но откуда-то из самого сердца, из трепыхающейся глубины, шептал кто-то, что поздно...

- Хватит на сегодня, - голос страшно устал от тех нескольких слов, что пришлось сказать. Но усталость эта тоже была желанной и новой. Это даже немного раздражало.



У самой подворотни их нагнал назойливый перестук каблуков.
- Эй! Ну что ты, не слышишь меня, Энди? А это кто? - раздражающе лёгкий, приятный, счастливый голос оборвался тихим горестным недоумением. Одного взгляда на этого чистого ребёнка было достаточно, чтобы понять - девочка влюбилась, если не полюбила. И она могла бы поклясться, что его зовут совсем не так.

Проскользнуть под его рукой, попутно достав спрятанный у бедра один из ножей, и скрыться в подворотне, увлекая за собой испуганную дрожащую девушку заняло не больше секунды. Ей и объяснять ничего не пришлось, в распахнутых глазах плескалось столько боли и страха, понимания и неверия. Но неверия ему.

- Я-я...
- Он и меня обманул.
Его нож был отточен идеально, вошёл, вспоров платье, точно, она же чувствовала сердечко этой девочки.
А потом почувствовала его руку на своём виске, и мгновенная боль закончила всё.



Обманул. Будто это имело значение. Её голова хрустнула совсем как фарфоровая, она рухнула без вскрика. В слабеньком свете улицы видно было, как её висок и щека перестали быть молочо-белыми, превратившись в политые тёмной краской осколки.
Он опустился на землю, уселся между трупами. Родная темнота, плача, обнимала его.

Trust me, trust me, darling dear...