1.

Акула считал себя очень хорошим директором. Втайне от всех, даже от самого себя, он и кличку свою любил, считая, что получил ее за умение устрашать. Прозвище казалось ему отголоском уважения и страха учеников, которых, по глубокому убеждению Акулы, ничем больше держать в узде было нельзя. Сучьи дети.

Парень, сидевший напротив директорского стола, не боялся абсолютно. Акула потел и нервно теребил сбившийся набок узел галстука, хрипло и быстро разговаривал с сопровождающей парня женщиной. От пустого взгляда белесых глаз, направленного куда-то в пустоту, становилось жутко.

– У него отличная успеваемость. И он вполне способен полностью себя обслуживать, но, боюсь, ваше учреждение подойдет ему больше, чем обычный детский дом, – говорила женщина с неподдельной гордостью в голосе, будто способности подростка были исключительно ее заслугой.

Акула еще раз кашлянул, усилием проталкивая в саднящую глотку воздух, бросил еще один липко-волнительный взгляд на молчащего парня и пролистал личное дело, смутно надеясь найти в нем причину для отказа. В бумажках, в которых собиралась чужая жизнь, значилась скоропостижная смерть опекуна, а вот причин для отказа так и не нашлось. Без особой надежды Акула, наконец, ткнул пальцем в красную полоску на странице, к которой было подклеено заключение психиатра.

– А кто без греха, – тут же парировала посетительница. – Скажите честно, у вас есть хотя бы один ученик без такой пометки?

Очень хотелось сказать, что парочка найдется, но несколько глубоко отстающих в развитии и апатично-послушные и образцовые жители первой мало окупали бесконечные проблемы, которые доставляли все остальные.

– Что ж, рад приветствовать нового воспитанника, – улыбка обнажала немного заостренные зубы и была вовсе не такой доброй, как тон. – Это место наши дети называют Домом, и вовсе не просто так…

Слепец нервно дернул худым плечом, сжимая длинными тонкими пальцами подлокотник кресла, и повернул голову в сторону своей сопровождающей, бессмысленно пялясь в пространство над ее головой. Та почему-то кивнула, будто он мог увидеть это.

– Не стоит, коллега, – встрепенулась женщина, вставая. – Мы и без того уверены, что это прекрасное место.

Акула подавился заготовленной речью о милосердии, понимании и взаимовыручке и тоже поспешно встал.

– Познакомьтесь, это воспитатель четвертой группы, – бросил он, указывая рукой на сидящего в продавленном кресле Ральфа.

Пока тот общался с представительницей службы опеки, принимая у нее небольшую сумку с вещами и обещая присматривать за ребенком, Акула еще раз просматривал личное дело, периодически бросая на нового ученика короткие взгляды. Тот опустил голову, скрывая лицо длинными темными волосами, и никак не реагировал на обсуждение его судьбы.

Странное, неуловимое чувство дежавю не отпускало директора, словно он где-то когда-то уже видел эти «слеп от рождения», «психическое расстройство, «асоциальность»… И пустые, словно залитые разведенной известкой глаза. Акула старался отмахнуться от этого ощущения, думая, что немало слепышей отучилось в этом гадюшнике за прошедшие годы. Все они одинаковые.

– Всего доброго вам, – заулыбалась дамочка, жеманно подавая ему руку для прощания. Акула легонько пожал тонкие пальчики с кольцами и инстинктивно протянул ладонь приставшему вслед за своей сопровождающей парню. Мысленно чертыхнулся, понимая, что это глупо и бессмысленно, но слепец почти сразу обхватил вспотевшую ладонь просто ледяными пальцами и с силой сжал.

– Вот видите, – умилилась тетка. Ее, видимо, не пугало, что абсолютно слепой подросток способен улавливать малейшие движения окружающих. Акулу пугало.

Нехорошее предчувствие все никак не желало сгинуть. Акула не сомневался, что с новеньким еще будут проблемы.
Красная полоска из личного дела ухмылялась отклеившимися краями.

– До свидания, – хрипло выдавил директор и облегченно рухнул обратно в кресло с висящим над ним огнетушителем, как только закрылась дверь.

В коридоре социальная работница торопливо попрощалась с Ральфом и засеменила к выходу, на ходу вытаскивая пачку тонких сигарет. Она никак не скрывала облегчения, спешно покидая Серый Дом.

Первый немного ей позавидовал и повел молчащего новичка в четвертую, на ходу размышляя о том, что некоторые двери в доме были дверьми только на первый взгляд, и неизвестно откроется ли дверь слепцу на самом деле. Для самого Ральфа дверь была, пожалуй, окошком – можно было что-то увидеть, порой даже влезть, но нельзя было полноценно войти. Для Акулы дверь была сплошной стеной, об которую он периодически бился головой после очередной выходки подопечных. Для новичка… за долгие годы работы Ральф научился неплохо разбираться в людях. Новичок не был новичком. Новички были дерганными, испуганными, шарахающимися от разрисованных стен с жуткими надписями, они пахли домом, любовью, лаской. Этот интуитивно шел по коридору, нащупывая себе руками дорогу, и вокруг него физически-осязаемой волной разливалась давящая отчужденность. Словно он был где-то не здесь.

– Добро пожаловать, – сухо произнес Ральф, распахивая дверь с огромной меловой четверкой.

В спальне были не все, но те, кто был, занимались каждый своим делом и одновременно отвлеклись от всего, стоило петлям заскрипеть. Кто-то сделал пару шагов навстречу гостям, кто-то едва бросил короткий взгляд поверх потрепанной книги. Ральф не сомневался ни минуты: они знали. Заранее, едва ли не раньше него самого знали, что будет новенький.

– Будет жить с вами, – сообщил он, ставя на пороге сумку. – И чтобы без этих ваших… – он поморщился и на несколько секунд встретился глазами с вожаком. Дождавшись короткого кивка и негласного «никаких этих наших», Ральф исчез в цветастом коридоре. В спальнях учеников он чувствовал себя неуютно, будто пересекал какую-то невидимую границу, и был рад убраться.

– Ну, привет, – широкая улыбка растянула потрескавшиеся губы, обнажила желтоватые зубы. – Я Табаки, а это, – взмах руки в сторону подоконника, – Лорд. Он не такой бука, каким может показаться. В душе он прелесть. Где-то очень глубоко.

– Заткнись, пожалуйста, – очень вежливо донеслось из-за книги, но лица Лорд так и не показал.

– И тебе мы тоже подберем кличку, – беспечно проигнорировав просьбу, пообещал Шакал. – Ты вполне можешь быть… Дистрофиком. Неплохо звучит, а, Волк?

Новенький, стоявший до этого с опущенной головой и нависшими на лицо темными волосами, вскинулся. Уперся туманным взглядом в центр комнаты, запоминая голоса, звуки и запахи.

– Я слепой.

– Мы поняли, – кивнул сидящий на кровати Волк. – Если тебе интересно, уТабаки жуткие гримасы, – даже хорошо, что ты не видишь.

– Я – Слепой, – чуть изменив тон, повторил новенький.

Стая потихоньку стягивалась к нему, заинтересованная, мельчайшими движениями передвигалась ближе: поворачиваясь корпусами, продвигаясь вперед на кроватях, наклоняясь в сторону тихого голоса. Только Лорд не пошевелился, сверля новичка взглядом поверху старых страниц.

Он был странным. Помимо зрения и нездоровой худобы, без каких-либо увечий, чистый и в отглаженной одежде, но не по-домашнему, а казенно, будто из больницы. И пахло так же – лекарствами, и еще чем-то горьковатым, и вовсе не было запаха дома, Наружности, маминой любви. Не было ничего чужеродного для них в его коротких и резковатых движениях, во впалых щеках и коже бело-серого оттенка. Он словно уже провел здесь некоторое время, причем, в Клетке или в Могильнике.

– Давно? – осторожно и с ноткой сочувствия уточнил Горбач.

– Около семнадцати лет, – уголок рта Слепого дернулся, но маска равнодушия не оставила лица.

Македонский, прижимаясь к стене и стараясь подальше обойти Слепого, приблизился к сумке, чтобы отнести ее на пустующую в углу кровать. Несмотря на легкие, бесшумные шаги, слепец все равно повернулся в его сторону и зримо напрягся: сжал в кулаки узкие длиннопалые ладони, чуть подался вперед.

– Это наш Македонский, – сказал Волк, вставая, и его голос сопроводил тихий плач случайно задетых гитарных струн. – Он просто хочет помочь.

– Я не нуждаюсь в помощи.

Волк нахмурился, недовольный резкостью в голосе того, кто должен быть… сломанным и испуганным, как все новенькие. Даже Лорд, несмотря на грубость и истеричность своих первых месяцев, был сломанным и испуганным. Этот не был.

– Ну, в таком случае… свободная кровать в углу. Можешь занять.

Горбач осуждающе глянул на него исподлобья за издевательский тон в голосе и ненужную воспитательную меру, но ничего не сказал. Даже Табаки притих, наблюдая за реакцией. Слепой склонил голову на бок, на слух пытаясь определить, в каком из четырех углов комнаты никого нет.

– Три шага прямо, три направо и еще шаг прямо. Справа коляска, не урони, а то Табаки тебе голову во сне откусит, – с легким сочувствием лениво протянул Сфинкс со своей постели.

Слепой вдруг дернулся в его сторону всем телом, протянул на звук голоса руку, сграбастал пальцами пустое пространство перед собой и шумно втянул носом воздух. Несколько секунд стоял, не шевелясь, натянутый, как струна, и смотрел блеклыми глазами в одну точку, будто силился увидеть.

– Эй, ты чего, – Волк осторожно тронул его за плечо.

По всему телу Слепого прошла дрожь.

– Не трогай, – резко сказал он, сбрасывая оцепенение. Подхватил сумку, нашарив ее сперва ладонью, и безошибочно направился к кровати, аккуратно обойдя коляску, точно по инструкции Сфинкса. Присев на край постели, дал волю рукам и ощупал подушку, голый матрас, слегка поржавевшую спинку, завешанную чужими вещами.

Волк наблюдал с недобрым прищуром, по-прежнему стоя посреди комнаты. Наверняка, сказал бы что-нибудь едкое и ставящее новенького на место, если бы не прозвенело оповещение к обеду. Табаки тут же зашумел, закричал, беспокойным вихрем перемещаясь к Мустангу; Лорд стек с подоконника, оставив на нем книгу; Горбач и Македонский забрали Толстого.

Через пару громких минут в комнате повисла спокойная, ленивая тишина. Слепой несколько секунд просидел неподвижно, прислушиваясь к ней, убеждаясь, что он действительно один, а потом позволил себе лечь, расслабленно вытянувшись на кровати и утыкаясь лицом в пропахшую пылью подушку.

Он даже не пошевелился, когда шумная стая вернулась, когда Македонский заботливо положил рядом с подушкой чистый комплект белья, когда кто-то позвал его. Волк бросил что-то о «странностях» и попросил Табаки проверить «не помер ли новичок», и больше никто не пытался привлечь внимание пролежавшего в одной позе до глубокой ночи Слепого.