В руках дымится кружка с чаем. Лидия сжимает ее так крепко, что кажется, через секунду— другую она треснет, и чай обожжет ноги, но Лидии все равно. Тени тянут к ней руки, переплетаются друг с другом, сбиваются с пути, но упрямо ползут. Они не оставят Лидию Мартин в покое.
А она забирается на подоконник с ногами, распахивает окно и ежится от холода. Это позволяет ей сохранять иллюзию нормальности. Мерзнет — значит, жива. Чай забыт на столе. Пусть остывает, она все равно не собирается его пить. Он нужен, чтобы занять руки. В последнее время у Лидии появилась привычка дергать себя за волосы или царапать кожу. Она никому не говорит, скрывает следы под косметикой и одеждой, знает: не поймут.
Ей мерещатся прикосновения его губ к коже. Потрескавшихся, шершавых, обожженных губ. Чудятся сжимающие запястья руки. Обгоревшие дочерна, в пузырях, с запекшейся кровью руки. Она глубоко вдыхает, но вместо кислорода легкие закупоривают дым и сажа. Лидия пропитывается его запахом, слышит его мысли, предугадывает движения.
Лидия Мартин — марионетка в руках Питера Хейла. Она позволяет дергать себя за нитки, потому что устала сопротивляться. Надо — значит, надо. Она ненормальна, но отчаянно хватается за ускользающую видимость. Замазывает темные круги под глазами, рисует стрелки потолще, губы поярче, чтобы никто не заметил перемен. Лидия Мартин, черт возьми, идеальна, даже если в ее голове сидит психопат и диктует, что ей делать. Она по-прежнему целует мать в щеку перед отъездом, водит машину, учится лучше всех, но мыслями далека от собственной жизни. Голос Питера приказывает думать о его жизни. Она кивает и записывает очередную формулу в тетрадь. Он повсюду, куда она ни посмотрит. На каждом шагу, вот за этим поворотом и во взгляде того парня.
Лидия уверена, что сходит с ума. Чего он хочет? Ее жизнь взамен своей? Но что это изменит? Она не может изменить случившееся. Она обычная школьница, оказавшаяся не в то время не в том месте, а потом осмелившаяся выжить... нет, не так — не умереть. Она закрывает глаза и проваливается в дрему. Слишком реальную, чтобы она поверила, будто ей снится всего лишь сон. Видение. Питер посылает их регулярно. Рассказывает ей о семье, школе, себе. Зачем?
— Зачем, Питер? — кричит она, но в ответ получает только эхо.
Она посреди сгоревшего дома Хейлов. В сто двадцать первый раз: она считает. Это хоть как-то привязывает ее к реальности. Капля рациональности в хаосе безумия. Это и все те же выгоревшие дотла стены. И как Дерек здесь живет, думает она.
— Почему раз за разом ты приводишь меня сюда? Что хочешь показать? Хочешь, чтобы я почувствовала отголоски твоей боли? Для чего? Хочешь убедить меня, что ты страдал? Я верю! Верю тебе! — ее голос слабеет с каждым словом. Она прислоняется к стене, не думая о копоти и грязи, — какая разница, когда слышишь голоса в голове. — Только отпусти, — шепчет одними губами и сползает по стене.
— Ты еще не поняла, малышка Лидия, — он ласково касается ее лица, не замечая катящихся по щекам слез. — Ты навсегда останешься со мной, — заправляет за ухо прядь волос, — несмотря ни на что, — прикусывает мочку. — Ты мое лучшее творение, — сжимает грудь сквозь ткань.
— Нет, — еле шевелит губами. — Нет, — подается за его пальцами. — Нет, — хватает ртом воздух.
Она не может, не должна чувствовать это. Но, черт возьми, как же хорошо!
Питер задирает юбку, раздвигает ее ноги и грубо рвет трусики. Лидия и хочет зажаться, но он уже второй рукой сжимает сосок, и она выгибается. Она не может не откликаться на его прикосновения. Слишком ярко, слишком болезненно, слишком запретно.
— Ты моя игрушка, — шепчет он, входя в нее сразу двумя пальцами. Без прелюдий, без подготовки, но она и так послушно его принимает и стонет. — Я хочу слышать твои стоны, — делает первые толчки. Она кусает губы до крови, не хочет доставлять ему хотя бы это удовольствие. — Давай, — двигает пальцами все сильнее, ритмичнее, ожесточеннее. Одной рукой она сжимает свою грудь, впиваясь в кожу ногтями, второй вцепляется в его волосы и тянет что есть сил. — Ты должна стонать. — Касается языком клитора, и Лидия взрывается криком. Слишком остро, чтобы ее сила воли выдержала. — Молодец, девочка, — удовлетворенно тянет Питер и рвет на ней остатки одежды. — А теперь можно приступить к основному блюду, — и ухмыляется так, что у Лидии внутри все сжимается, а колени трясутся. — Не бойся, тебе понравится.
Ее передергивает. Резко приходит осознание, с кем и что она делает. Как щелчок по носу. Неприятный, но достаточно чувствительный, чтобы оглянуться. Она переводит взгляд на Питера и ойкает. Сейчас он не обгоревший, как обычно: молодой парень, почти ее ровесник.
Он усмехается и целует внутреннюю сторону ее бедра.
— Когда уже кончатся эти игры разума? — в пустоту говорит она. Лидия знает, никто не ответит, тем более правду.
— Разве таким я тебе нравлюсь больше? — Он выгибает бровь — точнее, так думает Лидия, потому что на вновь обожженном лице этого не поймешь, — но она уверена, что выгибает. Знаменитый сарказм Хейлов, чтоб его.
— Ты мне никаким не нравишься.— Ей почти физически больно ему сопротивляться, при том что Питер даже не шевелится: смотрит на нее и усмехается.
— А если я сделаю так? — захватывает губами сосок, перекатывает его во рту и прикусывает. — Или так? — стискивает ягодицы, выписывая на животе узоры языком. — Так противно? — захватывает губами клитор и втягивает его в себя.
Лидия бьется в его объятиях словно в конвульсиях. Ей нечего противопоставить. Не-че-го. Он играет на ее теле, как виртуоз на сломанной скрипке — без неудобств и препятствий.
— Я мастер, — хрипит ей на ухо, когда заполняет одним толчком, — а ты моя кукла.
Трахает резко, мощно, быстро. Так, как хочется ему. На Лидию ему наплевать. Всегда.
Только сейчас она понимает, что все ее попытки противиться — иллюзия. Еще одна. Он позволяет ей так думать, а она ведется, потому что… потому что заперта в своем теле. Питер владеет им, путает мысли, из эмоций остаются только страх и боль. Лидии Мартин больше не существует. Она превращается в фарфоровую статуэтку, которая ходит, говорит, улыбается по команде. Но никто и не замечает перемен, кроме нее самой.
— Ты никому не нужна, — касается волос его дыхание. Она чувствует: он стоит за спиной. — Только мне, — наклоняется и целует в шею. — Моя девочка, — чертит языком влажную дорожку к мочке уха. — Моя малышка.
Подобие жизни рассыпается на осколки, когда она перестает отличать видения от реальности. Питер поглощает ее, заполняет собой целиком. Лидия падает на колени и бьет руками об пол, кричит, но ничего не происходит. Никто не слышит.
— Я же говорил, — он хватает ее за талию и прижимает к себе.
— Нет! — Лидия вскакивает в постели и разбивает кулаком зеркало. Завороженно смотрит на сотни маленьких себя — растрепанных, зареванных, с потекшей тушью, горящими глазами и искусанными губами. Каждая — и правая, и левая, и по центру — отражает ее ничтожность и беспомощность. Из глаз катятся слезы.
«Я человек», — загнанной птицей бьется мысль, ударяясь о череп.
— Ты моя любимая марионетка, — эхом разносится его голос в ее голове.
Он не отпустит ее. Никогда. Если только… не найдет себе новую игрушку. Этого не случится, пока он мертв, а вот если будет жив…
Лидия усмехается, глядя на себя в раскрошенное зеркало.
Ей всего-то нужно воскресить Питера Хейла. Если уж смогла выжить и не сойти с ума, с такой малостью она справится, ведь Лидия Мартин во всем идеальна.
Тени тянут к ней свои руки, но не могут дотянуться, потому что она сама превращается в тень. Она принимает голос в голове, смиряется со сверхъестественным внутри себя. Лидия их больше не боится: иллюзия становится реальностью.