Он устал для других, но не умеет для себя. Разучился, забыл. Иногда ему кажется, что ничего не чувствует, но вспоминает о долге, чести, ответственности. Ходячая мораль, всепоглощающая совесть — ярлыки, набившие оскомину. Он просто человек, потерявшийся в жизни. То, что было важно в сорок пятом, сейчас привычка. Замкнутый круг, из которого ему уже не выбраться. Он не знает, как это сделать. Опять же, не умеет. И не знает, сможет ли научиться. А просить помощи не у кого. Человек, который был уверен, к чему стремится в жизни, утонул семьдесят лет назад.
Ощущает руку на плече. Наташа. Только она подходит так тихо и не навязывает свое общество. Молчаливо поддерживает, но понимает ли?.. Вряд ли. У нее свои тараканы, совсем не похожие на его.
— Ванда все лучше контролирует свою силу.
Сухо и по существу.
— Она сильная. Возможно, сильнее любого из нас.
Факты и никаких эмоций.
— Ей нужен ты.
Безапелляционный тон и ни капли сомнения.
— Она неравнодушна к Вижену.
Очевидно, и бросается в глаза.
— Я не об этом.
— Я знаю, — Стив скидывает ее руку. — Скоро приду.
Она тяжело вздыхает и уходит. Наташа не может ничего сделать. Не может залезть ему в голову, не может ничего исправить. У Капитана Америки сбились ориентиры, и только он сам в состоянии поставить перевернувшийся мир на ноги с головы. Только он.
Если не получается для себя, не в силах помочь и другим. Если хоть иногда быть просто Стивом без оглядки на звездно-полосатый костюм, дышится легче, чувствуется ярче. Вспоминается, что значит жить.

Сначала шпионка, а потом уже женщина. Агент, Мститель, кто угодно — бесполое существо. Иногда она и сама воспринимает себя только так. Эмоции на задний план, задание — на первый. Ее так учили на протяжении многих лет. Взращивали, готовили, учили убивать, и она не жаловалась. Пока не встретила Клинта и не увидела другую сторону. Пока ей не доказали, что можно жить, делая то, чего от тебя хотят.
— Нат, нам пора, — он как всегда вовремя.
Она кивает и перезаряжает пистолет.
— На Пятой авеню новый бар открыли. Сходим после?
Клинт усмехается и закидывает лук за спину.
— Может, лучше к нам?
Она качает головой и выходит.
Они прикрывают друг друга. По привычной схеме, слаженно и без задержек. Цели падают как подкошенные. Кого нужно убить — мертв, кого нужно нейтрализовать — ранен. Черная Вдова не щадит, Соколиный Глаз не промахивается. Все заканчивается даже быстрее, чем она рассчитывает, или Наташа теряет счет времени. С ней бывает, когда слишком абстрагируется от цели, чтобы не дать слабину. Этому ее тоже учили.
— Почему ты отказалась?
Клинт не был бы собой, если бы не спросил. И она не отвертится после пары бокалов виски. Еще и от жены его придется отмазывать.
— Не хочу нести эти эмоции в твой дом. Ни к чему, — она улыбается и толкает его в плечо. — Пыл драки, запах крови, а у вас гармония и покой.
— С каких пор такая деликатность? — он опирается о барную стойку и заглядывает ей в глаза. — Ты же знаешь, что я всегда выслушаю и не осужу.
Она залпом выпивает бокал и просит повторить. Клинт наливает, но взгляда не отводит. Он привык добиваться своего, каким бы ни было сопротивление.
— Нат...
— Расскажи лучше о детях. Наташа уже толкается?
Она улыбается, но в горле ком, который мешает говорить. Сжимает гортань, и ей это на руку. Слушатель из нее всегда был хорошим. Сбор информации, анализ, использование — ее конек, но с Клинтом хочется расслабиться. Отключить мозг, отодвинуть эмоции и просто наслаждаться моментом. Хотя бы так она может прикоснуться к обычному человеческому счастью. Прикоснуться и помочь сохранить.

Почему люди начинают пить? Кто-то от безделья, кто-то от безысходности, а он — чтобы забыться. День за днем, год за годом топит в виски мысли, чувства, память. Иногда даже верит, что получается, пока не проваливается в один из кошмаров. Таких, что футболка прилипает к спине, руки сжимаются в кулаки, ноги немеют. Таких, что не стереть ничем, что ни делай, но он все равно упорно пытается. Ночь за ночью, неделя за неделей. Его жизнь вымощена трупами. Этот выбор сделал за него жребий. Случайный, беспристрастный, объективный. Одна случайность, перечеркнувшая будущее.
Хеймитч не живет, он существует; каждый год привозит в Капитолий на убой двух очередных подростков. Он должен быть для них отдушиной, поддержкой, но сам еле балансирует на грани. Никчемный, ненужный, одинокий. В Голодных играх нет победителей — только выжившие, которые делают вид, что в порядке, но вскакивают посреди ночи в холодном поту. У всего есть своя цена.
А потом появляется Китнисс.
— Стой, Питт. Не ходи за ним, он все равно ничем не поможет. Пьяный же в стельку.
Первый удар.
— Как нам выжить? — и втыкает нож в стол. Рядом с его пальцами.
Второй.
— У меня сестра… — еле слышное, а в тишине несказанное: «Я обязана выжить».
Контрольный в голову.
Китнисс безошибочно находит все его болевые точки и давит. Редко намеренно, чаще подсознательно. С каждым днем он все больше видит в Китнисс себя шестнадцатилетнего. Та же вера, прямолинейность, упертость. Та же непокорность судьбе. И едва ли не впервые за последние двадцать пять лет ему страшно. Он уверен, что Китнисс выиграет, и не хочет, чтобы она повторила его ошибки. Глядя со стороны, Хеймитч осознает, насколько жалок.
А на экране Китнисс морщится от боли, сидя на дереве. Закусывает губы, чтобы не кричать, не показывать слабость профи, которые только этого и ждут. Обсуждают, как именно ее убить, смеются, издеваются. Китнисс загоняют в угол, обступают со всех сторон и наслаждаются зрелищем.
Но эту девочку не взять голыми руками. Она прирожденный боец, и это подкупает настолько, что Хеймитч отодвигает стакан с виски в сторону и идет на поклон к спонсорам. Он даст ей возможность стать непохожей на него, а уж как поступить — выбирать ей.

«Держать себя в руках в десять раз сложнее, чем сойти с ума». Кажется, так он говорит Китнисс, вот только сам едва ли верит. Воспоминания об Энни вытягивают на поверхность, но мысли о том, что с ней делают в Капитолии, тут же засасывают в трясину безнадежности. Апатия, безразличие, беспомощность заполняют до краев.
Ни разу в жизни Финник не чувствовал себя настолько жалким. Даже на Арене в четырнадцать. Даже когда впервые оказался один на один с «поклонником». Даже когда Энни сходила с ума на своих Играх.
Когда начинается бомбардировка Тринадцатого, он почти рад. Хоть какое-то движение, сдвиг с мертвой точки. Возможно, Бити сможет это использоваться и пробиться в систему безопасности Капитолия, узнать, где держат победителей, и тогда Финник не оплошает. Хватит и того, что Мэгз защитила Энни, а он не смог. Не предусмотрел такой вариант развития событий или был слишком самонадеян, чтобы рассмотреть эту возможность. Сколько раз можно наступать на одни и те же грабли!
— Мы знаем, где Энни. — Облегчение и надежда накрывают с головой, но интонация Хеймитча не предвещает ничего хорошего. — Но ты нужен нам здесь, — жестко заканчивает он.
— Зачем?
— Нужно отвлечь внимание Сноу, чтобы отряд остался незамеченным. Китнисс сейчас не в состоянии, да и тянуть время она не умеет.
— Только действовать, не думая о последствиях, — горько усмехается Финник. — Так чего вы от меня хотите? — все-таки спрашивает он, но уже знает ответ.
— Расскажи свою историю.
Победитель Голодных Игр — ярлык, от которого не отделаться, где бы ты ни был и что бы ни делал. Пожизненное ярмо, которое идет впереди. И пусть, если так он сможет спасти Энни, неважно какой по счету раз, потому что каждый день без нее — чистилище, выжигающее душу каленым железом.
Финник говорит и говорит, а сам представляет, что совсем скоро увидит ее, обнимет, вдохнет запах волос. Без Энни он безэмоциональный инвалид, переспавший с половиной Капитолия, без души, без сердца — только совершенное тело. Всем, что у него есть, Финник обязан Энни.
— Финник! — кричит она, срывая капельницы, и бежит к нему.
— Энни, — еле слышно выдыхает он, крепко прижимая к себе.
Ради этого ощущения он готов прожить заново самые страшные моменты жизни. Энни собирает его разодранные части воедино и делает Финника целым. Только рядом с ней его место.

В Тринадцатом много времени для самоанализа, хочет она этого или нет. Обрывочные сведения, военный распорядок, скудные ресурсы — много слов и никаких действий. Она даже не может охотиться: не разрешают. И Китнисс думает, слишком много вспоминает, размышляет, препарирует себя, как лягушку.
Когда она превращается в Сойку-пересмешницу? Когда на Жатве называют имя Прим? Когда вызывается добровольцем? Когда попадает на Арену? Иногда ей кажется, все началось в день смерти отца. С тех пор она не была просто дочерью и сестрой: Китнисс стала главой семьи. Если бы не это… Эффи все равно вытянула бы имя Прим. Жребию неважен статус, материальный достаток или количество членов семьи. Случайность, совпадение… судьба? Но если изменить цепь событий, и остальное может стать другим, ведь так? Бесчисленные вопросы путаются в голове, сталкиваются, один продолжение другого, а ответ на предыдущий противоречит следующему.
Колыбельная для Руты гасит последнюю надежду даже на подобие нормальной жизни. Китнисс хоронит Прим и вместе с ней — прежнюю себя. Ни в чем не виноватый ребенок, спасший ей жизнь. Это она должна была умереть, а не светлая, чистая Рута. Еще одна случайная, но неизбежная смерть. Вот только взрыв в шахте не зависел от нее, а вонзившееся в грудь Руты копье предназначалось именно ей. Это ее вина, вина Китнисс. Если бы она была чуть трусливее, сейчас у кого-то на руках умирала бы Прим. Наверное, в этот момент она впервые четко осознает: дороги назад больше нет.
После избиения Цинны на ее глазах, Китнисс признает, что пора с этим что-то делать. Сколько еще Сноу будет диктовать, как ей себя вести и что говорить? Так не может продолжаться и дальше. Она решает выжить, несмотря ни на что. Встретиться со Сноу и отомстить за каждую слезу — ее и близких, — заглушить боль мрачным удовлетворением. Покорность не решает проблем, своенравность ставит под удар родных, но они и так под угрозой, что бы ни происходило вокруг. Ярость клокочет в каждой клетке тела. Она стискивает зубы, не отпускает взглядом обратный отсчет и с последним ударом гонга ныряет в воду.
Похищение Питта — последняя капля. Она упорно продолжает называть это так, потому что тогда хоть немного снимает бремя вины, которой и так слишком много. Разрушенный Двенадцатый, Рута, Цинна — и это только самое дорогое. Мама наконец оживает, Прим расцветает, а внутри Китнисс — выжженная пустыня. Она спит, ест, ходит, отвечает невпопад и думает о Питте. Постоянно. Только рядом с Гейлом забывается. Эгоистично, но она любит обоих. По-разному, но одинаково сильно. Питт напоминает о становлении Сойки, Гейл верит в символ революции, но знает лучше всех. Она забивается в темный угол в катакомбах, обнимает колени и раскачивается из стороны в сторону. Китнисс обязана спасти Питта, не имеет права снова бросить Гейла. Китнисс или Сойка, Сойка или Китнисс?
— Коэн отправила отряд для спасения Питта в Капитолий. Все добровольцы. Угадай, кто вызвался первым? — Хеймитч, как всегда, сама деликатность. Только по делу, но с примесью горечи.
— Гейл, — выдыхает она. Ей не нужен ответ, она и так знает.
Он пытается соответствовать Сойке-пересмешнице. Бросается в пекло и выполняет невозможное, так похоже на нее, но иначе. У Китнисс не было выбора, Гейл делает его сам, хотя кого она обманывает? Она шла за Прим, он — за ней. У всех свои мотивы.
Лишь бы вернулись. Оба. Остальное она сможет исправить.

Каждый день одно и то же: лечь за полночь, еле встать рано утром. Хронический недосып, вечная усталость и безразличие ко всему окружающему.
Она рисует стрелки, проводит пару раз тушью по ресницам, красит губы — маска на сегодня готова. Она будет улыбаться, говорить, задавать вопросы и тут же отвечать на них. Механическая кукла, живущая по распорядку. Никто не видит, что прячется за фасадом, потому что наплевать. Люди — марионетки, рабы собственной зоны комфорта. Шаг — и нет ничего, только горечь обманутых ожиданий.
Месяц за месяцем жизнь проходит мимо, но она упрямо продолжает делать вид, что не замечает этого. Когда все размеренно, меньше сюрпризов. «Хватило с меня риска в юности», — повторяет, как мантру.
Стук каблуков отдается эхом в пустынных коридорах. Она приходит на работу первой, уходит последней. Из-за каждого угла выглядывают призраки прошлого и тут же прячутся от ее тяжелого взгляда. Пару кружек кофе спустя скрипит перо по пергаменту. Возвращается та, которую боятся, и поэтому уважают. Несгибаемая и уверенная. Лидер по натуре, начальник по призванию.
И этого хватает ровно до вечера среды, когда пуговицы летят на пол, сыплются проклятия, эмоции вырываются наружу. Тени отступают перед натиском бури. На столе больше нет места бумаге, на нем — она. Стонет, кричит, вцепляется ногтями в кожу. Секс как анестетик на несколько часов, но и он по графику. Никаких опозданий, никаких отговорок.
— Белье, — шипит сквозь зубы.
— Новое куплю.
Звук рвущейся ткани вызывает одобрительный стон.
— Дверь, — пытается командовать она, прижатая его телом.
— Уже давно никого нет.
Он резко входит в податливое тело. Она кусает его за шею, он в отместку впивается пальцами в бедра. Наверняка придется сводить синяки. Снова. Он вытрахивает из нее жалость к себе так самозабвенно, что она забывает свое имя. И благодарна ему за это, но никогда не признается вслух.
Раз за разом наблюдает, как он одевается после, не глядя на нее.
— Увидимся через неделю, — произносит по привычке.
— Пришлю сову, — на автомате поправляет она.
Сын заклятого врага — единственное утешение стальной леди. Она щурится от полупрозрачного дыма, попадающего в глаза. Дело не в молодости или легкодоступности: с ним не нужно притворяться, соответствовать ожиданиям. Он знает ее такой, какой она стала, и никогда не узнает, какой была.
Кто бы мог подумать, что именно со Скорпиусом Малфоем она почувствует себя женщиной через столько лет. Ошибка, превратившаяся в традицию, — в среду она всегда занята. На несколько часов реальность становится ощутимой, чтобы после пары сигарет снова превратиться в морок.
Гермиона Грейнджер шесть дней в неделю только притворяется живой, но кому какое дело.

Когда ее впервые назвали Ведьмой, она гордилась. Наконец ее оценили по достоинству, испугались силы. Уважение складывается из страха, это ей внушали с детства. Чем больше можешь разрушить, тем больше у тебя власти. С тобой считаются, к тебе прислушиваются.
Ей нравится, когда ее называют Ведьмой. Она усмехается и швыряется сгустками энергии. Так и должно ощущаться счастье, разве нет?
- Обладание силой выделяет среди прочих, но по-настоящему превозносит умение правильно ей распорядиться, - Стив разговаривает с ней, как с маленьким ребенком, и Ванда злится.
- А кто определяет это правильно? Общество, которое нас боится? – Она поджимает губы и хочет скрестить руки на груди, но Стив не позволяет. Берет ее ладони в свои и смотрит своим тем самым взглядом, от которого по всему телу бегут мурашки.
- Не закрывайся, - чуть улыбается уголком губ. – Правильно не означает «хочу» или «могу», правильно значит «лучше для всех».
- Люди – эгоисты, - возражает Ванда. - Почему я должна думать о них, а не о себе?
Она посылает взгляд исподлобья, но скорее из чувства противоречия, чем гнева. Со Стивом вообще сложно спорить. Он разбивает все ее аргументы, выворачивает каждое слово совсем в другую сторону, и все окрашивается в совершенно иные цвета. Потому что это Стивен Роджерс. Потому что это Капитан Америка.
- Потому что ты можешь их спасти. И ты Мститель.
Она хмурится.
Ванда видела много людей: красивых и уродливых, добрых и злых, заботливых и отвратительных. Разных.
- Не все заслуживают второго шанса, - заявляет уверенно. Стив сильнее сжимает ее руки, и она морщится.
- Многие сказали бы так и о тебе, - виновато улыбается он и выпускает ее ладони. Сразу становится холоднее, она ежится. – Не нам решать, кто достоин жизни, а кто нет.
- Ходячая мораль, - горько усмехается она, вспоминая слова Альтрона, и кутается в шаль.
- Какой есть, - пожимает плечами Стив. – Я верю – нет, знаю: ты хорошая, просто в твоей жизни было много плохого. Любой бы запутался. – Он сжимает пальцами ее подбородок и приподнимает, заглядывает в глаза. – Ты прежде всего Ванда, а потом уже Алая Ведьма.
Она вздрагивает. Хочет отвернуться, но не может. Стив задевает за больное. Можно ли отделить одно от другого?
Можно. Ванда прячется за Ведьмой: боится, что без нее станет слабой и беззащитной – беспомощной. Ее боятся, когда глаза вспыхивают красным, а из пальцев вырывается сила. Кто она без этого? Обычная беженка без рода и племени.
- Без нее нет меня, - шепчет она и опускает взгляд.
- Ее нет без тебя.
Ванда чувствует его дыхание на своих губах, закрывает глаза и… надеется.
Он не переступит черту, она знает. Стив не просто друг или наставник, давно нет: он маяк, не позволяющий увязнуть в бездне отчаяния, боли, ненависти к себе. Он направляет, показывает лучшее в ней, о чем сама Ванда даже не догадывалась. Он в нее верит, несмотря ни на что. Только он. И учит правильно распоряжаться силой.
Ванда ждет, пока он отодвинется, уйдет, оставит ее одну, но этого не происходит. Она приоткрывает глаза и видит его губы. Это как наваждение. Соблазн, которому она не может сопротивляться, как ни пытается. Ванда уже открывает рот, чтобы хоть что-то сказать, отвлечься, но Стив ее опережает. Накрывает ее губы своими, мягко и, кажется, нежно. Он будто просит разрешения, и Ванда охотно его дает.
На эти мгновения она кажется себе обычным человеком: живым, дышащим, чувствующим.
Стив заполняет дыру в ее груди, и Ванда больше не ощущает себя потерянной.

Он редко задумывался о причинах своих поступков. Если нравилась вещь — брал. Делал что хотел. Упивался вседозволенностью и наслаждался властью. Люцифер мог позволить себе все, но не чувствовал себя полноценным. Дымящиеся руины ада настолько же однообразны, насколько и райские кущи, когда смотришь на них из века в век. Ничего не происходит, ничего не меняется. Люцифером овладевает скука. Он увязает в ней. Даже самые изощренные пытки пресыщают, когда превращаются в рутину. Ему нужно что-то новое, что-то неизведанное, что-то другое.
— Мэзикен! — От его крика выжженная земля идет трещинами. Демонесса тут же появляется перед ним. — Хочешь развлечься?
Ее губы кривятся в ухмылке, во взгляде разгорается предвкушение.
— Кого будем наказывать сегодня?
— Смертных, конечно. — Довольный произведенным эффектом Люцифер взлетает и протягивает к ней руки. — Ты со мной?
И Мэзикен соглашается. Она всегда с ним, куда бы Люцифер ни пошел. Единственное вечное, что он не хочет изменить в своей жизни. Мэйз знает толк не только в развлечениях, но и в преданности. Ради того, чтобы встретить ее, стоило пасть, но он не признается в этом вслух. Благодарить за что-то отца? Люцифер никогда не станет этого делать; вместо этого заставляет Мэйз отрезать ему крылья. Не потому что они неуместны в новом мире, нет — чтобы показать отцу: он ушел и больше не вернется. Когда-то он был умнейшим ангелом, но стал олицетворением зла. Разящим мечом Господа.
Бунтующий сын отрекается от отца, он и так слишком долго шел у того на поводу. Любимого сына не скидывают с небес, отговариваясь важной миссией. Ссылка в преисподнюю — не высшая степень доверия, а наказание за неповиновение, как бы отец ни пытался убедить в обратном. Люцифер потратил достаточно тысячелетий, предоставляя людям место для самоистязания. Теперь его очередь грешить, тем более что все долги аду он уже отдал, что бы ни думали на небесах. Он имеет право на разнообразие. Времени для самопознания было предостаточно. А здесь — в Лос-Анджелесе — он может развлечься на славу, не думая о последствиях. Дьявол знает самые сокровенные желания каждого, так почему бы не исполнить свое — получить свободу.

За спиной ее называют пустышкой, а в глаза удивляются, как она вообще попала в Гриффиндор с ее-то пристрастием к предсказаниям. Шляпа не спрашивала, куда хочет Парвати. Да и так ли это важно? Она не бросается со всех ног спасать каждого обиженного и убогого, но это не значит, что она труслива или неблагородна. Парвати просто нравится по незначительным деталям пытаться угадать будущее. Она и сама понимает, вероятность того, что предсказание сбудется ничтожно мала, но ведь так интересно выходить за пределы разума. Мыслить не шаблонами и цитатами из учебников, а творчески и нестандартно.
Парвати еще в детстве поняла, любая мелочь может изменить всю жизнь. Эффект бабочки действует независимо от веры в него. Падма усмехается и зачитывает книги до дыр, а Парвати убеждена: чем обыденнее реальность, тем туманнее исход. Она не любит предсказуемость, однообразие ее угнетает. И когда становится совсем скучно, она тянется к картам Таро. В них все двусмысленно, никогда нет однозначного ответа. Хочешь понять, придется поразмыслить: рассмотреть все возможные трактовки, сложить в голове несколько раскладов, вычислить наиболее предпочтительный и рискнуть жить так, чтобы прийти к нему. Чем не гриффиндорское качество?
Парвати тошно от того, что Лаванда каждый раз с ней соглашается. Нет, она любит ее, но для Лаванды гадания - способ подольше задержаться в мире фантазий, она не относится к ним серьезно. Грезит о сказочной свадьбе на растущую Луну и красивом муже, если в Самайн Юпитер выходит на орбиту. Она не понимает саму суть ведовства, но кроме Лаванды Парвати не с кем поговорить о чаинках, сложившихся в причудливый цветочный узор. Та хотя бы слушает и не крутит у виска. Когда она увлекается Роном, и это исчезает. Парвати остается одна и все чаще тяжело вздыхает. Теперь она понимает, почему профессор Трелони запирается в башне и пьет куда больше хереса, чем стоит. Ей так же, как и Парвати некому открыть свой мир, в котором столько увлекательного, нужно лишь присмотреться.
- Мисс Патил, с вами все хорошо? - спрашивает она, когда Парвати в очередной раз уходит в себя.
- Все в порядке, - заученно отвечает она и выдавливает кислую улыбку.
Парвати не хочет повторить судьбу Трелони. Ей приходится притвориться нормальной, перестать постоянно вглядываться в белесый полумрак хрустального шара. Родители облегченно выдыхают, шепчут за закрытыми дверями: "Повзрослела", Падма сдержанно кивает, а Лаванда, кажется, и не замечает вовсе. Для окружающих ничего не меняется, хотя Парвати отрубает часть себя. И только изредка, пока никто не видит, она достает любимую колоду Таро и раскладывает карты на удачу. И только время покажет, правильно ли она поступает. Только время. И, возможно, сон с четверга на пятницу.

Кире все чаще кажется, что ее не воспринимают как самостоятельную единицу, больше как девушку Скотта. И ей это абсолютно точно не нравится. Она пропускает момент, когда происходят перемены в отношении стаи к ней. Просто так случается. А она ведь личность! Кира хочет, чтобы с ней считались. Наверное, играть в команде по лакроссу - не самый оригинальный способ привлечь к себе внимание, но лучшего не подворачивается.
Мама не перестает повторять: "Лисы и волки не ладят друг с другом". Кира соглашается. Они не ладят - дополняют друг друга. А еще среди прочих равных есть банши, от взгляда которой у Киры мурашки бегут по спине и отсчитывают каждый позвонок.
После первого забитого гола она натыкается взглядом на аплодирующую Лидию и на несколько секунд впадает в ступор от ее улыбки. Тело прошибает электрический ток, сердце пропускает пару ударов, а шум вокруг даже как будто стихает. Кире чудится во взгляде Лидии восхищение, и оно адресовано только ей, больше никому. И уже совсем неважно, что через пару минут тренер садит ее на скамейку запасных до конца игры. Лидия видит в ней ее саму. Ни девушку Скотта, ни кицунэ - Киру. Она не следит за происходящим на поле, постоянно оборачивается через плечо и ловит взгляды Лидии. Она по-прежнему смотрит на нее, улыбаясь краем губ. Так, как может только она. Особенной - только для Киры - улыбкой. Кира закусывает губу и чуть жмурится. Ее выделяет Лидия, а это намного больше, чем она могла рассчитывать.
- У тебя светятся глаза, а значит либо сейчас в твоей руке провод под напряжением, либо захлестывают эмоции, - шепот оглушает, ударяя сразу по всем нервным окончаниям. Губы Лидии касаются уха, Кира чувствует, как вздрагивает всем телом. - Не думаю, что всем это обязательно знать, - кладет руку на плечо и чуть сжимает. - Особенно Скотту, - выдыхает в шею, прежде чем уйти, чтобы никто не заметил.
Киру лихорадит от переполняющих эмоций. Она и не знала, что может так ярко реагировать на прикосновения. Похоже, Лидия Мартин открывает в ней что-то новое, неизведанное. Лисы и волки не особенно ладят друг с другом, потому что банши неподалеку занимают все мысли и путают чувства. И это еще кицунэ называют плутовками...