Желтоватый свет факелов рисует причудливые узоры на каменной кладке. Блики солнечными зайчиками прыгают по выступам и выщербленным краям, создавая иллюзию… Падма не может разобрать, чего именно. Она невесомо касается подушечками пальцев холодного камня, повторяет путь отблесков, додумывает траекторию их движения, любуется хаотичным, но прекрасным танцем. Падма любит подолгу стоять здесь. Наблюдать. Представлять. Точки света совсем как люди. Рождаются, пленяют, сталкиваются друг с другом, блуждают, сбиваются с пути, а потом… Потом неожиданно гаснут. Просто так. В жизни все куда проще, чем кажется. Падма не хочет ничего усложнять.

Единственная ее проблема — Парвати. Беспокойная с детства, она носится смерчем по дому, каждые несколько месяцев меняет увлечения, фонтанирует идеями. Строит планы, мечтает о далеких галактиках, а на следующий день подбирает на улице котенка и заявляет, что станет самым лучшим ветеринаром на свете. Парвати такая. Порывистая, неугомонная и увлекающаяся. Полная противоположность Падмы.

Сестра — это семья и дом. Сестра — это святое. Неважно, что сестра — сплошная головная боль. Тянущая, ноющая, а иногда и режущая.

Падма смирилась.

Она чуть улыбается и дотрагивается пальцами до медальона на шее.

Его дарит мама, когда они впервые уезжают в Хогвартс. Поезд выбрасывает клубы дыма, девочки держатся за руки и кружатся вокруг родителей. Они счастливы. Но мама догадывается, что Падма и Парвати не попадут на один факультет. Слишком разные. Зато так — с медальонами — будут едины. Уже потом Падма узнает, насколько мощный оберег им достался от мамы.

— И чего ты тут встала? Места больше нет? — грубо спрашивает мальчишеский голос. Падма поворачивается, смотрит в темные глаза и просто отвечает:

— Нет. — Кажется, он ожидал другого ответа, но изо всех сил пытается скрыть удивление. Странный мальчик. А вот глаза завораживающие. Глубокие. Настолько темные, что зрачков почти не видно. Затягивающие в омут. Словно черная дыра. И на самом дне пляшут игривые золотистые искорки. Озорные, но опасные. Или это отсветы факела?

— Чего уставилась? Пройти не дает, взгляд не отводит. Где твое воспитание, — скорее по привычке, чем из возмущения фыркает он.

— Ты задаешь вопросы, ответы на которые не нужны ни тебе, ни кому-то бы то ни было. Зачем? — Падме искренне любопытно, но мальчик злится. Смотрит на ее мантию и прищуривается.

— Неужели в Рейвенкло специально учат мудрено говорить, чтобы окружающие не понимали, о чем речь? — И Падма удивляется, почему он сам так высокопарно выражается.

— Ты странный, — говорит она, — но интересный. — Падма делает шаг вперед и скользит по мальчику взглядом. Изучает. Довольно высокий, темнокожий, худощавый. Слизеринец. Это объясняет заносчивость и грубость, но Падме кажется, что он лишь пытается соответствовать имиджу факультета. Или семьи? А может ей просто хочется видеть в людях только хорошее. Правда, в мальчике она не видит ничего. Он закрыт, как раковина моллюска. Нужно подобрать ключик.

— Чокнутая, — бурчит он под нос, толкает ее плечом и уходит. Падма не оборачивается, она растеряна.

На что обижен незнакомый мальчик с эмблемой змеи на груди?

Грубый, колкий, нелогичный.

Падма решает, что обязана узнать его имя.

Начинать ведь всегда нужно с малого.



Блейз сжимает кулаки и едва не бежит по коридору. Часто дышит, едва не захлебывается воздухом от злости и досады.

Непонятная девчонка без царя в голове. Еще немного и она бы кинулась его обнюхивать, будто… будто… грязного низзла.

Интересный он, видите ли! Не экспонат выставки, чтобы так бесцеремонно разглядывать.

Чтоб ее! И ведь с каким умным видом говорила про свои вопросы и ответы. Все они там чокнутые. На Рейвенкло. Правильно Драко говорит.

А глаза красивые. Темные, с поволокой, проницательные. И взгляд пронзительный. Словно в душу заглядывает.

Что она там может увидеть? В душе.

Что вообще там видно? Чувства, поступки, мысли? Или сущность? Истинную.

Блейз резко останавливается. Он не понимает, с чего такие мысли появляются в его голове. Не иначе дурное влияние девчонки.

И что она так старательно разглядывала у стены? На камне ничего же не было: ни надписей, ни символов, ни странных черточек. Только камень и подставки с факелами.

И это еще он странный.

Тьфу.

Блейз злится, сжимает зубы до хруста, но ничего не меняется. Мыслями он остается с рейвенкловкой, потому что не понимает. А это ломает привычный простой мир, где есть черное и белое. Ведь она — серое расплывчатое пятно. Одна большая тайна без малейшего намека на разгадку.

— Ты откуда такой взвинченный? — спрашивает удобно устроившийся в кресле у камина Тео.

— Да так, — Блейз неопределенно пожимает плечами, — ничего особенного.

Тео тут же теряет интерес и отворачивается. Смотрит на языки пламени и что-то беззвучно шепчет. Драко увлеченно строчит на пергаменте очередное эссе, Панси с Миллисентой, обложившись журналами, обсуждают модные новинки. Блейз хочет уйти наверх, но ворочающееся в груди беспокойство настойчиво нашептывает, что не стоит торопиться.

«Паранойя», — говорит разум.

«Интуиция», — шепчет магия.

Блейз переводит взгляд на пляшущий в камине огонь и замирает.

Маленькая симфония для одного слушателя.

Блейз видит огромные колесницы, запряженные скачущими галопом лошадьми. Еще чуть-чуть и окажется под их копытами. Едва он успевает подумать, что нужно бы увернуться или отпрыгнуть, лошади превращаются в стаю волков, жалобно воюющих на луну. Полную, едва касающуюся верхушек деревьев, что протыкает ее насквозь. Блейзу хочется протянуть руку и смахнуть наваждение, но морок рассеивается сам собой.

Языки пламени любовно облизывают поленья, а те неторопливо напевают. О путешествиях, людских подвигах, открытиях, печалях и счастье.

— Бабушка всегда говорила, что огонь живой, — тихо говорит Тео, не отрывая взгляда от камина. Будто бы и не Блейзу вовсе, а так, мысли вслух. — А я смеялся и тыкал палкой в поленья. Теперь же пытаюсь рассмотреть хоть что-нибудь, но видения ускользают, мысли путаются, реальность смазывается.

— И как ты только на Слизерине оказался с такими интересами? — бурчит из-за стола Драко.

— Попросил, — сухо отвечает Теодор.

— Почему? — Вопрос срывается с губ раньше, чем Блейз успевает прикусить язык. А еще лучше откусить. Сейчас Тео напоминает ему ту рейвенкловку.

— Это всего лишь факультет, — немного помолчав, говорит Нотт. — Для меня никакой разницы, а родители гордятся. — Драко согласно хмыкает, а Блейз задумывается. Основательно.

— Почему ты прислушался к бабушке? — Тео по-доброму улыбается и поворачивается. Его зеленые глаза горят тайным знанием. Древним и сокровенным. Передающимся из поколения в поколение. И снова Блейзу вспоминается чокнутая рейвенкловка.

— Огонь — чистая энергия. Он и заражает, и калечит, и убивает. Возрождает. Ему подвластно практически все. И только огонь из всех стихий отражается в глазах. Не вода, не земля и не воздух. Только огонь. Он человечен. — И Блейзу кажется, что Тео одержим. Тот самый первобытный огонь бушует в его взгляде, грозит поглотить. Блейз думает, что пугаться Тео глупо. Они в гостиной факультета, где полно людей, но страх сдавливает грудь ледяным обручем, покрывает коркой внутренности и сбивает дыхание. Он понимает, что это иррационально, но эмоции не поддаются командам разума. — Так говорит бабушка, а мне нравится смотреть. Расслабляет и голову прочищает. — Теодор улыбается, и наваждение исчезает так же стремительно, как появилось. Блейзу стыдно за свой страх, и он успокаивает себя тем, что о его слабости никто не знает. Кроме него. — Попробуй как-нибудь, поймешь, — и Тео снова отворачивается к камину.

Блейз поднимается в спальню, раздевается и забирается под одеяло.

Сумасшедший вечер. Ненужные вопросы. Живой огонь.

«Девчонка и Тео определенно поняли бы друг друга», — думает Блейз. И тут же что-то неприятно колет под ребрами. Чем он хуже Тео?

Нужно узнать ее имя.

Блейз тоже может быть загадочным и непонятным.



Падма опаздывает на трансфигурацию. Уже бежит по коридору, когда налетает на что-то мягкое и теплое, появившееся из ниоткуда. Поднимает глаза и едва сдерживается, чтобы не застонать от досады.

— Забини, что тебе нужно на этот раз? — Даже не глядя на него, она знает, что Блейз ухмыляется.

— Соскучился, — невозмутимо отвечает он. Нахально лыбится, явно получая удовольствие от происходящего.

— Замечательно, с этим разобрались. Теперь будь добр отпустить меня и иди, куда шел. — Падма злится, потому что МакГонагалл не погладит ее по головке за опоздание. Но еще больше раздражает пижонская самоуверенность Блейза.

— Ай-яй-яй, как грубо. Неужели не разделяешь идеи дружбы факультетов, толерантности, братства и что там еще пропагандирует наш дорогой директор? — Он издевается. Нагло и неприкрыто.

Иногда Падме кажется, что смысл существования Забини — отравлять жизнь ей. Как иначе объяснить четырехлетнее преследование? Ужимки, ухмылки, намеки. Оставаться холодной и отстраненной с каждым разом становится все сложнее. У исследователя не должно быть эмоций к предмету изучения. А он… он… Падма не находит слов. Снова злится.

— То-то и оно, Забини. Идея дружбы факультетов, а не дружбы с тобой, — шипит Падма, потому что она окончательно опоздала на трансфигурацию и торопиться уже нет смысла. Отработка обеспечена.

— Неужели в Рейвенкло не учат быть милыми? — притворно удивляется Блейз: округляет глаза, приоткрывает рот.

— Ты еще в волосы вцепись для полноты картины, — устало говорит Падма и чуть расслабляется в его руках. Перед ударом, не иначе. Он весь подбирается, но ухмыляется. Падма умеет ненавязчиво бить в слабое место. — И долго мы еще будем стоять посреди коридора? Осторожно, Блейзи, змееныши могут подумать, что ты влюбился в какую-то невзрачную рейвенкловку. Какой удар по репутации. — Блейз изумленно выгибает бровь. Ее голос сочится ядом, обжигает сарказмом, выжигает мясо до костей.

— Беспокоишься за мою репутацию, Патил? Как приятно. — В ее глазах сверкает давно забытое пламя. Разряды тока пробегают по позвоночнику, электризуя все тело. Перед глазами мелькают воспоминания. Внутренности сдавливает страхом. Он уязвим. Снова. А огонь во взгляде разгорается, грозит поглотить все без остатка. Забирается под кожу, подбирается к душе.

— Достаточно искры, чтобы огонь уничтожил все вокруг, — словно читая его мысли, тихо произносит она.

— Чтобы искра разгорелась, нужен кислород, — мгновенно отвечает Блейз. Падма удивленно вскидывает брови. На секунду ему кажется, что она вот-вот улыбнется, но нет. Падма вырывается из ослабевшей хватки, разворачивается и уходит в противоположную от него сторону с гордо поднятой головой.

«Как же ты меня достал, Забини», — думает Падма.

«Патил, ты же знаешь, что я добьюсь своего во что бы то ни стало», — одними губами произносит Блейз в пустоту.



Парвати бегает вокруг как заведенная. Размахивает руками, заливисто смеется, направо и налево раздает указания — одним словом, готовится к первому выходу в свет. Падма усмехается. Это она по праву старшей, пусть и всего на пару минут, сестры должна хлопотать над младшенькой. Парвати щебечет, зачесывая наверх волосы Лаванды, а та с сосредоточенным видом вертит в руках заколку. Случайный взмах палочкой — и светлые кудри в беспорядке рассыпаются по плечам. Лаванда взвизгивает и хватается за голову. Из ее глаз брызгают слезы. Парвати прикрывает рот ладонью. В черных глазах — ужас.

— Что я натворила, — на грани слышимости шепчут губы.

— Ничего непоправимого. — Падма понимает, что еще чуть-чуть, и станет свидетелем истерики. Деловито закатывает рукава и чуть улыбается. — Спокойствие, леди. — Лаванда недоуменно хлопает голубыми глазищами, а Парвати как изваяние застывает в ожидании. — Фините моните амбрум, — четко произносит Падма и резко взмахивает палочкой, рисуя в воздухе руну равновесия.

На мгновение Падме кажется, что барабанные перепонки лопнут от визга, фейерверком взорвавшегося в комнате.

— Ты самая лучшая сестра на свете, — говорит Парвати на ухо, когда обнимает Падму.

— Вечер спасен, — радостно верещит Лаванда, рассматривая перед зеркалом прическу. — Ты волшебница.

— Как и все девочки в этой школе, — спокойно отвечает Падма и улыбается. Искренне и тепло. — Пора одеваться, если вы не хотите опоздать. Встретимся в холле, — уверенно говорит она, и Парвати кивает. Берет под руку Лаванду, и они ярким вихрем убегают из комнаты.

Падма смотрит им вслед, чуть улыбается, но на душе тоскливо. Два маленьких гейзера энергии. Неукротимые стихии. Ураганы эмоций. Они ослепляют и покоряют, очаровывают. Солнечная Лаванда, экзотичная Парвати. И обычная Падма. Она не завидует. Иногда устает.

Падма обычная.

Если Парвати воспринимается как кайенский перец, то Падма, в лучшем случае, порошок карри. Одни и те же черты лица, но разное содержание.

Падма приглаживает волосы, но получается игольчатый нимб над головой. Волоски электризуются и встают дыбом. Пара заклинаний, и они снова будут гладкими и мягкими, но ей впервые хочется взбунтоваться. Не быть правильной, не быть идеальной, не быть старшей сестрой. Не пойти на бал.

Она вздыхает, дотрагивается кончиками пальцев до своего отражения в зеркале и грустно улыбается. Она всегда улыбается, только эмоции разные.

— До чего же хороша: и фигура, и душа.

— Пора. — Падма подмигивает зеркалу, и грусть немного отпускает.

Бирюзовый ей к лицу.



В холле яблоку негде упасть. Ароматы духов смешиваются: приторные, свежие, цветочные, древесные, цитрусовые. Падма морщится. Ей хочется выйти на улицу. Вдохнуть полной грудью, закрыть глаза, раскинуть руки в стороны. Отовсюду слышатся приветствия, непринужденные разговоры. То тут, то там раздается звонкий смех. У Падмы шумит в ушах и сбивается дыхание. Она ищет глазами Парвати, но в пестром разнообразии взгляд плывет. Выделить кого-то в круговерти волшебников невозможно.

— Падма! — кричит Лаванда и машет ей руками. Падма кивает и идет навстречу. Толпа не пускает. Ее толкают со всех сторон. Кто-то хмурится, кто-то возмущенно цокает вслед. Она сдержанно улыбается и просит прощения. Не глядя ни на кого, но воспитание обязывает. Элементарные правила приличия.

— Прекрасно выглядишь, — возбужденно шепчет на ухо Парвати.

— Как и ты, сестренка, — украдкой заправляя прядь волос, отвечает Падма. Она механически кивает, пока Парвати всем ее представляет. Когда очередь доходит до Рона, тот заметно тушуется и чуть краснеет. Падма придирчиво оглядывает его, задерживая взгляд на обрывках кружев. Она делает вид, что так и должно быть.

— Привет, — мрачно говорит Рон, не глядя на Падму: его глаза кого-то высматривают в толпе. Наверное, Падме должно быть обидно, но ей все равно. Они случайные партнеры. Она партнерша ради партнерши. Он друг парня, на которого имеет виды сестра. Все просто.

Спустя пару часов Падма все-таки выходит на свежий воздух. Дань уважения традициям отдана. Можно выдохнуть.

На балконе прохладно, но Падме хорошо. Она кутается в мантию и дышит. Свободно. Здесь не перед кем притворяться. Не нужно играть роль старшей сестры. Нет, она любит Парвати всем сердцем, но иногда она бывает безумно утомительной.

Рваные ритмы «Ведуний» наполняют бунтарством все ее существо. В какой-то момент ей кажется, что даже звезды вспыхивают ярче. Впервые за вечер Падма улыбается широко и открыто. В пустоту. В темноту. Никому. Она закрывает глаза и отдается на волю ощущений. Призрачных и непонятных.

— Какая встреча, — теплое дыхание обжигает шею, — не ожидал. — Мурашки стадом несутся по коже. Падма злится, потому что слишком взбудоражена близостью того, о ком не должна думать. Его присутствие выводит из равновесия. Слишком. Интересный мальчик-первокурсник оброс змеиной чешуей. А она по-прежнему остается немного странной, чуть мечтательной, но рациональной рейвенкловкой. Одной из многих. Незаметной в толпе. Пусть и яркой в одиночку.

— Взаимно, — наконец произносит она. Падма стоит на месте. Уходить не хочется. Да и зачем? Стоять на балконе можно и вдвоем, разговаривать ведь необязательно. Падма чувствует его дыхание в своих волосах. Это странным образом успокаивает. Она расслабляется и чуть опирается на него спиной. Незаметно, как надеется Падма.

Блейз улыбается и целует черные волосы на затылке. Невесомо, она не почувствует. Он почти в это верит.

Безлунная зимняя ночь. Двое на балконе. Парень и девушка. Он почти обнимает ее. Она почти позволяет. Им спокойно. Не тепло, не радостно, не будоражащее. Спокойно. По-домашнему уютно. Без лишних слов. В этом нет романтики. Единение душ.

Падма надеется все-таки его разгадать.

Блейз доказывает свою неординарность, правда, уже не помнит, кому и зачем.



Он ощущает, что ее бьет мелкая дрожь, но Падма молчит. И Блейз понимает, почему. Лишний вздох, неосторожное слово, яркий свет свечей разрушат момент. Он слышит голоса, поэтому нужно отпустить ее, уйти в тень или сделать вид, что он просто проходил мимо. Но Блейз не двигается с места.

— Холодно, — шепчет она чуть дрожащим голосом. Он наклоняется и вдыхает запах ее волос. Гвоздика с имбирем. Блейз улыбается и касается губами макушки.

— Холодно, — повторяет он. Падма вздыхает и отстраняется. Через секунду все, что напоминает о ее присутствии, — пряный аромат.

— И что ты здесь забыл? — капризно морщит нос Панси. — Сыро и мерзко. Пойдем внутрь?

— Да, конечно, — Блейз кивает. Окидывает взглядом несколько метров балкона. Смотрит на кружащийся снег. — Пойдем. — Панси уже не видит, как он ловит ладонью снежинку и наблюдает за каплей воды на своей ладони.

Самое прекрасное всегда недолговечно.



Падма смотрит, как Блейз вальсирует с Паркинсон. «Прелестное видение в розовом», — думает Падма и усмехается. Паркинсон расплывается в улыбке, стоит ему что-то сказать, да и сама соловьем заливается. Падма морщится. Противно, когда девушка так навязывается. А Блейз не может отказать. Традиции. Факультет. Друзья. Друзья?

Она поворачивается и натыкается взглядом на хмурого Рона, неустанно следящего за каждым движением Гермионы.

— Почему ты не позвал ее на бал? — без обиняков спрашивает она. Рон подпрыгивает на месте, смотрит на нее так, будто перед ним привидение, и молчит. Падма хочет накрыть его ладонь своею и уже протягивает руку, но в последний момент осекается. Они едва знакомы, кто знает, как Рон это воспримет.

— Кого? — он озирается по сторонам, как затравленный зверек. — Говори тише.

— Боишься, что услышат? — Падма все-таки сжимает его руку, но Рон шарахается, как ужаленный.

— Что ты делаешь?

— Помогаю. Потанцуем? — Кажется, еще слово — и глаза Рона выкатятся из глазниц и запрыгают по полу. — В восьмидесяти процентах случаев девушки обращают внимание на парней, когда видят их с другими девушками. Ревность — чувство иррациональное, но на нем легко играть. — Падма пожимает плечами и отворачивается. Она дает ему время подумать.

Натыкается взглядом на омерзительный розовый в толпе. Она не понимает, как этот ужас вообще можно надеть. Панси смеется, откинув голову назад, обнимает Блейза. А он смотрит на Падму. Прожигает взглядом. И улыбается. И ей все равно, кому именно. Главное, в темных глазах плещутся золотистые искорки.

— Пойдем, — бурчит Рон и тянет ее на танцпол. На мгновение Падма теряется. Не стоит отвлекаться. Рон неуклюже топчется на месте и чертыхается сквозь зубы, когда наступает ей на ногу. Поначалу Падма деликатно шепчет, что волнение ни к чему. Но благие намерения оборачиваются против нее. Рон злится все больше, ругается все чаще, а сил терпеть это все меньше.

— Разрешите пригласить на танец вашу даму? — Перед ними стоит Блейз и галантно предлагает руку, заглядывая Падме в глаза.

— С чего бы ей танцевать с тобой, Забини, — злобно шипит Рон, крепко сжимая ее талию, — гад ползучий.

— Фи, Уизли, как грубо. — Блейз цокает языком и отвешивает шутливый поклон Падме. — Так что скажет дама?

— Любопытно, — отвечает она, — отпусти, — говорит, повернувшись к Рону. Тот хлопает ресницами, переводя взгляд с нее на Блейза. — Просто отпусти, — настойчивее повторяет Падма, и он подчиняется. Она делает шаг вперед и оказывается в объятиях Блейза.

— Почему ты согласилась?

— А почему ты предложил? — Блейз запрокидывает голову и задорно, от души смеется. Настолько заразительно, что через пару минут Падма к нему присоединяется.

Хохочущие рейвенкловка и слизеринец посреди зала.

В обнимку.

Вместе.

Странная картина, но на Святочном балу до этого никому нет дела. Разве что сжимает кулаки Панси, хмурится Рон и, чуть притопывая ногой в такт музыке, улыбается Дамблдор.



У Падмы все идет наперекосяк. Учебники валятся из рук, чернила заливают пергаменты, перья ломаются от железной хватки пальцев. Она уходит в библиотеку, но не занимается. Бродит между стеллажами, рассматривая корешки книг. Грустно усмехается уголками губ, когда мадам Пинс неодобрительно на нее косится, но ничего не говорит. Здесь Падме спокойно. Она может подумать, не отвлекаясь на посторонние шумы. Только скрип пера по пергаменту, шелест книжных страниц, мерный стук каблуков.

Падма пытается понять себя, но вместо этого застывает. Губы вслед за пальцами повторяют название очередного фолианта, но мыслей нет. Первое время она винит в этом Блейза. Из-за него привычная картина смазывается. Когда границы разумного пройдены, отступать поздно. Но и бороться им не за что. Не друзья, не враги, не влюбленные. Знакомые. Она качает головой и проводит рукой по лицу, будто надеясь вытравить из головы назойливые размышления.

Падма избегает его. И когда сворачивает в очередной неизвестный коридор, смеется почти истерично. Она хотела его изучить, а вместо этого убегает, стоит ему появиться на горизонте. Хваленая логика летит в тартарары. Нет, у нее не подгибаются колени при виде его улыбки, не перехватывает дыхание от взгляда черных глаз, но сердце пропускает пару ударов. Она хочет снова ощутить те комфорт и спокойствие, которые она испытывала на балконе.

Ей хочется расслабиться.

Хочется выпустить настоящую Падму.

Хочется полностью довериться другому человеку.

Ему.

Он выше навязанных клише и факультетских предрассудков, но не понимает этого.

Она тяжело вздыхает и прикрывает глаза. Лбом прислоняется к книжной полке и задерживает дыхание. Чтобы через пару минут полнее ощутить, как воздух заполняет легкие. Вкус жизни сладок, если ты ей наслаждаешься. А Падма теряет связь с реальностью. Ее рвет на части, но от этого нет панацеи. Она летит камнем вниз, чтобы разбиться вдребезги о скалы.

— У нас входит в привычку сталкиваться в неожиданных местах. Тебе не кажется? — Падма слышит шелестящий голос за спиной и зажмуривается. На этот раз ей некуда бежать.

— Шептать необязательно, мадам Пинс сюда редко забредает, — безразлично отвечает она. Падму раздирают противоречивые эмоции. Уйти не получится, остаться страшно.

— Зато наверняка никто ничего не услышит. Кроме нас. — Он подходит ближе, и Падма чувствует, как его дыхание касается волос. Рука судорожно сжимает полку. Ей так хочется поддаться, отпустить себя, но… Всегда есть «но». — Чего ты боишься? — Блейз задает самый важный вопрос.

— Ничего. — Падма кусает губу, понимая, насколько неубедительно это звучит. — Совершенно ничего, — повторяет она и тут же хочет откусить себе язык. Слишком фальшиво.

— Скажи правду. — Вкрадчивые нотки в голосе завораживают. Она чувствует тепло его тела через одежду. Его запах кружит голову. И паника накрывает с головой. Страх, преследовавший пять лет с их самой первой встречи. Тревога, не оставляющая и на день. Неуверенность, вспыхивающая с новой силой каждый раз при взгляде на Блейза.

— Не суметь разгадать. — С кончиков пальцев до корней волос Падму прошибает дрожь. — Или, что еще хуже, ошибиться, — она обнимает себя за плечи и зябко ежится. — Ты не поймешь, — выдыхает она и вздрагивает, когда его ладони накрывают ее.

— Ты не можешь знать этого наверняка, — осторожно говорит он, аккуратно поглаживая ее пальцы. И Падма сдается. Она хочет рассказать, он хочет узнать — их желания совпадают. Но как сложно подобрать такие слова, чтобы объяснить. Они слишком разные, но противоположности притягиваются. Если он дарит ей ощущение домашнего уюта, то почему не сможет понять? И Падма начинает говорить. Тихо, но уверенно.

— Ты нелогичный. Останавливаешься, когда проще пройти мимо. Говоришь, когда лучше промолчать. Задираешь, хотя тебе совершенно безразличен и человек, и процесс. Ты делаешь это, потому что должен. Из раза в раз методически доказываешь кому-то, что можешь держать марку. Переступаешь через себя во имя чего-то неизвестного мне, а возможно и тебе самому. И изо дня в день это не дает мне покоя. Размышляю, сопоставляю — пытаюсь понять тебя. И знаешь, ты одинок.

— Ошибаешься, — Блейз ее жестко обрывает, крепче сжимает руки на ее плечах.

— Как раз в этом я полностью уверена. Ты чувствуешь себя чужим даже в гуще слизеринцев, поэтому отстраняешься. Не разделяешь их взгляды, но и не можешь открыто отрицать. Понимаю, чистокровные семьи — заложники стереотипов, но тебе надоело соответствовать. Ты устал. Это сквозит в каждом взгляде и жесте. Но ты упрямо не хочешь ничего менять. Поэтому ты одинок, — заканчивает Падма и переводит дыхание, — и несчастен.

— Так чего же мне не понять? — спустя пару минут, показавшиеся Падме вечностью, спрашивает он. Его голос режет бритвой по венам, но она не обижается. Понимает.

— Потерять тебя, так и не поняв. Не избавить от бремени навязанных обязательств.

— Да какое тебе до меня дело, Патил, — по-змеиному шипит ей в ухо Блейз, но не уходит. Наоборот, все сильнее прижимает к себе. Он жаждет услышать ответ, но боится узнать правду. Падма не станет врать, он знает. Страх заполняет каждую клеточку тела, сердце дробит ребра в пыль, ожидание отдается ноющей болью в висках. Он ждет ответа.

— С тобой я чувствую себя дома, — просто отвечает она.

— Тогда почему ты меня избегаешь?

— Потому что боюсь, — едва слышно шепчет она и пытается отстраниться, но он сильнее. — Пусти. — Его смешок выводит из равновесия. Она тут душу выворачивает, а Блейз усмехается. Она злится на себя. «Молчание — золото» — непреложное правило. А это расплата за излишнюю самонадеянность. И как она только в Рейвенкло попала. Падма настолько погружается в свои переживания, что не замечает стихийного выплеска магии.

— У тебя впереди полно времени, чтобы разгадывать все, что хочешь, а у меня — чтобы понять. — Мочку уха опаляет дыхание Блейза, и только тогда она понимает, что дрожит в его руках. Удивленно распахивает глаза и видит стеллажи, покрытые коркой льда.

— Как? — выдыхает она и оборачивается. Оказывается, Блейз ее уже отпустил. Она и этого не заметила. Падма переводит на него взгляд и отступает на шаг. В черных глазах Блейза столько тепла и нежности, что впору захлебнуться.

— Ты немного расстроилась, — Блейз улыбается, подходит к ней обнимает.

— Думаю, нам стоит общаться почаще, иначе Хогвартс рискует превратиться в ледник, — Блейз вдыхает аромат ее волос и закрывает глаза. Наконец он чувствует себя нужным кому-то. — Похоже, у тебя входит в привычку обнимать меня, — говорит Падма, уткнувшись ему в грудь.

— Дама против? — манерно тянет Блейз, но в голосе слышатся смешинки. Она не отвечает. Улыбается и обнимает его за талию.

И время останавливается. На пару мгновений. Чтобы затем снова пуститься вскачь.

Со стеллажей капает вода. Лед тает, и Падма надеется, что из этого может что-то получиться.



Падма бежит, не разбирая дороги. Легкие горят огнем, из горла вырываются сдавленные хрипы, но она не сдается. Ее не должны схватить, иначе… Падма отказывается думать, что будет иначе. Ясно одно — ничего хорошего. И его тоже. Перед глазами уже начинает темнеть, когда кто-то хватает за руку и тянет в сторону.

Через секунду она опирается о каменную стену пустого класса, а Блейз шепчет все известные ему запирающие заклятия. Падма облегченно выдыхает и сползает вниз. «Это он», — лихорадочно бьется в мозгу.

— Успел, — шепчет Блейз, отходит к окну и лбом прислоняется к стеклу. Он не смотрит на нее, но Падма слышит подавляемую злость в голосе, видит напряженную спину, стиснутые в кулаки руки. Она знает, еще немного — и последует светопредставление. Но молчит. В этот раз он имеет на это полное право. «Если бы это оказался не он…», — Падма заставляет себя не думать, что было бы тогда. — Ты хоть понимаешь, как рисковала? — Его голос дрожит, и только сейчас Падма осознает шквал переполняющих его эмоций.

— Но все же обошлось. — Падма не хочет оправдываться, она и говорить-то не хочет. Просто обнять его со спины и замереть. Но он не позволит. Не сейчас.

— Если бы Панси случайно не проговорилась о вылазке Дружины, ты бы сейчас могла уже быть у Амбридж. Ты хоть понимаешь это? — Он не кричит. Говорит сухо, отрывисто, безэмоционально. Падма почти перестает дышать. «Лучше бы кричал», — думает она. Ожидание дамокловым мячом висит над ней. И чем дольше Блейз молчит, тем сильнее сжимается сердце. — Конечно, не понимаешь. У тебя же идеалы. Чистые, светлые, справедливые. Мир прост и логичен. Ты всегда можешь привести множество «за» и «против», но хоть раз подумай сердцем. — Он не замечает, когда Падма подходит. Она просто кладет руку ему на плечо и сжимает. Он дрожит, но не обращает на это внимания. Блейз из последних сил сдерживается. Он слишком истощен борьбой с собой, с ней, с обстоятельствами. Все против них. Но только рядом с ней он хочет быть. — Не делай так больше, — помимо воли срывается с губ.

— Ты же знаешь, что буду, — с трудом произносит она, да Блейз и так знает. Это уже почти ритуал. После каждого собрания он просит ее не ходить, а она говорит, что пойдет. Оба правы по-своему и оба понимают это. Они по разные стороны баррикад, как бы ни пытались отрицать.

— У тебя есть выбор, — шепчет он.

— Как и у тебя. — Из его горла вырывается не то смех, не то хрип. Отчаянный и надсадный. Он поворачивается, и Падма едва сдерживается, чтобы не отшатнуться. Столько боли и отчаяния во взгляде. Порывисто обнимает и вздыхает. В какой-то момент ей кажется, что сейчас затрещат ребра, но она молчит. Ему это нужно. Ей это нужно. Они тонут в болоте безнадежности, считают секунды наедине. Отдаются полностью, не оставляя ничего себе.

— Не хочу тебя терять, — хрипит он, прижимая все сильнее, желая слиться в одно целое.

— Я буду рядом, пока тебе это нужно. — Она стискивает зубы, чтобы не всхлипнуть. Глаза наполняются слезами, но ей нельзя плакать. Нужно быть сильной. Несмотря ни на что. Она ему нужна. И сестре. И родителям. Слишком большая ответственность, нельзя сломаться.

— Ты никому ничего должна, — словно читая ее мысли, говорит Блейз. Поднимает лицо за подбородок, внимательно вглядывается в черные глаза и улыбается. Тепло и нежно. Будто и не возрождался Волдеморт вовсе. И что-то внутри ломается с громким щелчком. Слезы градом катятся по щекам, а Блейз обнимает ее, гладит по спине и шепчет что-то успокаивающее. — Люблю тебя, — срывается с его губ, и оба замирают.

— Я тоже, — шепчет она в ответ. Они еще долго стоят в пустом классе. Не шевелясь, не разговаривая. Будущее слишком туманно, но самое главное прозвучало. Они не знают, что ждет впереди, но твердо намерены бороться за право быть вместе. Только так и никак иначе.



Последние месяцы пятого курса Блейз характеризует одним словом — мрак. Удушающий, промозглый, ослепляющий. Ему хочется плюнуть на условности, перестать прятаться, притворяться, но он не может. Приходится каждый день ухмыляться недалеким шуткам Малфоя, обнимать Панси, часами беседовать с Тео. А мог бы слушать тихий глубокий голос Падмы, держать ее за руку и наслаждаться запахом волос. И чувствовать себя в этот момент самым счастливым.

Блейз вздыхает. Несбыточные мечты. Холодный ветер пробирается под мантию, но Блейз не двигается. В голове мелькает малодушная мысль, если он простудится, Падма сможет приходить в больничное крыло ночью. Тогда у них будет еще несколько часов наедине. Только сейчас Блейз осознает: время бесценно. Но тут же отгоняет соблазнительную мысль. Нельзя. Он не вправе подставлять Падму под удар. Она и так рискует. А он слишком слаб, чтобы отказаться от нее. Это все равно что перестать дышать. Можно ли добровольно перекрыть себе кислород?

Вдалеке мелькает темная макушка. Блейз уверен, это Падма возвращается в замок с Ухода за магическими существами. Расстояние слишком велико, утверждать наверняка невозможно, но он уверен. Резкий поворот головы, вскинутый подбородок, уверенная стремительная походка. Порыв ветра взлохмачивает волосы и кидает ей в лицо. Она останавливается и пытается совладать с ними. Собрать в пучок на затылке. Но раз за разом терпит поражение. Падма. В самые неподходящие моменты забывает, что волшебница. «Главное — оставаться человеком», — говорит она. И Блейз с ней соглашается.



Падма безрезультатно борется с волосами. Иногда она еле сдерживается, чтобы не отрезать их. Но что-то всегда останавливает. Она не знает, что именно, да и, по правде говоря, не хочет знать. Это приводит к мыслям о Блейзе, а они становятся все тяжелее. Встречи все реже и короче, задумчивый и тихий Блейз, стремительно наглеющие слизеринцы. Падма чувствует, что скоро спокойная жизнь кончится. Но не говорит Блейзу. Падма не хочет омрачать, возможно, последние встречи с ним.

Сердце сжимается, когда она видит его в коридорах и не может подойти. Да что там! Глаз лишний раз поднять не смеет. Чтобы не выдать. Не подвергнуть его опасности. Блейз и так рискует, встречаясь с ней. А она не в силах отказаться. Падма слишком от него зависит. От легкой улыбки, от золотистых искорок в глазах, от жестких, чуть курчавых волос.

И каждый раз она клянется, что не пойдет, но есть ли выбор? Для всех он холоден и высокомерен, но она-то знает, какими нежными могут быть эти губы, вкрадчивым — голос, заботливыми — руки. Они не вместе, но и друг без друга не могут. Отвратительное открытие. Падма уже давно не верит в превосходство разума над чувствами, но и не готова нырнуть в омут с головой. Вот только без него все кажется убогим и безликим. А с ним… С ним маленькая комната, неловкие объятия и пугливые поцелуи. Запах корицы, шум прибоя и мечтательная улыбка. С Блейзом целый мир, о котором она и не подозревала. И все бы ничего, но беспокойство не дает уснуть по ночам. Падма лежит и подолгу смотрит потолок, но не может сказать об этом Блейзу. Чтобы не тревожился еще за нее. Она чувствует — скоро все изменится.



Падма уже который день сидит у окна и смотрит на горизонт. Она не ждет писем, но надеется увидеть сову. Она не боится разочарования. Окоченеть куда хуже. Перестать чувствовать, разозлиться на весь мир и замкнуться в себе.

— Глаза еще не проглядела? — кряхтит бабушка, подходя к ней. Гладит по волосам. — Знаешь же, что не напишет.

— Знаю, — Падма кивает, но не отводит взгляд от неба, — напишет, — впивается пальцами в стул. — Позже. — Бабушка смотрим чересчур сочувственно, а Падма еще старательнее делает вид, что не замечает.

Он вообще не должен писать. Сову могут перехватить. В такие моменты Падма корит себя за слабохарактерность и малодушие. Она ведь знала, что так будет. Целый год готовилась к этому. Все закономерно. Но глупое сердце заходится в вопле, стоит появиться на горизонте темной точке. И когда заветное письмо — раз в неделю день в день — падает на колени, она злится. К чему рисковать лишний раз? Но позволяет себе мимолетную улыбку. Вечером. В своей комнате. С Блейзом все хорошо.

— Кто он? — Все-таки Парвати излишне проницательна там, где не нужно.

— Кто? — Глупее тактики не придумаешь, но Парвати по-другому не провести.

— Парень, о котором ты постоянно думаешь. — Сплетницу из Парвати ничем не вытравить. Падма улыбается и приобнимает сестру за плечи.

— Обещаешь никому не говорить? — Парвати пищит от восторга, подпрыгивает на месте и хлопает в ладоши. Она сгорает от нетерпения. Вот сейчас все выспросит и сразу поделится с Лавандой. Надо же, у Падмы есть парень!

— Конечно, конечно. Нема как могила. — Парвати живописно изображает, как застегивает рот на замок, и Падма хихикает. Нервное, не иначе.

— Это Терри. Терри Бут, — отрывисто говорит она. Ложь царапает горло, но так будет лучше. Фальшивое алиби. И проверять никто не будет. Кому интересны отношения двух рейвенкловцев. Они ведь всегда сохраняют нейтралитет.

Через пару дней Падма получает гневную записку от Блейза. Проводит кончиками пальцев по прыгающим строчкам. Торопился. Она улыбается и прижимает к сердцу исписанный пергамент. Блейз все понимает, но злится и… ревнует. Любит. Падма теребит в руке медальон, пытаясь казаться спокойной скорее по привычке, чем от необходимости. И на особо заковыристом выражении срывается и смеется в голос. Да так, что из глаз катятся слезы. Но Падма не может остановиться. Лимит терпения исчерпан. И только через пару десятков минут понимает, что сжимает в руке цепочку. Нитка плетеного серебра толщиной в пару миллиметров. Падма с детства верит, что это ее самый мощный оберег.

Этим летом больше никто не получает писем.

Блейз не решается, а Падма боится.

Но у нее есть письмо у сердца, а у него — серебряный медальон на шее.



Падма сидит на ветру и лихорадочно кутается в мантию. Темпус уже не спасает, слишком холодные вечера в ноябре. Но и уйти она не может. Вот еще чуть-чуть посмотрит на него. Совсем немного. И Дезюллиминационное как раз прекратит действие. Эта квиддичная тренировка кажется бесконечной.

— Все свободны, — наконец доносится до ее ушей. По венам раскаленной лавой прокатывается предвкушение. Губ касается вымученная улыбка. Падма не замечает, как слизеринская команда исчезает с поля. Наверняка продрогли до костей.

— Я тебя наощупь должен искать? — Блейз хмурится, но она слышит улыбку в его голосе.

— А нашел бы? — игриво спрашивает она, заклинание сбрасывать не торопится.

— Скорее окоченел бы в поисках, а ты бы рыдала над бездыханным телом, — бормочет он, подходя все ближе, — и тогда я бы стал призраком и приходил к тебе каждую ночь. — Падма заливисто смеется и подпрыгивает.

— Ты не настолько жесток, — в перерывах произносит она и резко замолкает, стоит Блейзу поймать ее в свои объятия. — Все-таки нашел.

— А как же, — шепчет ей на ухо и целует в висок. — Я скучал.

— И я скучала, — она прижимается к нему всем телом, напрочь забывая о холоде и неудобной деревянной скамье. Есть только это мгновение.

— Замерзла, — говорит, поглаживая ее по спине.

— Не больше, чем ты, — она кладет голову ему на плечо, обжигая шею дыханием.

— Пойдем, — но вставать не торопится.

— Нас могут увидеть, — с грустью произносит она, — и прикрытие с Панси не спасет.

— Бут на тебя пялится, — морщится Блейз и крепче прижимает к себе. Она смеется.

— Ревнуешь? — Он дергается, молчит. Дыхание рваными толчками вырывается сквозь зубы. Смех Падмы резко прерывается. В воздухе сгущается напряжение. Она чувствует, как от Блейза волнами идут раздражение и обида. И всегда рассудительная Падма чувствует, как в жилах закипает ярость. Ничем не замутненная, а от этого яркая и необузданная. Внезапная и неукротимая, как горная лавина. — И что ты молчишь? — Он опускает голову, но не произносит и звука. Борется с собой. Она знает. Но нервы не выдерживают. Она тоже не железная. — Думаешь, мне это нравится? Улыбаться Буту кукольной улыбкой, в порыве чувств прижимать руки к груди, изображая неописуемые чувства, картинно сокрушаться, что Терри самых строгих правил, и мы не торопим события? Меня от самой себя воротит. Устала изворачиваться, обманывать, недоговаривать и оглядываться за каждым поворотом. Но, конечно же, тебе неприятно, что другой парень вдруг обратил на меня внимание. Так напомню тебе, Блейз, что в глазах окружающих, я, в общем-то, была свободной девушкой. До Терри. О наших отношениях никто не знал. Твоя ревность хоть и понятна, но неуместна. Или… — Падма резко бледнеет. Сдувается как маггловский воздушный шар. Вся горячность разом испаряется, и она медленно опускается на скамью.

— Что с тобой? — Блейз суетится где-то рядом, подхватывает на руки, усаживает себе на колени и обнимает. — Тебе нехорошо? Где болит? Не молчи, Падма! — В его голосе слышится паника, а она не хочет говорить. Совсем. Но если не скажет, не узнает правды. Именно сейчас она осознает, насколько разрушительными могут быть чувства. Падма слишком зависима. От его взгляда, рук, губ, голоса и даже запаха. Она вросла в него кожей и если отдирать, то только с мясом и кровью. Ей страшно. Вот теперь ей действительно страшно. — Да ответь же наконец! — почти кричит Блейз, касаясь руками ее лба.

— У тебя с ней что-то было, да? — безжизненным и будто бы чужим голосом спрашивает Падма. Внутри все рвется на части, истекает кровью, а разум взывает о помощи. Она понимает, насколько глупо и по-детски себе ведет, но остановиться не получается. Иррациональное «а если» заставляет говорить дальше. — С Панси. — Блейз смотрит на нее широко распахнутыми глазами так, будто впервые видит. Но молчит. И это заставляет ее накручивать себя все больше и больше. Свинцовая усталость придавливает пудовыми гирями к земле, не давая не пошевелиться, не вдохнуть. Еще чуть-чуть, и она начнет задыхаться. Или ей только так кажется.

— У меня с Панси? — Он непонимающе смотрит на Падму, но поглаживает щеку. Будто бы облегченно выдыхает: — И в мыслях не было никогда. Разве я давал тебе повод усомниться?

— Ты сомневаешься во мне — это первый признак. — Кажется, Блейз шокирован. Он запускает руку в волосы и слегка ерошит. Сосредоточенно смотрит куда-то вдаль, хмурится, устало трет переносицу.

— Глупо с моей стороны, — он кивает в подтверждение своих слов. — Этого больше не повторится. Обещаю, — наклоняется и целует ее в лоб.

— Никогда? — Падма ежится и прижимается к нему, прячет голову на груди.

— Никогда, — твердо отвечает Блейз, зарывается носом в ее волосы и замирает.

— Поцелуй меня. — Она никогда не просит об этом, но здесь и сейчас это кажется логичным. Они так редко видятся, чтобы тратить время на ревность, обиды и ссоры. Каждая встреча может стать последней. Оба знают: тучи приближающейся войны сгущаются над головой, но отказываются об этом разговаривать. Ни к чему привносить боль и хаос в их отношения. Все это будет, но пока они могут, будут сохранять хрусталь столь же сильных, сколь неожиданных чувств.

Блейз припадает к ее губам. Мягкие, нежные, теплые. Они чуть подрагивают и охотно раскрываются навстречу. Ни один из них не вспоминает, что чары давно спали и их могут увидеть. Они цепляются друг за друга, оглядываются, осторожничают, но забывают об аккуратности в самый последний момент. Самый важный. Кто-то скажет — случайность, кто-то назовет судьбой, а Падма примет как данность. Любые чувства проходят проверку на прочность. Вот и их время пришло.

Но это будет завтра. Сейчас Блейз и Падма целуются на трибунах, растворяясь друг в друге. А Панси Паркинсон кусает ладонь лишь бы не закричать. Ее привычный радужный мир только что рухнул.



Блейз идет по темным коридорам подземелий и улыбается как дурак. Ему хорошо. Он даже может смело сказать, что счастлив. Падма открутит голову, скажи он, что скрытность придает пикантность отношениям, но ему нравится. Но стоит кому-то не так посмотреть на нее, хочется сначала вырвать себе глаза, потом схватить Падму и на весь Хогвартс прокричать: «Моя!», а потом побить неосторожного соперника. Блейз понимает, что это глупо, но не может ничего с этим сделать. Собственник. Она — его, и никто не в силах это изменить.

Блейз сворачивает в очередной коридор и чуть не налетает на Панси. Бледная, как привидение, она стоит напротив портрета неизвестного волшебника и сжимает пальцы в кулаки.

— Нагулялся? — презрительно выплевывает Панси и кривит губы.

— Это ты о тренировке? — Блейз старательно изображает недоумение, но внутри все леденеет. Она ведь не могла…

— Обжимания с девицами теперь так называются? — она выгибает аккуратно выщипанную бровь и выжидающе смотрит в глаза. Блейз взвешивает все «за» и «против». Она уверена в своем превосходстве, но слишком эмоциональна. Нужно попытаться сыграть на этом.

— В какой-то мере, — безразлично тянет Блейз, прислоняясь плечом к стене, — а ты против? — Его лицо не выражает ничего, кроме снисходительного сарказма, но колени подгибаются. Если их раскусят, несдобровать обоим. Он найдет рычаги давления, а вот Падма…

— Значит, ты изменяешь мне? — Голос Панси дрожит, но она держит удар. Учится, девочка. Еще пару лет назад плескала бы слюной и с пеной у рта доказывала, какая он свинья неблагодарная.

— Значит, изменяю, — равнодушно соглашается Блейз и засовывает руки в карманы брюк. — Еще вопросы?

— Ты сейчас же бросишь свою потаскушку, — ядовито шипит Панси, — иначе я все расскажу отцу, — скрещивает руки на груди, а во взгляде плещется плохо скрываемое превосходство.

— И что? — Он искренне не понимает, что ему может сделать мистер Паркинсон.

— Что? — голос все-таки взлетает на пару октав. — Он тебе просто так это не спустит. Отомстит за поруганную честь единственной дочери. — Блейз смотрит на нее пару секунд, а потом сгибается пополам от смеха.

— Честь? Панс, брось, ты же несерьезно, — сквозь слезы выдавливает он, но Панси не произносит и звука. — Серьезно? — он приподнимает брови и ждет реакции. А она ждет ответа. — Панси, ты же взрослая девочка. Я не клялся тебе в любви и верности, мы просто потискались в темном коридоре, и ты решила, что это судьба. Я всего лишь не стал тебя переубеждать. К чему драмы? — У нее пару раз дергается веко, губы кривятся в странном подобии гримасы то ли презрения, то ли отвращения.

— И все? Так просто? — Блейзу кажется, что еще чуть-чуть — и в него полетит одно из самых неприятных известных ей заклинаний. — Но заметь, ты продолжал тискать меня в коридорах, и за гобеленами, и в пустых классах, и в гостиной, и даже в своей спальне, — она надвигается на него, а глаза яростно сверкают из-под челки. Такой Панси стоит опасаться. — Так что же ты не удосужился сообщить, что используешь меня в качестве девочки для развлечений? Кишка тонка или за хозяйство свое испугался? — Если бы не многолетняя выдержка, он бы отшатнулся от этой фурии.

— Но и ничего не обещал. Если для тебя это было так важно, могла бы спросить, — спокойно отвечает он, мечтая, наконец, оказаться в своей спальне. — И давай без обид. Прискорбно, что я не оправдал твоих надежд, зато появится больше времени, чтобы завоевать наконец свою школьную мечту. Малфоя, разумеется, — поясняет он на ее растерянный взгляд. — И да, целуешься ты потрясающе, — кидает через плечо Блейз и скрывается в гостиной.

— Блейз, дружище, — тут же кричит Тео из другого конца комнаты.

— Не сейчас, — обрывает его Блейз и быстро поднимается в спальню. Блейзу о многом нужно подумать. Чертова Паркинсон не оставит его в покое в ближайшие пару месяцев, а то и больше. И нужно же было Темному Лорду поручить задание именно Малфою! Так бы переключилась на него и все, но нет же. Еще мстить вздумает. И начнет с элементарного — попытается узнать, с кем же он крутит роман. Блейз чертыхается сквозь зубы и тянется за пергаментом. Кладет на колени, обмакивает перо в чернила и… тупо смотрит на чистый пергамент. Что написать, как объяснить, чтобы поняла, как не обидеть. На пергамент падает капля и расплывается чернильной кляксой. Блейз неотрывно смотри на нее и растворяется. Реальность перестаёт существовать, есть только это пятно, которое расползается на белоснежном пергаменте. Черное на белом. Как они с Падмой. Она светлая, он темный. Она умная, он хитрый. Она верная, он изворотливый. Слишком разные, чтобы быть вместе. Слишком близкие, чтобы расстаться.

Он шепчет очищающее и пишет, не глядя на пергамент. Не перечитывая, отправляет. Ложится на кровать и бездумно смотрит в потолок. Таким откровенным он еще не был ни с кем. Она единственная, и этим все сказано. Блейз понимает, что не оставляет ей выбора. Но ведь если любит, подождет. Любит? Выдержит? И лишь одна мысль удерживает от безрассудства: он делает это ради нее.



Падма читает, а строчки прыгают перед глазами. Глаза цепляются за отдельные слова «люблю», «подождать», «не рисковать», «ради тебя», «прости», «так будет лучше». Она знает, что так правильнее, но сердце не желает мириться. Сердце отбивает чечётку. Для Падмы это не становится неожиданностью, нет. Для Падмы это письмо оживший кошмар. И теперь все кончено.

Она чувствует, как слова ядом расползаются по венам, закручивают узлом внутренности, ломают и тут же сращивают кости. Она раздавлена парой слов «ради тебя». Блейз поступает так во имя ее безопасности, не посоветовавшись с ней. А от того, что правильно, еще больнее. И Падме хочется выть, но с губ не слетает ни звука. Только прерывистые вздохи.

Падма подходит к окну и смотрит на звездное небо. Не отрывается, не ощущает, не думает. Уходит в себя.

Луна заливает комнату мягким светом каждую ночь. Ей наплевать на чужие переживания, ее дело освещать дорогу заблудившимся путникам или заманивать в ловушку сбившихся с пути. Людей слишком много, чтобы их судьбы были интересны. Луне все равно. Она появляется каждую ночь и каждое утро исчезает, говоря, что новый день несет новые проблемы и радости, переживания и удивления, свершения и открытия. И, возможно, он будет лучше. Как распорядиться этим знанием — дело людей. Ведь Луне наплевать. Она просто спутник.

Падма плывет по волнам безнадежной горечи и отчаяния. И в какой-то момент ей хочется захлебнуться. Уйти с головой в никуда. Потухнуть.

В мысли врывается голос Блейза: «Неужели в Рейвенкло не учат быть милыми?» Падма улыбается и стирает слезы со щек. «В Рейвенкло и глупыми быть не учат, — думает она, — в Рейвенкло ничему не учат».

Падма отходит от окна, ложится в кровать и с головой укрывается одеялом. Она не может быть слабой. Впереди тяжелые времена, и она нужна сестре, нужна однокурсникам, нужна учителям, нужна ОД. Она знает, что рано или поздно состоится сражение, к которому все должны быть готовы. Если не они, то кто.

Падма никогда не была самоотверженной и смелой. Эти качества достались Парвати. Но ответственность и долг удержат ее на плаву.

Она выдержит.

Ради него. Ради себя. Ради них.

Его жертва не будет напрасной. Жертва? Не имеет значения.

Это решение Блейза. Она его принимает. И обязательно смирится. Но для этого нужно время.

А пока… Пока Падма закрывает глаза и вспоминает звонкий голос, мимолетные касания и красноречивые взгляды.

Возможно, они еще посмеются над этим. Возможно, никогда больше не коснутся друг друга. Возможно, будут здороваться, случайно встречаясь на Косой аллее.

Когда война подбирается все ближе, выбора не остается. И даже если он есть, это иллюзия. Все решает война, люди лишь марионетки, которым она подрезает нитки. Человек не определяет свою судьбу, она складывается из череды нелепых случайностей и спонтанных поворотов в неизвестность.



Падма замыкается в себе. Ей пусто, грустно и одиноко. Она ходит на занятия, делает домашние задания, дополнительно изучает книги по чарам, трансфигурации и защите от темных искусств, общается. Прежней Падмы нет, но никто этого не замечает. Кроме Парвати и Блейза. Падма перестает улыбаться. Все больше слушает, чаще молчит. Кивает в нужных местах, но будто и не здесь вовсе. Падма не живет, она существует, но верит, что все изменится. Надеется, что снова сможет искренне улыбаться. Даже когда будет видеть Блейза под руку с какой-нибудь расфуфыренной барышней.

Когда становится совсем плохо, она идет на Астрономическую башню. Подставляет лицо порывам ветра, закрывает глаза и представляет себя бабочкой, подвластной стихии. Она не думает о суициде, Падма так отпускает боль. Которая на следующий день возвращается и когтями вырывает внутренности. У Падмы уже нет сил бороться, но и сдаться не получается.

Она смотрит в темные глаза сестры, такие же, как ее собственные, и воскресает. На какое-то время. Пока она рядом с Парвати. Чтобы угаснуть, стоит той уйти. Но Падма не сдается. И к Рождеству перестает плакать. Иногда ей кажется, что слез в ней попросту не осталось. И она клянется, что не проронит больше не слезинки. Хватит. Пора брать себя в руки.

После каникул в Хогвартс приезжает новая Падма, думает она. Прежняя Падма, думают окружающие. Она снова улыбается, смеется и даже шутит. Помогает отстающим в учебе, ходит в Хогсмид, общается с парнями. Вот только в глазах застарелая печаль, даже когда Падма смеется. Можно обмануть друзей и семью. Можно внушить разуму, что все по-прежнему. Но солгать сердцу не дано никому.



Блейз наблюдает издалека и проклинает Паркинсон на все лады. Он не может смотреть, как Падма истязает себя, но и помочь не может. У нее есть сестра, друзья, однокурсники. И Блейз почти верит в это. Почти.

Он видит пустой взгляд, опущенные уголки губ и вялые движения. Знает, что она плохо спит и слоняется по замку вечерами. И вопреки всему любуется ее силуэтом в лунном свете, прячась в каменной нишей. Нарывается на наказания, чтобы дать ей время незаметно ускользнуть. Падма не замечает этого, потому что слишком погружена в себя.

Она прячется в панцире от душевной боли и не позволяет никому помочь. Но никто и не сможет, ведь никто не знает. А Падма не расскажет. Иначе все потеряет смысл. Но она обязательно справится. Это же Падма. Она находит выход из любой ситуации.

И после каникул Блейз наблюдает за прежней Падмой. Спокойной, собранной, невозмутимой. Спустя месяцы он снова видит ее улыбку, но становится еще хуже. Глаза выдают ее с головой. Тоска и горечь не прошли, Падма их умело маскирует.

И полгода Блейз отваживает от Падмы парней. Осторожно, из-за угла, чтобы никто не заметил. Теперь он тщательно следит за маскировкой. Нельзя допустить еще одной ошибки. Он искренне желает ей счастья, но не готов видеть с кем-то другим. И, прикладывая Бута ступефаем, костерит себя на все лады. Вполне возможно, что Бут — тот самый, с кем ей было бы хорошо и комфортно. Но Блейз до сих пор верит, что Падме суждено быть рядом с ним.

Вторжение Пожирателей в Хогвартс расставляет все по своим местам самым неожиданным образом.



Перед глазами стоит бледное лицо Малфоя с посиневшими от страха трясущимися губами. Он держится из последних сил, но дай возможность — рухнет мешком к его ногам. Хватается за рукав мантии Блейза и смотрит на него уставшими глазами.

— Что-то хотел? — в голосе все-таки мелькает тень брезгливости. «Уж слишком жалок Малфой», — успокаивает себя Блейз.

— Через полчаса Пожиратели будут в школе. Наверняка Беллатрикс, Сивый, Кэрроу и еще парочка особо преданных. — Блейза прошибает холодный пот. Чего угодно, но этого ожидать он не мог.

— Почему я должен тебе поверить? — Едкий сарказм не выходит. Нервы напрягаются до предела, но Блейз еще надеется, что Малфой крикнет: «Розыгрыш» и снисходительно похлопает по плечу. Мол, Забини, не думал, что ты такой доверчивый. Как первокурсник повелся. Но Малфой не производит впечатления шутника.

— Хочешь — верь, хочешь — нет. Мне все равно, — он равнодушно пожимает плечами, а в серых глазах пустота, от которой разит смрадом и ужасом. Блейзу становится не по себе. Этого Драко Малфоя он не знает. — Мне казалось, что тебе есть, о ком позаботиться. — Блейз прищуривается и оценивающе оглядывает Малфоя с головы до ног. Блейз и не замечал, как он изменился. — Иди. Мне ты уже ничем не поможешь, — его губы кривятся в горькой усмешке, больше похожей на оскал. — Патил от меня пламенный привет и пожелание счастья. — Он неопределенно машет рукой и скрывается за поворотом. А Блейз хлопает ресницами и судорожно пытается сообразить, на чем же они прокололись, пока с головой не накрывает осознание. Пожиратели в Хогвартсе. Самые верные, самые коварные, самые жестокие. Он срывается с места и сломя голову бежит в рейвенкловскую башню.



Падма сидит перед зеркалом и расчесывает волосы. Обычно ее это успокаивает, но не сегодня. Сердце сжимается от дурного предчувствия, но Падма загоняет тревогу в дальний уголок сознания. Пропускает волосы сквозь пальцы, отрешается от реальности. Она не знает, сколько проходит времени, но чувствует, как нагревается жетон в кармане мантии. И вот тут все страхи оживают.

Она не думает об опасности и последствиях необдуманных решений. В голове бьется лишь два имени. Блейз. Парвати. Парвати. Блейз. И единственный порыв — защитить, неважно, как и от кого. Она на ходу собирает волосы в пучок, хватает палочку с полки и только тут понимает, что понятия не имеет, куда бежать. Падма растерянно замирает посреди комнаты. Горько усмехается. Она ведь похожа на сестру больше, чем думает. Порывистость в крови у обеих. Гриффиндор маяком вспыхивает в сознании. Все спасательные операции начинаются оттуда. Не медля больше ни секунды, она спускается по лестнице, открывает дверь из гостиной и… с размаха влетает в объятия Блейза.

— А ты что здесь делаешь? — успевает спросить Падма до того, как Блейз шумно выдыхает, прижимает к себе и целует.



— Ты серьезно? — почти кричит Падма и отталкивает его от себя. Блейз, не обращая внимания на тычки под ребра, затаскивает ее обратно в гостиную.

— Где твоя комната? — Она хлопает ресницами и молчит. Почти год ни слуху ни духу, и он спрашивает где ее комната. Неслыханно. Падма уже скрещивает руки на груди, как Блейз хватает ее за локоть и тащит к ближайшей лестнице. — Не скажешь, сам найду.

— Не та. Левее, — неохотно бурчит она и вырывается из его рук. — Чего тебе? — без предисловий спрашивает, — в коридоре нельзя было поговорить? — Она не может точно определить, что именно сейчас чувствует: радость, обиду, нетерпение, боль, облегчение или что-то еще. Эмоции смешаны в такую гремучую смесь, что еще чуть-чуть, и ее попросту разорвет. Нельзя ощущать столько всего одновременно. Немыслимо. Невозможно.

— Я тебе жизнь спасаю, между прочим — Блейз растерян. Он обескуражен ее близостью, ошарашен воинственностью и раздосадован отчужденностью. Горло саднит, голос хрипит от волнения: — Можешь толкать меня, кусать, пинать, бить, но я не позволю выйти тебе из комнаты раньше следующего утра. — Падма изумленно вскидывает брови и замирает, пытается переварить сказанное. Если бы не тон, она могла бы подумать, что Блейз намерен ее соблазнить. Но уж слишком громкие слова. И жетон нагрелся впервые за долгое время.

— И от чего же ты меня спасаешь? — Она пытается казаться равнодушной, но заканчивает почти шепотом.

— От себя самой. И от меня. И от войны. И всего мира, — вкрадчиво говорит он, глядя ей в глаза. Делает шаг, второй, третий. Падма отступает, пока не ощущает холодную стену спиной. Бежать больше некуда, да и не особо и хочется.

— Ты не можешь просто так появиться, будто и не было этого года. Не имеешь права снова врываться в мою жизнь, не спросив разрешения. Не можешь спасать, потому что это взбрело в твою больную голову. — Ее дыхание замирает на его губах. Падма все сильнее вжимается в стену, но боль в плечах и спине не отрезвляет, нет — добавляет еще больше сюрреализма в происходящее. Она не верит, что это реальность. Она отказывается верить, что Блейз в ее комнате. Она почти забывает, что ее ждут.

— Мне нужно идти, — выдыхает она, отталкиваясь от холодного камня.

— Не нужно, — Блейз прижимает ее обратно, обнимает за талию. Мурашки стадом несутся от плеч к спине, опускаются к пояснице. Ноги слабеют, а руки непроизвольно хватаются за него. Тело слишком хорошо помнит его прикосновения. Оно сдается на милость победителя. Падма балансирует на грани, пытаясь не сорваться в пропасть, но понимает, что битва проиграна. Блейз слишком близко, чтобы она могла устоять. Разве не об этом она мечтала долгими вечерами? Она прикрывает веки, расслабляясь в его руках, и…

— Я должна. — Перед глазами встает образ Парвати, и Падма из последних сил сопротивляется. Она чуть не забыла.

— В Хогвартсе Пожиратели, — шепчет Блейз и прижимает к себе так, что почти хрустят кости. Она вырывается — царапает, кусает все, до чего получается дотянуться, рвет мантию, пинает ноги, но он сильнее. Прижимает к себе и терпит. — С ней все в порядке, — шепчет в висок, когда Падма чуть затихает.

— Уверен? — она обмякает безвольной куклой в его руках.

— Я же знаю, как ты пытаешься ее от всего защитить. — Падме достаточно этих слов. Она успокаивается и обнимает. Утыкается носом в шею и вдыхает его запах. Полной грудью. Насколько хватает легких.

— Я скучала, — едва слышно шепчет она.

— А я люблю тебя больше, — отвечает он, и оба смеются. Блейз поднимает ее на руки и несет на кровать. Опускает, накрывает покрывалом и ложится рядом. Падма доверчиво прижимается к нему и кладет голову на плечо.

— У нас есть только этот вечер? — В ее голосе нет грусти или отчаяния — смирение слышится в каждом звуке. Блейзу все больнее.

— Я больше тебя не оставлю. — Он гладит ее по волосам, пальцем очерчивает контуры лица, целует в кончик носа.

— Но война…

— Мы справимся.

Больше не звучат слова, признания и обещания.

Главное сказано.

У них есть только настоящее.

А что ждет впереди — покажет время.

Впервые за долгие месяцы Падма улыбается во сне.

Впервые за всю жизнь Блейз чувствует себя необходимым.

Он рад, что в Рейвенкло не учат быть милыми. В Рейвенкло учат быть собой.