— Ну чево, куда двинем? — лениво протянул Вовка, устраиваясь на покосившемся заборном столбе, и натянул козырек кепки как можно ниже, чтобы скрыться от обжигающего солнца.
— Не знаю, мне ровно, — ответила Олька, усаживаясь в редкой тени того самого забора, на который взгромоздился Вовка.
Еще вчера все так радовались долгожданному дождю, надеясь, что «ужо денька на два-три зарядит»… Ан нет. Что был дождь, что не было — иссушенная земля жадно проглотила воду, даже не размокнув. Небо с утра было изнурительно чистым, а полупрозрачные, словно тени самих себя, облака напоминали дождевые тучи настолько, насколько сам Вовка — примерного отличника. Хотя Олька считала, что его репутация главного хулигана и балбеса на деревне слегка преувеличена. Вот, например, вчера она видела, как Вовка таскал большущие ведра с водой — в каждой руке по одному — от колонки до дома. Сама она ходила за водой с маленьким пластиковым ведрышком, и то мама каждый раз тревожилась, как бы она «не надорвалась».
Скрестив по-турецки худенькие ножки, Олька рассеянно смотрела в ту же сторону, что и Вова, где обливаясь потом и коротко переругиваясь, таскали бревна двое мужиков. На самом деле один мужик был «дядь Колей», а второго Вовка не знал — вроде бы из «Березок», но он не уверен. Только Ольке было без разницы. Она вообще не очень понимала смысл этого копошения, да еще на таком солнцепеке.
— И охота им, — протянула она, почесав накусанную комарами коленку.
— Много ты понимаешь, — буркнул Вовка, болтая ногами и с удовольствием поглядывая на колючку репейника, которую повесил Ольке на волосы еще по дороге сюда. — Бабка моя вон вчера пенсию получила и целую тыщу на строительство отдала, а для нее это, знаешь…
Он зацепился одной ногой за другую, так что посеревший от пыли, трижды клееный башмак свалился в траву.
Он вспомнил, как мать обозвала бабку «маразматичкой», добавив, что «малому вон обуть нечего, стыдоба», а та ее в ответ «безбожницей», и они еще долго ругались, встречаясь то там, то здесь, пока, наконец, не угомонились, отправившись по кроватям. Сам Вовка долго не мог уснуть, крутился с боку на бок и все думал, кто из них правее. Конечно, он бы не отказался от пары новых кед, а еще лучше — от нового мяча или той классной штуковины с пульками, которую второй месяц разглядывал в сельском магазине. Но он был бы рад, даже если бы денег просто стало чуть больше и о них дома говорили бы чуть реже. Но, с другой стороны… с другой стороны, именно бабка перехватывала руку подвыпившей матери, когда та замахивалась на Вовку. Делать она это стала — и выпивать, и замахиваться — как только отец бросил их и уехал куда-то на заработки, в три с половиной Вовкиных года.
— И что тут хорошего? — фыркнула меж тем Олька. — Вам ведь они самим нужны. Мама вообще говорит, что лучше бы здравпункт открыли. Она говорит, что это как подорожник вместо пластыря, — повторила она слова матери, хотя не была до конца уверена, что правильно их понимает.
Мама вообще много и уверенно рассуждала и была очень самостоятельной. Сама зарабатывала на их с Олькой жизнь, сама водила машину и решала все важные вопросы вот уже третий год — после развода с Олиным папой. Оля мамой гордилась и во всем хотела быть на нее похожа. Разве что времени они проводили вместе не так уж много, хотя мама и работала «на удаленке». А еще Оля скучала по папе. Видела она его все реже и не понимала — раз у него теперь другая семья, то она ему что, не такая родная, как раньше?
— Ой, да много она понимает! — сердито заявил Вовка. — Сань, скажи ей, а!
Саня на секунду оторвался от своего занятия — он что-то старательно выцарапывал все на том же заборе последние минут десять, посмотрел на Вовку, на Ольку, потом глянул через дорогу, на вялотекущее строительство, и пожал плечами.
Его мысли занимало совсем другое. Точнее — другая. Тетка Нюра, библиотекарь. Хотя какой она библиотекарь? Вот тетя Люба была хорошая, настоящая, она советовала Сашке, какую книжку взять, рассказывала всякое, подзывала на улице и сообщала первому, если что-то хорошее вдруг попадало на их покосившиеся от времени полки. Случалось это нечасто, но тетя Люба, бывало, и свое приносила, и даже искала и заказывала что-то специально для Сашки. Радовалась, что он так много и охотно читает, хвалила перед матерью, которая в ответ только хмыкала, да иногда рассеянно ерошила ему волосы на затылке. Он не знал, что мама об этом думала. Ее саму Саша ни разу с книгой не видел (да и когда бы?), но похвала ей, похоже, нравилась.
А потом тетя Люба слегла. Сашка не знал, что именно произошло, а взрослые только хмурились и отмахивались, когда он спрашивал.
«Сердце», — говорили они, будто это все объясняло.
Единственное, что ему удалось выяснить: она в районной больнице, а когда выйдет — бог его знает.
«Да и выйдет ли», — как-то вполголоса прибавила мать, и у Сашки внутри препротивно екнуло и потянуло.
И тянуло теперь каждый раз, когда он думал об этом. А думал он часто — с недавних пор в библиотеке дважды в неделю на тетьлюбином стуле рассиживала клубный завхоз. Она ничего ему не подсказывала, а только неодобрительно зыркала всякий раз, как он заходил, и продолжала читать свои детективы. То, что это ее любимое чтиво, он понял довольно быстро: книгу Агаты Кристи, которую она так жадно сжимала своими толстенными пальцами, он прочитал еще прошлым летом. В последний раз она вообще взъярилась — похоже, он отвлек ее на самом интересном месте — и заявила, что «неча ему сюда так часто таскаться, книжки портить». Сашка молча вернул прочитанное, взял кое-что из журналов и «Графиню де Монсоро».
«Не рановато ли? — спросила завхозица, с подозрением глянув на потрепанный переплет, но все-таки выдала ему книжку, лишь бы поскорее отвязаться. — Матери б лучше помогал. Один только и знает, что водку жрать, второй в книжки утыкается, а ей что, разорваться?»
Сбегая по ступенькам, Сашка чувствовал, что готов на клочки разодрать свою драгоценную ношу. Но, конечно, не сделал этого, а только пребольно пнул потрескавшуюся колонну на входе. Пребольно было ему, не колонне. Но жар в груди немного утих.
— Так я говорю, церковь — это ж хорошо, прально? — повторил свой вопрос Вовка в надежде на дружескую поддержку.
— Наверное, — Сашка был слишком в себе, чтобы заметить его красноречивый взгляд. — Только Олька тоже права: будь у нас здавпункт…
Он замолк и вернулся к своему занятию. Будь у них здравпункт, может, болезнь тети Любы заметили бы раньше. И она снова сидела бы на своем стуле вместо той жабы.
— Да пошли вы, — насупился Вовка.
Оля быстро глянула на него, явно собираясь оскорбиться такой грубостью, но в последний момент передумала.
— Слушайте, а помните, мы хотели плот строить? — спосила она.
— Помним. Да только твоя же мамаша тебе и запретила, — едко возразил Вовка.
— Да, — согласилась Оля. — А вчера вечером она сказала, что нашла какие-то доски на старом дворе и готова помочь.
Еще мама прибавила: «Надо мне уже отлепиться от всей этой электронной фигни, да, пупс?», но об этом Олька решила умолчать. Во-первых, дурацкая привычка называть ее пупсом дико раздражала и подорвала бы ее с таким трудом завоеванный авторитет (хотя самую капельку это было приятно, но строго наедине!), а еще она с трудом представляла общение мамы и своих друзей. Но сейчас эта затея уже не казалась такой безнадежной. В конце концов, мама сама рассказывала, как проводила все лето в деревне у бабушки, а значит, наверняка знает все те слова, которые так неудержимо порой льются из Вовки и заставляют Олю фыркать и краснеть.
— Больно надо, — буркнул Вовка, но, немного подумав, прибавил: — А что, хорошие доски-то? Небось, гнилье какое-то?
— Не знаю, — Оля пожала плечами. — Пойдем и посмотрим. Идем, Саш? — она посмотрела на Сашку и сразу отвела глаза.
Было в Сашке что-то такое, что заставляло ее смущаться. Взгляд этот его внимательный или еще что…
— Идем! — согласился Сашка.
Сделав шаг назад, он полюбовался своей работой. Вовка спрыгнул со столба и отыскал башмак.
— Эй, вы чего это тут расселись? А ну, кыш отсюда! Уу, я вас сейчас…
Завхозица уже на всех парах неслась между грядками, но, кажется, забыла про натянутый для поливки шланг.
Падение было таким впечатляющим — будто торпеда в землю врезалась, что восторг вперемешку с ужасом захлестнул ребят по самую макушку. Задыхаясь от хохота, они понеслись прочь, в «дачный угол» на другом конце поселка. А вслед им широко ухмылялся выцарапанный Сашкой на заборе негритенок.