Он смотрит в небо, хотя вовсе не уверен, что это оно. Есть ли тут вообще небо? Но если лежишь на чем-то твердом, холодном, опутанном бугристыми корнями, и смотришь вверх – где всё бесконечно-серое и однообразное настолько, что будешь счастлив даже потрепанной вороне, то, наверное, можно назвать это небом. Условно. Ведь никакой вороны это небо не видело и в помине. Как и самого крохотного облака, солнца, дождя… Дюк прикрывает глаза от мимолетного и мучительного образа. Он бы душу продал за дождь! За эту свежесть, кипучесть, за бурлящую в нем жизнь. Вот только кому она нужна – его душа? Учитывая обстоятельства, можно с уверенностью сказать – абсолютно никому во всем мире. Во всей долбанной Вселенной и за ее пределами.
- Что, Крокер, опять пялишься в одну точку?
Кажется, он слегка поторопился с выводами – кое-кому все же есть до него дело. Но едва ли это к лучшему.
- Нет, серьезно, что ты там высматриваешь? Смысл собственного существования? Или – ооо – может свое предназначение? – в голосе слышится издевка, и он отлично знает почему – впрочем, это злит еще больше. – Давай я просто скажу тебе, что ни того, ни другого не бывает – их придумали убогие людишки, которые не справляются с собственным никчемным существованием. А после мы займемся, наконец, делом. Потому что ты ведь знаешь эту банальную штуку? Хочешь предсказать будущее – сотвори его. Ну да, раньше у тебя хреново получалось, я понимаю… но теперь у тебя есть я, и дела должны пойти в гору. Ну, давай же, Крокер, соберись! – она садится на корточки возле него и пытается заглянуть в глаза, но он закрыл их, как закрывают ставни от чрезмерно любопытных (а в данном случае — еще и откровенно сумасшедших) соседей.
Он знает, почему она столь многословна. Она тоже устала. От этой серости, бессмысленности, пустоты – в прямом и переносном смысле.
- Проклятье! Ну и упрямый же ты…
Голос растворяется в вязкой тишине, словно бы его кто-то проглатывает вместе с обладательницей. И никаких отзвуков, ничего. Всегда так.
Дюк заставляет себя пошевелиться, открывает глаза. Он хотел бы испытывать радость от того, что она ушла, но, во-первых, она все равно вернется, а во-вторых – он на самом деле чертовски боится обратного. Да, она бесит его, да, ему не хочется слышать то, что она говорит, но не слышать больше ничего и никогда он не хочет гораздо сильнее.
Что если она однажды действительно исполнит – осознанно или же нет – одну из его неизменно коротких просьб? «Отвали», «Исчезни», «Заглохни». Еще один интересный вопрос – почему он так настойчиво ее гонит? Не дают покоя лавры героя? Вот только на лаврах принято почивать, а не гнить в гребанном Нигде-и-никогда…
Как скоро он сойдет с ума, если она действительно больше не вернется?
Дюк резко садится, но едва ли чувствует это – нет тела, нет перепадов давления, нет слабости, сердцебиения, ничего нет. Просто дурацкий осколок сознания, застрявший… где? Он медленно оглядывает до тошноты знакомый пейзаж. Хотя пейзаж это громко сказано. Чуть больше серого, чуть меньше, странное нагромождение форм, выжженная, сухая земля и камни. И это даже не Пустота – по крайней мере, она так сказала. Это место что-то вроде порождения той самой Пустоты, межпространственная ловушка (или же тюрьма) для таких, как он – сросшихся с этой мерзостью, пропитавшихся ею, измененных. Она говорила что-то еще… он не очень-то слушал тогда. Но понял главное: его душа не может переродиться, не может двигаться дальше, что бы это ни значило. И все из-за этой дряни, которая сначала разрушила его человеческую жизнь, а теперь и вечное существование…

- Идиот! Я говорю, какой же ты упрямый идиот, - продолжает она как ни в чем не бывало, снова оказываясь рядом.
Она садится напротив и скрещивает ноги по-турецки. От обыденности ее поведения неприятно тянет под ложечкой, но он не подает вида.
Он уже давно привык к этим внезапным появлениям, так что когда не погружен в себя, может запросто делать вид, что не замечает их. Но в этот раз он вдруг усмехается – такой знакомой крокеровской улыбкой, и в упор на нее смотрит:
- Ну какого черта тебе от меня надо? Нет, серьезно, ты действительно думаешь, что я соглашусь?
Мара слегка приподнимает брови – в легком, вполне искреннем удивлении.
- Конечно, согласишься. Если не свихнешься раньше, - продолжает она, вторя его собственным мыслям. – Но я сделаю все возможное, чтобы этого не случилось.
- По-моему, ты делаешь обратное.
Она ухмыляется. Но не той демонической ухмылкой, от которой у него мороз по коже, а просто. Иногда он даже думает – может быть, она играла на публику? Ну и, конечно, сама ею и была. Дюк не уверен, но здесь она все же немного другая. Проще, понятнее, от нее не так остро веет опасностью и злостью. Хотя, пожалуй, последнего еще предостаточно.
- Никто не останется в тюрьме навечно по собственной воле – это очередной романтический бред, - она пожимает плечами. – И уж точно не ты, Дюк Крокер. Но твоя медлительность… раздражает, - Мара отворачивается.
Они долго молчат.
- Я никогда не сделаю того, что ты предлагаешь, - произносит наконец Дюк и надеется, что его голос звучит достаточно уверенно.
Потому что где-то в самой глубине сомнение подтачивает его – конечно, он не хочет и не станет вредить тем, кого когда-то любил, но… Вот это «но», такое крохотное и такое необъятное, иногда что-то пребольно задевает внутри.
- Нет никакого предназначения, Дюк, - монотонно говорит Мара то, что уже говорила, наверное, сотни раз до этого, но в этот раз как-то иначе – она не смотрит на него и не пытается задеть. – Ты не должен был становиться тем, кем стал – тебя толкнули на этот путь, и ты не должен был ничего исправлять, а теперь «держать лицо». Можно просто жить… и нужно. Я этого не понимала… Отец спас меня от смерти, и я думала, что должна ему. Я любила его, конечно, но вот эта мысль – что я теперь другая, что у меня есть особый долг перед ним и перед эфиром, и привела меня в ваш мир, и сотворила… - ее голос с каждым словом становится все глуше, - все это. Но эта мысль принадлежала мне, так что в конечном счете я и была тем, кто принимал решение.
Дюк дотрагивается до ее плеча просто так – потому что, возможно, хочет ощутить что-то хотя бы отчасти живое под пальцами, или потому, что все смыслы давно утеряны. Двусмысленность и неоднозначность утрачивают самое себя в серой коробке без крышки. А еще ему жаль ее. И себя. Но ее почему-то больше. Не вообще, а вот именно сейчас, в этот отдельный, отрезанный от прочих момент. Вся ее жизнь представляется ему чередой фантастичных, нелепых и чудовищных каверз. Чем-то похожей на его собственную, но гораздо, гораздо более долгую. И потом – он знает, на что способен эфир. Теперь действительно знает.
- То, что ты предлагаешь – нереально, - вырывается у него прежде, чем он успевает подумать.
- Потому что ты мертв? – она живо оборачивается, в глазах ее снова горит этот огонек – упрямство и злость. – Когда ты уже, наконец, поймешь? Ты, который видел столько воскрешений, рождение вещей и людей из ничего? Все телесное - не более чем проекция. Важен только импульс. Ты и я – мы импульсы, запертые здесь ровно до тех пор, пока не договоримся о том, чтобы уйти. Только объединившись, мы саккумулируем достаточное количество энергии.
- Откуда такая уверенность?
- Я просто знаю это. И ты знаешь. Даже если делаешь вид, что нет.
Дюк не отвечает. Он и правда знает. Он это чувствует. Каждой фиброй своей изможденной души ощущает это место, и та связь, что есть между ними – взаимная. Точнее, это связь троих. Даже несмотря на то, что Маре позволено на время его покидать… Эта мысль отрезвляет.
Он качает головой.
- Я не могу, - тихо, но твердо говорит он. – И не буду.
- Ну и дурак, - почти вздыхает Мара и растворяется в пространстве.
Она не ушла «туда» - эти переходы почти всегда непроизвольны и от нее не зависят, но не захотела больше говорить с ним и поэтому перенеслась куда-то еще – возможно, вон за тот здоровенный валун. Неважно, на самом деле. Но с другой стороны – сейчас он ее, по крайней мере, чувствует. И от этого самую малость легче.
Дюк закрывает глаза.

- Крокер, ты знаешь, что такое синдром выученной беспомощности? Это когда тебя бьют, а ты, имея возможность встать и уйти, а то и оторвать башку обидчику, продолжаешь терпеть. Потому что в твоем мозгу что-то поломалось, и тебе кажется – так оно и нужно. Так и нужно – свалить из города, который тебя убивает, а потом вернуться, чтобы тебя добили. Или просить о смерти, когда она ровным счетом ничего не решает. Или оставаться в месте, которое вызывает перманентное желание покончить с собой, хотя это и невозможно, когда можешь просто поднять задницу и выйти. Или вот еще…
- Я понял, - он прерывает ее, и хотя каждое ее слово – правда, не это заставляет его морщиться, а ее злость.
Злость почти отчаявшегося.
- Меня скорее удивляет, что ты это знаешь, - он зачем-то пытается отвлечь ее.
Это срабатывает. Она закатывает глаза и фыркает.
- Да потому что они все здесь, - она стучит кончиком пальца по своему виску. – Все их знания, воспоминания…
Она замолкает, на ее лицо набегает легкая тень. Дюк смотрит и снова видит ту, другую. Не уловка и не самообман. Просто одна из граней ее личности. Одна из самых сильных, хоть и подавленных граней.
- Кстати, - она снова оживляется, - а ты в курсе, что Винс и Кроатон тоже будут до бесконечности торчать в этом идиотском Амбаре, пока мы здесь? Только вот они, похоже, проводят время с большим удовольствием, чем мы с тобой: обсуждая перипетии любовной жизни очередной копии, как два старых сплетника… впрочем, так ведь оно и есть.
- Что? - Это звучит безумно даже для нее. Но почему-то ему кажется – это не просто вымысел. – Откуда ты можешь знать?
- Когда я бываю там… я помню все, абсолютно. Даже то, что пропустила благодаря мамуле, - она поджимает губы, несмотря на то, что пытается иронизировать – предательства ранят независимо от срока давности. - По всей видимости, Винс понял, что коротать вечность с врагом – сомнительное удовольствие.
- Кроатон ведь убил Дейва, – все-таки это не укладывается в его голове.
- Именно, но перед лицом вечности многое меняется. Когда ты уже, наконец…
Она исчезает на полуслове. «Изображение» мигает, от него расходится едва заметная рябь – и вот ее уже нет.
Дюк сглатывает. Теперь она там, среди живых, и он ее больше не чувствует. Она говорит, что они связаны, но что если… что если эта связь, в конце концов, оборвется? Кому тогда он сделает лучше своим отказом? Уж точно не Нейтану.
Да и себе – навряд ли.

- Ты все еще любишь ее?
Он вздыхает. Сколько времени прошло? День, неделя, год? А тут вообще есть время?
- Да.
Он поднимает взгляд от своих рук на нее. Так странно совсем не лгать. Никому – ни ей, ни себе.
- Да она же натуральная сучка! – в возмущении Мары есть что-то почти детское.
Или женское. Он закидывает руки за голову и лениво смотрит на нее.
- Стоит ли этому удивляться? – спрашивает, смерив ее взглядом.
Она прикусывает губу, но затем расслабленно хмыкает.
- Вот именно, - говорит она. – Почему ты это понял, а Нейтан – нет?
- Ему так было лучше.
- Удобнее, - поправляет Мара.
- Лучше, - Дюк упрямо выдвигает подбородок вперед.
- Этот парень придушил тебя, - напоминает она, как будто об этом можно забыть. – А я поняла, Крокер. Ты мазохист. Чертова мать Тереза, прикрывающаяся личиной бравого пирата.
- Ну, конечно, - тянет он, хотя уже давно ни в чем не уверен.
Мать Тереза это конечно перебор, но вот пират из него и, правда, вышел хреновый. А все из-за…
- Ты ведь понимаешь, что она мертва? – Мара садится с ним рядом, почти плечо к плечу.
- Не уверен, - говорит он, сам себе удивляясь.
Но чем больше они проводят времени в этих беседах, тем больше он сомневается, тем отчетливее становится обескураживающая мысль – в Маре от Одри едва ли меньше, чем в Одри от Мары. И если он сумел когда-то разглядеть одну под оболочкой другой, то теперь с удивлением отмечал черты самой оболочки в той, которую когда-то яростно ненавидел. Не это ли сделало Одри гораздо сильнее предшественниц? Не это ли помогло распутать клубок?.. Да и мать Мары – ее поступок очень долго не укладывался в голове Крокера. Никогда никакая копия – даже самая лучшая, не заменит родное дитя, если его родитель не психопат. Психопатом определенно был Кроатон, но Шарлотта?.. А впрочем, девочке категорически не повезло с родителями, как ни крути. Но если все же Шарлотта была относительно нормальна, то что заставило ее пойти на это? Не уничтожить Мару, что, как она наверняка знала, просто невозможно, но иначе расставить приоритеты? Не потому ли, что тоже поняла их тесную связь? Возможность одной стать для другой мостиком к новой жизни?
Хотя, возможно, он уже просто свихнулся и слишком много думает обо всей этой чертовщине.
- Я не она, - говорит Мара, но без прежней ненависти и презрения, просто констатируя факт.
- Я знаю.
- Но я могу стать ею для тебя, - вдруг предлагает она, и что-то неуловимо меняется в ее лице так, что у Дюка перехватывает несуществующее дыхание.
Мара протягивает руку и касается его щеки тыльной стороной ладони. Она склоняет голову набок и мягко улыбается, но в глазах пляшут задорные огоньки.
- Прекрати, - просит он.
В ответ она лишь придвигается ближе. Теплая ладонь обвивается вокруг шеи, а губы почти касаются его губ.
- Я скучала по тебе, Крокер, - с легкой, добродушной усмешкой произносит она, целует его почти невесомо, едва задевая, так что он не выдерживает и с глухим полурыком обхватывает за плечи и углубляет поцелуй. – Я только и делаю, что скучаю по тебе… - произносит на выдохе, едва слышно, когда они, словно опомнившись, отстраняются.
Тон ее голоса странно меняется, и Дюк отодвигается, сощуривая глаза и пристально глядя на Мару. На ее лице написано замешательство, она пытается спрятать его, отворачиваясь. Что может значить это признание? Да и значит ли что-нибудь, кроме попытки манипулировать им?
Дюк не знает. Он даже не уверен, что это знает сама Мара.
- Я стану для тебя, кем захочешь, - говорит она спокойно, возвращая прежнее самообладание. – Я не трону этот проклятый городишко и твоего дружка. Мы просто уедем – ты и я. Будем плавать на твоей ржавой посудине, исследовать ваш захолустный мирок и постигать смысл никчемной жизни. Что угодно, лишь бы не застрять здесь снова…
Эта оговорка обнажает ее страх перед ним, обнажает ее саму больше, чем если бы они продолжили начатое. Она говорит «снова», хотя не была здесь прежде. Но она была где-то еще. Вечно запертая. Вечно наказанная. Не имеющая возможности изменить что-то по-настоящему. По собственной воле.
Он видит в ее глазах такую тоску, что едва ли может ее вынести. Он почти говорит то, что она хочет услышать, но в последний момент остро ощущает ускользающую тень сомнения, вспоминает – почему соглашаться нельзя, и молчит.
Мара с досадой встряхивает волосами и поднимается на ноги.
- Ты жалеешь его, но на самом деле – он в ужасе! Он понятия не имеет, кто перед ним. Он чувствует, что это уже не она, и чувствует… меня в ней. Ты только освободишь его. И меня. А, к черту все это…
Она круто отворачивается и почти исчезает, но он успевает подняться на ноги и перехватить ее запястье.
- А что с ребенком?
Она опускает взгляд на впившиеся в ее руку пальцы.
- Мне все равно. Пусть это будет ему утешением. В конце концов, мы восстановим мировой порядок, - она снова смотрит на Дюка. – Расщепленная проекция это всегда плохо. Для любого из миров. Это искажает ткань пространства-времени, создает изломы и воронки… - она замолкает, вспомнив, как далек он от науки ее родного мира, куда ей уж точно путь заказан. По крайней мере – пока. – Это правильный поступок, Дюк. Он не хороший и не плохой. И, в конце концов, Нейтан тоже всегда был готов идти до конца.
Она впервые произносит его имя в этом месте, и Дюку вдруг кажется, что это неспроста.
- Он действительно… подозревает что-то?
Мара отвечает ему внимательным взглядом и кивком.
- Тогда… - он и сам не верит, что делает это, но рождающееся внутри знание меняет его здесь и сейчас, как меняется мир вокруг них.
Знание того, что иного пути нет. Что тюрьмы не решают проблем. Что один человек – настолько же мал, насколько и велик в круговерти загадочных механизмов мироздания.
Он разжимает пальцы и разворачивает руку ладонью вверх, и Мара вкладывает в нее свою. От этого касания, кажется, плавится что-то внутри. Волны, расходящиеся по их телам вот-вот готовы захлестнуть окружающий мирок, разрушить его. Он смотрит на Мару. Он видит, как она счастлива его решению. Он знает, что она считает себя победительницей. А еще – что она сдержит свое обещание. Чувствует это каждой вибрирующей клеточкой своего естества. Связь, странная, неестественная, удерживающая их в этом месте, не разрывается, но становится крепче, проникает глубже, становясь частью их самих. Ослепительный свет затопляет сознание, и в какой-то миг они словно бы сливаются, взрываясь снопом огненных искр…


Нейтан наблюдает за ее бесшумными передвижениями, не в силах пошевелиться. Он даже не боится выдать себя – слишком силен шок. Он видит, как она кидает в сумку вещи, как берет с туалетного столика ключи от машины, а затем – нависает над кроваткой и долго, не отрываясь, смотрит. А затем делает то, от чего волосы на его затылке начинают шевелиться. Быстрыми, выверенными движениями она закутывает Джеймса в одеяло и, прижав к груди, спешно покидает квартиру. Он срывается с места несколькими мгновениями позднее…
Он настигает их на пирсе. Бежит по скрипящему под ногами песку, но останавливается и замирает как вкопанный, различив вторую фигуру – высокую, поджарую, знакомую до колик в животе. Они ничем не выдают, что заметили его. Продолжают стоять лицом друг к другу в напряженных позах.
- Ты обещала, - доносится до него ровный голос.
Голос, который он не надеялся больше услышать.
Она резко поворачивается к Нейтану, и тот невольно отшатывается, но затем спешит принять из ее рук драгоценную ношу – сын недовольно ворочается, но быстро затихает. Они никогда не знали проблем со сном… От этой мысли Нейтан вздрагивает и глядит на нее в упор – на выражение глаз, таких родных и чужих одновременно, на безвольно повисшие вдоль тела руки. Она не смотрит на него. Она смотрит на Джеймса. Смотрит так, что у него из груди вышибает остатки воздуха.
Он не думает. Но уже знает, что должен сделать. Конечно же, он понимал… догадывался, видел, чувствовал. И он думал об этом – вольно или невольно. Он готов был сражаться до последнего. И вот, кажется, проиграл, даже не начав.
И тогда он возвращает ей сына. Нейтан делает вдох и почти сразу же жалеет об этом. Лучше бы ему остаться здесь. Чтобы наконец прекратилось… все это.
- Нейтан, я не… - Дюк круто поворачивается к нему.
Уорнос не дает ему договорить. Он делает два коротких шага и сжимает его в объятиях.
- Ты жив, - только и говорит он.
- Ну, или вроде того, - неловко отшучивается Крокер, и это заставляет зажевавший пленку мир снова начать вращаться. – Иначе не получалось, - говорит он, только теперь до конца понимая, что это действительно так.
У любой истории должен быть финал. И он же - новое начало. Его потуги изменить естественный ход вещей были смехотворны. Мара оказалась права. И глядя на то, как она прижимает к груди ребенка, которого еще недавно была готова оставить и уйти, не оглядываясь, он понимает – и это тоже она. Все эти женщины, все эти спасения. И она заслужила свой шанс. По крайней мере, шанс оказаться как можно дальше от Хейвена.
- Я знаю, - говорит Нейтан, сердце которого готово остановиться от стискивающей его боли.
Но он тоже знает – так и должно было случиться. Это больше их самих, и в то же время – это и есть они. В чистом, незамутненном виде.
- Позаботься о них, - просит он, стараясь даже не смотреть в ту сторону.
- Обещаю, - на этот раз Дюк крепко обнимает его, и вдруг его охватывает неуместный приступ веселья. – Черт, вот они мы! Снова и снова… Не знаю, может у этого и не будет конца. Может, он тут и не предполагался, а, Уорнос?
- Похоже на то, - хмыкает Нейтан, но чувствует – это и есть конец.
Наверное, за ним последует что-то иное. Однажды. Сейчас же все, что от него требуется – это отпустить. А потом попробовать выжить.
- Нейтан, - Мара подает голос, когда они с Дюком уже поднимаются на борт и тот отшвартовывает лодку. – Я буду писать… о Джеймсе.
Он решается посмотреть на нее. Смотрит долго и пристально. И вдруг, его словно бы ударяет током. Как же он раньше этого не видел?.. Но это и делает происходящее чуть более выносимым.
- Я знаю, - говорит он и, не отводя слезящихся глаз, неотрывно следит за лодкой, пока та не растворяется на горизонте.

Обнимая Мару одной рукой за плечи и глядя на стремительно удаляющийся Хейвен, Дюк чувствует себя как дурацкий пират из дурацкого кино. Ведь он увозит с собой чужих женщину и ребенка. Хотя, нет. Он увозит свою женщину и ее ребенка, который – он в этом уверен – очень скоро станет ему родным. И кто знает… кто знает.