Это просто чувство. Оно ненавязчиво, не открыто постороннему взору и даже от внутреннего ускользает, стоит попытаться встретиться с ним лицом к лицу. Но избавиться от него невозможно. Оно всегда где-то рядом – посасывает под ложечкой, неуютном клубком сворачивается в животе, подкатывает легкой дурнотой к горлу и сжимает его. Напомнит о себе и тут же проходит. Иногда – раз! – и дохнет жаром, задребезжит в груди, сверкнет из темноты глазищами (и они даже хуже, чем у Нагайны, мертвее), а потом проберет холодом до самых костей. Но это – редко. Когда происходит что-то из ряда вон. Например – когда ему кажется, что Гарри целует Гермиону. Или еще раньше – когда Гарри становится участником Турнира Трех Волшебников. Рон отлично знает, что Поттер не при чем, что он не последний идиот и не стал бы так подставляться, но никак не может совладать с этой мерзостью, что медленно перекачивается по жилам. Это не зависть, отнюдь. Просто Рон снова чувствует это. Чувствует, что он – не первый. Не в центре внимания. Не в фокусе фотокамеры чокнутой Скитер. Не предмет забот Даблдора и ненависти Того-Кого-Нельзя-Называть. Это сложно объяснить, и Рон, пожалуй, не решился бы на такое объяснение даже под прицелом палочки. Потому что все равно никто бы не понял. Он и сам не до конца понимает, иногда стыдится этого, иногда злится, но поделать ничего не может. Нет, ему не нужно фанфар, не хочет он быть и на месте Поттера. Просто хотя бы раз, на одну гребаную секунду ощутить себя – первым. Важным. Нужным. Пожалуй, даже не суть, в чем и для кого именно. Просто перестать испытывать это дрянное чувство, будто он здесь – лишний.
«Ээ, парень, да у тебя комплекс младшего братишки», – скажет кто-то с понимающей ухмылкой.
Да, черт возьми, да! Пусть будет комплекс. Пусть он ущербен. Но ему это нужно. Нужно, как Поттеру – отделаться от неослабного внимания всех и вся. И да, это началось не сегодня и не вчера, а когда-то очень, очень давно. Так давно, что Рон и себя-то смутно помнит, а чувство уже было при нем. Поэтому и дом был не дом.
Тогда он возлагал надежды Хогвартс. Как выснилось довольно быстро - напрасно. И дело, конечно, вовсе не в Гарри, а скорее в том, что плевать он хотел на уроки, а большинство преподавателей плевать хотели на него. Его и замечали-то только потому, что он маячил рыжим пятном подле Мальчика-Который-Выжил и всезнающей Гермионы Грейнджер. С другой стороны, в их лице он обрел друзей, о которых другим приходилось только мечтать, и в каком-то смысле это делало его особенным. Эгоистично и мелочно? Пусть. Зато, благодаря этому, гадкое чувство почти выпустило его из своих когтей. Да он и сам изменился – вырос, возмужал, нашел свое место. Он был готов на все ради них, а они – Рон это точно знал – ради него. А потом случилось и вовсе невероятное - его наконец-то выбрали, и не кто-то, а сама Гермиона…
Рон до сих пор помнил ту эйфорию первых дней после победы. Опустошение – да, горечь утрат – конечно; истощение, ночные кошмары, навязчивые страхи – все это было. Но было и другое. Понимание, что они – все трое – выжили. Получили шанс построить новую жизнь и сыграть в этом строительстве далеко не последнюю роль. Они отвоевали свое право на незамысловатые, но такие важные вещи – обрести любимых, семью… дом.
С каким же волнением, глубоко и надежно запрятанным, он переступал порог этого дома. Как ныла грудь, когда он прижимал к себе Гермиону. Как уверен был, что нашел свое пристанище, которое разделит с той, которую любит. Он прислушивался к тишине, покою внутри, и не мог насытиться ими.
Где-то спустя пару месяцев он завтракал в их пока еще полупустой столовой. Гермиона спешила, носилась вверх и вниз по лестнице, собирая по всему дому какие-то документы – то аппарируя, то словно забывая, что может это. Она опаздывала в Министерство на какое-то страшно важное совещание, у него тоже были дела, но ему хотелось насладиться покоем этого утра, ощутить эту жизнь в полной мере, испытать на собственной шкуре все ее банальные радости и, наконец, поверить в нее окончательно.
– Посиди со мной, – он протянул руку и поймал пробегающую в очередной раз мимо Гермиону за талию, притягивая к себе. – Всего секунду.
– Ох, Рон… – она вздохнула, но послушалась и словно застыла, присев на самый краешек подлокотника.
– Просто побудь рядом, – попросил он. – Мы это заслужили, ведь так? Эти пять минут наедине перед очередным чертовски утомительным днем. Пять минут, когда я могу касаться тебя, – он притянул ее ближе, несмотря на слабое сопротивление, – целовать, – и прижался губами к плавному изгибу в основании шеи, чувствуя нарастающее возбуждение. – И твои волосы… – он вдохнул щекочущий, чуть пыльный запах книг, которым она была насквозь пропитана.
– Мои волосы? – спросила она, нахмурившись. – Что, плохо лежат, да? Опять растрепались?
– Нет, все отлично, – он хмыкнул, слегка приглаживая – впрочем, совершенно безрезультатно – пушистое облачко у виска.
– Ты уверен? – с сомнением уточнила она, мельком взглянув на него. – Мерлин, там будут такие люди, а я вечно с этим гнездом на голове…
– Какие люди? – спросил он чуть устало, зародившееся было желание пропало без следа. – Сейчас мы – те самые люди.
Гермиона пожала плечами, кинула взгляд на часы и тут же вскочила.
– Ладно, Рон, мне нужно бежать. Да и тебе тоже, – она прицокнула языком, покачала головой. – Нельзя опаздывать. Гарри уже, наверное, заждался, – наспех чмокнув его, она поспешила к камину.
– Гермиона, – окликнул он.
– Что, Рон? – она нетерпеливо обернулась.
Рон замер от ее взгляда. Она смотрела на него и в то же время – словно бы мимо.
– Ничего, – отозвался он глухо.
– Вечером поговорим, – улыбнувшись на прощание, Гермиона вскоре растаяла в облаке зеленого дыма.
Рон не ответил, не шелохнулся. Он чутко, с каким-то извращенным удовольствием прислушивался к тому, как внутрь вползает и сворачивается холодными кольцами его собственная Нагайна. Пожалуй, это и было то единственное, что оставалось неизменным в его жизни, что дарило ему ощущение стабильности, понятности этого мира.
На работу он в тот день не пошел. Но и дома не остался. Его стены, еще недавно столь приветливые, смотрели на него равнодушно и как будто с презрением...