Хаус знает, что это идиотизм.
Что это последняя вещь, которую он должен делать.
Что это бессмысленно. Нелепо, абсурдно и даже опасно.
И это идиотизм.
Хотя идиотизм уже был. Но если речь идет о чем-то подобном – идиотизма много не бывает.
Хаус ухмыляется и осушает стакан.

«Пообещай мне».
«Ты спятил. Рак окончательно сожрал твои мозги».
«У меня не рак мозга, Хаус, и ты обязан выполнить последнюю просьбу умирающего».
«Ты еще не умираешь».
Уилсон пожимает плечами. Они оба знают, что осталось немного, и двум врачам абсолютно бессмысленно отрицать очевидное, но спорить с Хаусом не хочется.
«Ты сделаешь это сам. Пойдешь туда и сделаешь. Потому что я так хочу», - упрямо повторяет Уилсон.
«Придурок, - беззлобно бросает Хаус. – Неужели ты думаешь, что после всего?..»
«Нет, конечно, - Уилсон хрипло смеется такому предположению. – Считай это прощальным дружеским издевательством».
Хаус пристально смотрит в выцветшие глаза друга, в его бледное, покрытое испариной лицо, на всклоченные от часто повторяющегося, нервного движения рукой волосы. Он сглатывает и кивает, не в силах отвести взгляд. Он бы и хотел. Сбежал бы к черту на куличики, закидался бы викодином, напился бы вдрызг, заказал проститутку. Что угодно, кого угодно и куда угодно, лишь бы не смотреть в глаза, из которых по капле уходит жизнь. Но он не может. Просто не может и все. Потому что впервые за очень долгое время – дело не в нем. Не только в нем.
«Тогда договорились, - Уилсон растягивает губы в усталой улыбке, улыбка превращается в гримасу боли, когда из его горла вырывается хрип, и он надсадно закашливается. – Кажется, пришло время лекарств», - бормочет отдышавшись.
Хаус послушно лезет за шприцом и ампулами. То, чем он занимается – незаконно. Но какое до этого дело тому, кто уже умер?
«Знаешь, - Хаус вводит тонкую иглу в закрепленный на локтевом сгибе друга катетер, - мы с тобой два законченных психа», - и нажимает поршень.
Лекарство смешивается с кровью, струится по вене, приносит долгожданное, хоть и кратковременное облегчение. Уилсон откидывается на подушку и ненадолго прикрывает глаза, прислушиваясь к ощущениям внутри. Хаус устраивается возле его постели на пыльном полу в очередном мотеле. Он смотрит на разводы, оставленные половой тряпкой и дешевым моющим средством, изучает их точно морозные узоры на стекле, а затем резко вскидывает голову от неожиданного, скрипучего звука. Он приподнимается, заглядывая в лицо друга, и понимает, что тот заходится от беззвучного смеха. Хаус невольно улыбается, а затем подхватывает этот смех. Он хохочет, заваливаясь на бок.
«Два психа… - Уилсон кашляет и снова смеется, - два чертовых психа. Знаешь, Хаус, нам с тобой тут самое место».
«Да уж… - Хаус переводит дух, - да уж».
«Помни, что ты обещал», - бормочет Уилсон, проваливаясь в наркотический сон.
«Помню», - отвечает Хаус.
Оставаясь на полу и машинально растирая больную ногу, он еще долго сидит, не шевелясь, бездумно наблюдая за угасающим днем.

Хаус сжимает кулаки. Глаза сухо жжет, и хочется разнести в щепки этот чертов, разряженный к празднику, точно дорогая шлюха, бар – ну или настолько, насколько позволит нога и верзила, пристроившийся на хлипком стульчике у двери. Вместо этого он кидает на стол мятые купюры и, покачиваясь, выходит из бара, а верзила даже придерживает перед ним дверь.
Хаус знает, что может пойти или поехать куда угодно.
Он знает, что Уилсон уже никогда не узнает – сдержал ли он обещание.
Потому что Уилсон – мертв.
Хаус садится в такси и называет заученный наизусть адрес.
Он знает, что может попросить остановиться где угодно, может изменить маршрут в любую чертову минуту, а приехав на место, пойти в противоположную сторону.
Но он медленно приближается к нужному дому и поднимается на аккуратное, выкрашенное белой краской крыльцо.
На двери большой зеленой кляксой висит рождественский венок.
Хаус знает, что она одна. Не сейчас, в данный момент, хотя это и не исключено, а вообще – одна. Уилсон зачем-то рассказал о том, что очередная попытка «правильных» отношений с треском провалилась. Так Хаус узнал, что они все еще поддерживают связь, и это было приятно – словно их снова связало невидимой нитью.

«Она сказала, что, кажется, все еще не излечилась от тебя, Хаус», - прибавил тогда Уилсон.
Сердце Хауса гулко ударилось о ребра, точно встретив непреодолимую преграду. Преграду, у которой было имя.
«Это пройдет», - равнодушно отозвался он.
«Дурак», - вздохнул Уилсон.

Хаус тоже вздыхает.
Он знает, что это… жестоко.
Наконец-то нашлось правильное слово для большинства, если не всех его поступков. Он ранил окружающих снова и снова, говоря, что это не жестокость, а правда, от которой не убежишь и не спрячешься. Но сам прятался за этой правдой, как за самой банальной ложью. И у него было только одно слабенькое оправдание – он никогда не делал различий между собой и другими.

«Ты должен признать, что это глупо. А если у нее случится сердечный приступ? Виноват будешь ты».
«Думаю, мне будет уже все равно», - еле слышно шепчет Уилсон, белки глаз беспокойно ходят под тонкими веками.
«По-твоему это по-дружески? – фыркает Хаус, он болтает без остановки последние несколько часов и никак не может заткнуться. Словно от этого что-то зависит. Например – жизнь лучшего друга. – Вот ты бы хотел увидеть на пороге мертвую бывшую? Кстати я видел твою мертвую бывшую, и знаешь – это не самое любимое мое воспоминание».
Уилсона выворачивает. Хаус помогает ему снова улечься, обтирает лицо влажной тряпкой, дает глоток воды.
Уилсон ненадолго фокусирует на нем взгляд.
«Ты обещал. А теперь заткнись и дай мне поспать».
Хаус хочет что-то сказать, но лишь молча кивает в ответ. Он смотрит за тем, как друг забывается тревожным сном, который может оборваться в любую минуту. И он ненавидит этот мир. Ненавидит всеми фибрами души. Ведь будь в мире хоть капля смысла – не он бы сейчас тонул в этой оглушающей, провонявшей лекарствами и рвотой тишине, не он бы сжимал похолодевшие пальцы…

Оказалось, что есть только одно исключение из правил – Уилсон. И Хаус, интуитивно понимает, что это тоже ошибка. Исключений должно было быть два.
Наверное, именно поэтому он все-таки поднимает руку и стучит. Шаги за дверью раздаются почти мгновенно, и на то, чтобы передумать и сбежать – не остается времени. Он даже не успевает придумать, с чего именно начать, хотя прокручивал этот момент в голове сотни раз. Поэтому когда она открывает дверь и смотрит на него долгим, пронзительным взглядом, говорит первое, что приходит на ум:
- Я жив, а Уилсон умер, - и, помолчав немного, зачем-то прибавляет: – Это все.
Она продолжает смотреть на него, не мигая, и в какой-то момент ему кажется, что Лиза вот-вот упадет в обморок. Но вместо этого она шумно выдыхает и отступает в сторону.
- Я знаю, - тихо и спокойно говорит она. – Ты можешь зайти.
Теперь Хаусу начинается казаться, что это с ним что-то не так. Он опять подсел на викодин? Навряд ли. Ему и взять то его теперь негде, да и не на что. Тогда что? Не может же быть все так… просто? Или только так и может? Он какое-то время изучает родное до боли, до комка в горле лицо, а затем переступает порог, пересекая границу между желтоватым светом, льющимся из ее квартиры, и темнотой подступающей ночи. Множество вопросов роятся в его голове, все они сливаются в монотонный гул, к которому он перестает прислушиваться.
Сейчас Хаус знает только одно – что ничего не знает.