Привыкнуть можно ко всему. Когда тебя бьют в первый раз, и ты падаешь, размазывая по лицу кровь и грязь, хочется умереть от боли и унижения. Во второй в тебе рождается злость. А потом ты перестаешь чувствовать. Совсем. Остается только чистая, жгучая, взлелеянная ненависть.
Да, привыкнуть можно ко всему. Но я не привыкла. И не смирилась. Я жду. Жду подходящего момента, чтобы воткнуть украденный для такого случая нож в жирное обрюзгшее тело. Не уверена, что сумею отыскать в нем сердце. Вернее будет целиться в глаз. В заплывшее от дрянного пива веко. Каждый раз, когда стены сотрясает отвратительный храп, а дом пропитан зловонием, я смотрю на женщину, которая дала нам с братом крышу над головой, и представляю, как это будет. Представляю кровь, которая зальет ей лицо и спутанные грязные волосы. Или вывалившееся на засаленный пол поганое нутро... Со временем я перестала содрогаться от этих картин, перестала бояться.
Матильда ненавидит, когда я смотрю на нее в упор. В такие моменты я вижу, как в глубине остекленевших глаз зарождается страх, и это самые счастливые мгновения моей жизни. За каждый такой взгляд я получаю новую порцию ударов. Но мне все равно. Если не будет этой ярости — не будет меня.
Однако раз за разом мне приходится отступать. Подчиняться. Делать все, что бы она ни пожелала. Ведь от этого зависит еще одна жизнь. Единственный, кто мне небезразличен в этом проклятом мире... Брат не такой как я. Он не умеет ненавидеть так остро, не умеет черпать силы в этой ненависти. Зато умеет другое. Отключаться. Пустой взгляд, молчаливое повиновение. Кажется, даже Матильде это не по вкусу, и она быстро теряет интерес.
Иногда мне становится страшно. Я боюсь, что однажды он не вернется, не сожмет мою ладонь своими костлявыми пальцами и не прошепчет на ухо: «Потерпи еще немного. Совсем чуть-чуть».
Наивный. Мой храбрец. Продолжает во что-то верить. Что пойдет работать и сможет содержать нас обоих, что Матильда отдаст нам часть наследства, которое давно пропила в мужицких кабаках. Еще каких-то пара лет…
У меня их нет. У нас нет. Слова подслушанного накануне разговора продолжают звучать у меня в ушах, заставляя сжимать и разжимать в пальцах грубую рукоять разделочного ножа.
В тот вечер Матильда была в хорошем расположении духа. Причина веселья, как и всегда, плескалась на дне глиняной кружки. Топот ног во дворе заставил меня внутренне подобраться: гости Матильды никогда не отличались приветливостью.
— Хозяйка дома? — пробасил мужчина, без стука толкая дверь.
— Дома. — Я отступила в тень.
Все, что я могу, стараться быть незаметной. У меня плохо выходит, и я замечаю, как люди отводят глаза, бранясь себе под нос.
— Роджер, ты? — тучная фигура заслоняет и без того еле брезжащий от свечного огарка свет.
— Тебя опять не было на работах, Матильда, — громыхает гость и под довольным взглядом хозяйки ставит на стол полный до краев кувшин: — Не боишься, что барон тебя выпорет?
Фыркающий звук означает, по всей видимости, отсутствие страха.
— Оброк уплачен, а на моей шее две сироты, — напоминает Матильда, доставая кусок копченой сельди.
Во рту скапливает слюна. Вся наша еда с братом — одна миска пресной каши в день на двоих. Отрабатывать ее приходится до кровавых мозолей на руках.
— Да уж, тот еще хомут, — соглашается Роджер, с кряхтением опускаясь на скамью. — Девчонка-то вроде ничего, толковая, — сальный взгляд ощупывает фигуру, но, встретившись со мной глазами, Роджер застывает на мгновение и отворачивается. — А парень вообще полудохлый. — Руки сжимаются в кулаки. — Что ты будешь с ними делать, когда вырастут? Тяжело придется без мужика-то.
— Справлялась же как-то до этого, — заявляет Матильда. — Или ты в женихи набиваешься? — хохочет она, пихая собеседника в бок. — Нет, я себе зарок дала — как Генри помер, я в ту сторону ни ногой, — хмыкает она. — А эти… — Матильда косится в мою сторону полупьяным взглядом, и я не сдерживаюсь от кривой ухмылки. Смотрю с вызовом, хотя знаю, чем это чревато. — Бесовское отродье… — бормочет она и сплевывает на пол. — Девчонка больно норовиста, разбаловала ее сестра. Они из зажиточных были, в Лондоне лавку держали, пока «черная смерть» не прибрала.
— Хех, то-то у тебя деньжата завелись, — крякает Роджер.
Матильда усмехается в ответ и наливает им еще выпивки.
— Что касается девчонки, — говорит она, сощурившись, так что ее и без того поросячьи глаза превращаются в узкие прорези, — отдам ее барону на потеху. Он любит таких вот меленьких, вертлявых да с характером. Уж он ее пообломает! — ее брюхо сотрясается от мерзкого хохота, а у меня кровь стынет в жилах. — А мальчишку на все четыре стороны — хоть в батраки, хоть в попрошайки. Не до старости же ему на моей шее сидеть.
Роджер, прилично захмелев, согласно кивает и снова косится в мою сторону.
— Жалко девку-то, — бормочет он, — к работе привычная, да и с головой, кажется.
— Жалко — так женись, — предлагает Матильда.
— А может, и женюсь! — все больше распаляясь, заявляет гость.
Я вижу, как он постукивает по собственному колену жирными пальцами-обрубками, и к горлу подкатывает тошнота.
К моей великой радости разговор перетекает в другое русло, все сильнее напоминая пьяный бред. Понизив голос до сбивчивого шепота, Роджер рассказывает о страшных чудищах, которых видели в лесу недалеко от деревни. Выглядят они как люди, но глаза у них краснющие, а сила такая, что одной рукой деревья с корнем выдергивают. Мельник наш насилу ноги унес, а два дружка его так и сгинули...
Я сижу на холодном глиняном полу, кое-где устланном соломой, прислонившись спиной к лавке, на которой изможденный работой и голодом спит брат. Меня давно не пугают пьяные россказни и слухи, которые гуляют по деревне. Я слишком хорошо знаю, что самые страшные чудовища это люди. Веки тяжелеют, тело неприятно ломит, так что я чувствую себя набитым требухой мешком. Перед глазами появляется лицо матери — строгое и сосредоточенное. Она сортирует ткани, которые отец с утра принес в лавку. Я забираюсь на невысокий табурет и долго, не шевелясь, слежу за ее работой. Смотрю, как тонкие пальцы перебирают материал, отмеряют, делают пометки в толстом журнале. В какой-то момент она поднимает глаза от работы и встречается со мной взглядом. Устало трет переносицу.
— Ты здесь… Не хочешь поиграть с братом? — спрашивает она, глядя мне за спину, где на скамейке притулился заскучавший темноволосый мальчишка.
— Неа, — отрицательно качаю головой, — мне нравится смотреть.
— Ох, — мама наклоняется над столом и проводит ладонью по моим волосам, — ты бываешь такая странная, Дженни…
— Это хорошо или плохо? — я хмурюсь.
В моем маленьком спокойном мирке еще не прижилось это слово. Странная. Оно появится в нем позднее и останется навсегда.
— Думаю, что хорошо. Это делает тебя особенной, — мама улыбается и возвращается к работе.
А я снова замираю, продолжая наблюдать. Кажется, я могла бы простоять так вечность. Действительно могла бы.
Жирная тварь, которая по нелепой случайности оказалась сестрой моей строгой, но справедливой матери, не права. Мама не баловала нас. Но она нас любила.
Проснулась я от болезненного пинка деревянным башмаком в бок.
— Приберись тут, — прохрипела Матильда, прежде чем без чувств завалиться на ворох тряпья в углу.
И сейчас я смотрю на ее содрогающееся от храпа тело и почти готова сделать это. Избавить себя и брата от последнего родственника, второй год истязающего нас непосильным трудом и побоями. Я знаю, что еще не время. Что нужно еще потерпеть, брат прав. Но больше не могу ждать. Вцепляясь в рукоять ножа, делаю первый шаг, когда тишину прорезает истошный женский вопль. Вздрагиваю всем телом, нож выскальзывает из пальцев и с глухим стуком падает на пол. Следом раздается надсадный детский плач и отборная брань, крики, топот множества ног. Шум нарастает, приближаясь к дому. Это адская смесь истерики, мольбы и ужаса. Вспышка желтого света прорезает темноту сквозь узкий оконный проем.
Метнувшись к брату, я замираю.
— Что случилось? — хрипит от спросонья. — Что там…?
— Тшш, — зажимаю ему рот ладонью, но слишком поздно
Он появляется из ниоткуда. Несмотря на темноту, я могу разглядеть закутанную в длинный балахон фигуру, длинные волосы и бледную, словно подсвеченную изнутри кожу. Его глаза налиты кровью.
Я не смею пошевелиться и почти не дышу, но, глядя в глаза собственной смерти, испытываю странное облегчение. Словно сбросила на землю набитый камнями мешок. Инстинктивно нащупываю ладонь брата и сжимаю ее.
— Пожалуйста… — срывается с губ, — только не разлучайте.
Я не могу оставить его здесь одного.
И тогда оно шевельнулось. Еле уловимое взгляду движение, и вторая ладонь оказалась поймана в капкан тонких холодных пальцев. На губах существа, чье лицо было ослепительно прекрасно и теперь отчетливо различимо, находясь в считанных дюймах от моего, появляется загадочная улыбка.
— Как тебя зовут, дитя? — вкрадчивый голос ласкает слух.
Понимаю, что пойду за ним на край света. Если позовет. Совладав с собой, тихо шепчу в ответ:
— Джейн. А это Алек, — киваю на брата, который вжался в стену и не смеет произнести ни звука.
Существо склоняет голову набок.
— Что ж, Джейн, я Аро. — Он медленно подносит мое запястье к своим губам. — Добро пожаловать в семью.
Боль оглушает. Огненной лавой струясь по венам, она едва не лишает меня сознания. Из горла вырывается надсадный вопль. Цепляясь за ускользающую реальность из последних сил, я перехватываю руку Аро и, заметив удивление в красных глазах, перевожу умоляющий взгляд на брата.
— Не волнуйся, я выполню твою просьбу, — доносится шелестящий шепот.
Но я уже давно не верю обещаниям. И только пронзительный крик брата приносит долгожданное облегчение. Я позволяю себя провалиться в огненный лабиринт боли, из которого, кажется, нет выхода… Но я найду его. Ради брата. Ради новой «семьи». Ради того, кто избавил меня от другой, куда более жестокой боли.
И отплачу преданностью за чудесный дар избавления.