Мир сужается до размеров одного ощущения, до одной картинки в голове, одинокого паззла дорого воспоминания — до рубинного оттенка горького вина в бокале, до пурпурных лучей заходящего солнца, что были видны сквозь пушистые макушки деревьев, до ямочек у него на щеках, до неуверенной улыбки, до теплых больших ладоней на обнаженных бедрах.

Мир сужается до одной мысли: как теперь жить, помня все это, зная неизбежность происходящего. Как не забыть, как не потерять все то, что делало мир таким, каким он был тогда — в его объятиях, в прохладном салоне форда, меж мятых покрывал и в узких коридорах маленького дома ее семьи?

Как унять ощущение вынужденного одиночества и тоски?

Как унять ревность и понять, а потом принять и простить чужое, чуждое ее сердцу решение?

Как перестать обвинять?

К а к?

Ей думается, что это грех; грех думать: почему он, а не я? Почему тот, кто под руку шел с горем, приносил лишь расставания и сеял потери?

Зачем спасать того, кто заслужил? Кто желал быть заслуженным с тем диким отчаянием, с каким хотел быть нужным таким, каким стал — побитым, слабым, безрассудным, сошедшим с ума от безумия и мысли обладать заветным, страстно желанным веками. С каким хотел быть нужным не брату — лишь пришлой, одичалой в мире доброты и любви, потерянной среди сотен вёсен сознательно выбранного одиночества.

Как можно было выбрать е г о, а не ее?

И помнится все — потому что такое не забывается, проникает под кожу, остается навечно в ручьях вен. И тихие вечера в обнимку под пластинки неизвестных ей исполнителей, и неуклюжие объятия, неловкие улыбки среди тех, кто еще знал о них — аккуратные фразы при Кэролайн, мимолетные взгляды украдкой из-за Кэтрин, целомудренные поцелуи и невинные объятия для Дженны.

Елена помнит и ночи среди смятых простыней, когда забываются любые проблемы, когда мир мал при его размерах, когда он на двоих — существуют лишь они, влюбленные и забывшие о стеснении и стыде, увлеченные наваждением и изучением друг друга, первым настоящим знакомством — когда границы и рамки размыты, когда там, где кончается он, начинается она — они есть единое целое, неразделимое и вечное; были и уютные завтраки на двоих — те самые, о которых мечтают девочки, те, о которых пишут в книжках и показывают в фильмах; где на столе обязательно стеклянная ваза с букетом ярких цветов, две чашки кофе и домашние оладьи с сиропом, когда сквозь занавески на стол проливает тепло и свет полуденное солнце — когда оно бликами играет в шелковистых волосах, солнечными зайчиками скачет по обнаженным частям тела и греет — греет и тело, и душу.

Елена помнит все, сейчас еще отчетливее, чем раньше, и совсем не понимает: как можно было забыть об этом, променять все на жизнь того, кто никогда не желал тебе добра?

И в произошедшем, в собственной потере, в боли и невозможных страданиях каждого в этом городе она находит лишь одну единственную причину — подвыпившую, разбитую и получившую свою долю разочарований.

— Во всем виноват лишь ты.

Гилберт вглядывается в его черты и совершенно не желает принимать его скорбь — не хочет разделять боль от потери, не смеет даже искать его взгляд, потому что видит лишь одно: смирение. Оно будто вырисовано на его лице талантливым художником — дорогими красками, аккуратными мазками кто-то нанес сожаление и муки на того, кому пару часов назад было наплевать на всех и каждого, кто обезумившим зверем рычал на попытки помочь и выл, когда иллюзия оказалась намного лучше реальности.

Кто вымещал свою злость на тех, кто ближе любой стервы.

Как можно было променять ее и собственную жизнь на того, кто непременно забудет спасение?

— Если бы ты не был так глуп, если бы вспомнил о том, что он твой брат — ничего бы не произошло. Ты убил его.

И ее, Елену Гилберт, наивно полагающую, что в каждом — даже в самом гадком ублюдке — есть надежда на добро, что любой достоин второго шанса.

— Ты его не заслуживаешь. Никогда не заслуживал.

Он скалится — диким зверем забивается в угол комнаты и зло смотрит на нее. Он знает и задается тем же вопросом: зачем ради его спасения отказываться от жизни, которую едва обрел?

Елена не произносит очевидного — у эгоизма и боли есть предел, а у родительского воспитания нет конца; она знает вес слова, знает, как иногда фраза, брошенная в порыве злости из желания ранить кого-то, может застрять в сознании и снедать изо дня в день.

Но лучше бы он не вставал со своей кровати.

Елена Гилберт не из тех девочек; она не будет наказывать Деймона, потому что знает — с этим он справится лучше нее самой.