Бонни встречает проблемы с высоко поднятой головой. Она не бежит от них, не страшится, не пытается игнорировать и не ждет ни от кого помощи с тех пор, как поняла, что в этом мире полагаться следует только лишь на себя саму — ни семья, ни друзья не смогут помочь в вопросе, который касается только ее.

Так было всегда и, казалось, что будет еще очень долго.

Но сейчас Бонни Беннет, пакуя вещи в картонные коробки, отчаянно старается отойти от всего: проблем, счетов, друзей, учебы, прошлого, настоящего. С особым усердием она распродает собственное детство, дорогие воспоминания, памятные события жизни, только бы избавиться от ноющей боли в районе груди. Там, меж ребер, что-то с жуткой силой бьет изнутри, обещая проломить кости и распотрошить плоть. И это что-то в своей борьбе задевает легкие, мешая дышать и говорить, желудок, мешая приемам пищи, сердце, мешая жить свободно и так, как хотелось с самого начала, с самого появления на свет — жить без безумия, кошмаров, жить, купаясь в теплоте солнечного света, радости былых воспоминаний и патоке семейных уз. Тогда еще она не знала, что на собственную долю ей выпадет крайне мало счастья и тепла, что большую часть существования она проведет на чужой войне передовым солдатом, которого будут кидать то на одно поле битвы, то на другое, словно уже давно мертвую тушу. Пока большая часть близких ей людей будет сидеть в лагере, ее будут посылать на разведки, в ходе каждой она станет терять одну конечность и кусочек души. Происходить все будет до тех пор, пока Беннет или не оторвет голову, или от ее души ни черта не останется.

Всю иронию ее жизни рассказал Кай, в то время как методично прикладывал раскаленную кочергу к ее бедрам. Пока она билась в агонии, а ее тело охватывал самый настоящий пожар, Паркер объяснял, на каком уровне по шкале мерзости находятся люди, с которыми она каждый день контактировала. После Бонни долго не могла понять, от чего ей хуже всего: дня сурка, шрамов по всему телу и искалеченного сознания или от того, что все слова этого психопата оказались правдой, когда она действительно задумалась о чете Беннетов, о золотом трио Гилберт-Беннет-Форбс и многих других, с которыми ей посчастливилось встретиться. В тот день она не обошла вниманием даже братьев Сальваторе и Клауса, до того сильно в ней пробудилась мелочность — она вспомнила каждого, мысленно составила список того, сколько сделала ради них и сколько они сделали ради нее.

Или у нее плохая память, или у нее дерьмовые друзья-знакомые.

О своих открытиях Беннет не говорит вслух после возвращения в реальность, где нет затмения и бесконечных безумств. Она с тех пор мало делится размышлениями и планами с кем-либо. Держит под боком блокнот в кожаной обложке, записывает дальнейшие шаги на пути к будущему, где нет места боли, и решает все проблемы молча и по мере их поступления. На примере Гилберт и Сальваторе Бонни поняла, что бросаться на все подряд - до неприличного неправильный вариант в любой ситуации.

На пятнадцатый день пребывания в своем настоящем времени она решает продать дома отца и бабушки, покрыть счета за колледж, купить маленькую, но удобную машину и уехать навсегда из ядовитого Мистик-Фоллса, где каждая улочка испачкана чьей-то кровью и жестокостью.

Беннет аккуратно пакует книги, безделушки и многочисленные сервизы, не выставленные на продажу, накрывает белыми простынями мебель, за которой должны приехать потенциальные покупатели в ближайшие дни, и выбрасывает кучу хлама, вроде сломанных инструментов или изрисованных детских дневников. Сердце сжимается от сожаления и вины, когда она кидает в мусорную корзину потертые открытки, подаренные ей на день рождения отцом и бабушкой. Оставляет лишь те, что ей подарили на первый день рождения — пестрые, разноцветные с изображением букетов и фейерверков, осыпанные блестками. До ужаса страшные по меркам нормальной шестнадцатилетней девочки и ненормально трогательные сейчас для Бонни. Рука не поднимается лишиться их, поэтому она кладет открытки с поздравлениями, написанные размашистыми почерками, в книжку, которую ей прислал дядя на седьмой день рождения — «Алиса в стране чудес» Льюиса Кэрролла, издание 1990 года, еще до ее рождения. На обложке — симпатичная блондинка в аккуратном васильковом платьице и Чеширский кот с пугающей широкой улыбкой, на первой странице пожелание: «От Р.А.Уайта. Будь любима и счастлива».

— Ты уверена, что, правда, хочешь уехать? — голос Кэролайн, всегда такой спокойный, умиротворяющий, дрожит. Она сминает флайер, который ей сунули в руки в молле, и нервничает. Почему-то ее забота и беспокойство не тревожат саму Беннет; в ней не просыпается при взгляде на Форбс ни сожаления, ни вины. Одна лишь пустота поглощает разум, и на секунду Бонни задумывается: плохой ли она человек? — Переезд — это не выход.

Брюнетка подавляет раздраженный вздох. Иногда её бесит невозможность Кэролайн или ее нежелание думать за рамками общепринятых проблем, с которыми встречаются, например, люди, вышедшие из комы. Или с амнезией, или потерявшие все конечности. Таким не скажешь: «Все будет окей, я тебе помогу». Нет, не поможешь и никто не поможет. Такие люди чаще всего на подсознательном уровне знают, что никто, кроме них самих, не способен разрулить сложившуюся ситуацию, а помощь, которую так навязывают, будет лишь смущать, путать и бесить, пока этот сломленный человек не наорет на помощника, разорвав любые теплые отношения. Или помощь, которую станут оказывать, перерастет в обязанность, в то, от чего со временем станет тошнить, и в таком случае теплые чувства тоже сойдут на нет.

Лучше самому встретиться лицом к лицу со страхами.

— Это не вопрос желания, Кэролайн, все упирается в возможности.

— Ты всегда можешь положиться на нас, — она не собирается униматься, думается Бонни. Она не сдастся и в своей слепой вере доведет их до ручки, потому что чаша ярости Беннет уже готова расплескать содержимое при малейшем дуновении ветерка раздора.

Как Форбс не может понять, что вернуться к прошлой жизни после стольких дней заточения в другой реальности почти невозможно. Ты уже не станешь прежним другом, то существование перевернуло все, пошатнуло старые взгляды, изменило тебя. И даже если попытаться носить маску, быть отражением себя прошлого года, тоненький голосок будет напевать в ухо: «Это не ты, дорогуша. Бросай этот фарс».

Это как если дать протезы тому, кто потерял обе ноги и руки в ходе какого-то инцидента и сказать: «Отлично, ты как новенький. Еще лучше, чем было. Твоя жизнь не станет отличаться от прежней». Ни черта. Он уже другой, и помимо того, что он сам будет это помнить всю свою жизнь и горевать, гневаться и задаваться вопросом, почему такое произошло именно с ним, так еще и сочувствующие взгляды окружающих каждый раз будут напоминать об этом. Общество никогда не сможет принять таких людей полностью, еще пока не научились игнорировать то, что нас отличает друг от друга, — цвет кожи, разрез глаз, место рождения, социальный статус, достаток, внешний вид. Мы обращаем внимание на все и делаем соответствующее выводы, которые в любом случае будут ограничены нашими собственными мыслями, опытом, верой и глупейшими догадками. Увидев дорогую машину у соседа, кто-то скажет: «Молодец, заработал», а другой: «Наворовал, тварь». А все, что их будет отличать, — это имя в документах, потому что мы, созданные по подобию божьему и конституцией страны, равны между собой, а значит, способны иметь одни и те же вещи. Дело уже другое, что не каждый способен это осознать и все продолжает ныть, ссылаясь на то, что Бог или карма (нужное подчеркнуть, в зависимости от мировоззрения) его не любит.

И если Кэролайн скажет, что Бонни ничем не отличается от нее, то она просто разденется до нижнего белья. Вместо протезов у нее сотни маленьких заживших и нет шрамов, которые в какой-то момент своего существования легли и на душу, истерзанную страданиями и потерями. Уродливые, гадкие, отталкивающие, которые испортят ей всю жизнь, ведь у нее не будет мужа, семьи, детей. Кто полюбит больную, исполосованную психом женщину? Испокон веков, с самого начала человеческой жизни, самцы искали здоровых самок, способных к продолжению рода. Крепкие кости и зубы, хорошая кожа, отличный ум, все инстинкты на месте.

А она дерганая, напуганная, загнанная в вечную ловушку собственными страхами. Поломанная Беннет, которая никогда уже не вернется к состоянию душки Беннет, девчонки с короткими юбками и маленькими топиками, которая всегда была душой любой компании и просто славной.

И то ли 1994 год просто ожесточил ее, испортил, то ли воспоминания о нем вызывают неконтролируемую злость, которая на минутку похожа на магию, что раньше текла лавой по ее венам. Осознание ее отсутствия еще больше выводит из себя.

— Нет, не могу. Все, подведен итог, Кэролайн. Чертов Рубикон пройден уже давно. Я не могу оставаться в Мистик-Фоллс.

— Да в чем проблема, Бонни?

— Во мне! — яростно всплеснув руками, кричит Беннет, поворачиваясь к подруге, сидящей за кухонным островком. — Во мне. У меня нет денег, чтобы оплачивать счета, нет работы, нет возможности платить за колледж. Пока я была по ту сторону, никто не делал этого за меня, а долги росли. Я продам два, Кэролайн, два огромных дома, всю мебель, а все равно останусь должна штату. У меня не будет средств даже на то, чтобы снять комнату в квартале на окраине или самый дешевый номер в отеле.

— Так переезжай к кому-то из нас, это же не...

— И как долго мне быть содержанкой? — горечь в ее словах поражает, похоже, даже Форбс. На глазах у той стоят слезы, которые не трогают ни единую струну в душе Бонни. Ничего. Она просто перестала сопереживать и сочувствовать. — Я устала. Я бесполезна, мне нужна передышка.

— О чем ты, милая?

— Я потеряла магию, Кэролайн. Стала обычным человеком, — Беннет садится на рядом стоящий стул, еще ничем не накрытый, и закрывает ладонями лицо, глубоко вдыхая и выдыхая. Плечи опущены, вся она сжата будто в комок, и Форбс не видит в ней никого знакомого: нет больше стати, той осанки и уверенности в любой позе. Есть лишь безграничная безнадежность и печаль, отчего ей хочется реветь до той стадии, когда уже начинается жуткая истерика. — В вашей борьбе за место под солнцем я не смогу ничем помочь. Слабая девочка без способности защитить себя? Да я умру первая, а хочешь верь или нет, но умирать еще раз я не планирую. Мутное это дело.

— Но Мэтт...

— Мэтт — дурак, если еще не уехал. Я все никак не пойму, что держит его здесь.

— Дружба, Бонни! Как ты можешь...

Беннет резко перебивает ее, гневно смотря подруге в глаза:

— Да когда был последний раз, чтобы вы толково поговорили? Чем он живет? С кем он живет? Где он живет, Кэролайн?

И Бонни видит, как плечи Форбс опускаются.

Потому что она не знает. Ни черта не знает.

Каждый из них уже давно перестал интересоваться жизнью другого.

— Зато я знаю, как дела у Елены. В ненужных подробностях, — бросает Беннет, вставая с места и возвращаясь к начатому делу. Осталось совсем немного коробок и вещей. За первой партией мебели приедут завтра днем, а там уж дело за малым.

Форбс долго молчит, с грустью рассматривая видные с ее места комнаты. Пустые шкафы и полки, почти упакованные вазы и огромный пакет увядших цветов, несколько мешков с мусором, накрытая мебель. Дом, в котором творилась история их жизней, совсем скоро передастся кому-то другому, и от этого ей еще хуже. Несмотря на то, что ее собственный еще при ней, Кэролайн кажется, будто ее все равно лишают огромной части детства.

— И куда ты поедешь? — неожиданно спрашивает блондинка, бросая на подругу взгляд, полный какой-то призрачной надежды.

Бонни поднимает книжку с Алисой, открывает ту на последней странице, где ее дядя оставил адрес и номер сотового.

— К нему?

Беннет быстро кивает, кладя книгу обратно в коробку с пометкой: «Личное».

— Разве не он отсидел несколько лет в тюрьме? Бонни, ты уверена…

Она снова нетерпеливо перебивает Кэролайн, старательно пытаясь не выдать досаду и раздражение:

— Он выходит через месяц, и он не совершал ничего. Все ложное. Я завтра еду к нему, Кэролайн, — видя, что та готовиться что-то сказать, Бонни выдает своей единственный довод. — Он моя единственная семья. Больше никого нет.

Форбс лишь молча кивает и, вставая со своего стула, с готовностью идет помогать подруге разбирать вещи.

Оставшуюся часть дня они вспоминают все события детства, которые ассоциациями всплывают в голове, когда кто-то находит занятную вещицу из юности.

Беннет вырисовывает надпись дрожащими руками, отчего она получается корявой — буквы неровные, разного размера и все слова не на одной линии. Яркая алая помада, найденная в самом дальнем углу выдвижного ящичка ее туалетного столика, сильно контрастирует с бледным синим оттенком кафеля в ванной комнате в отражении зеркала. Надпись получилась четкой и заметной, будто парящей над самой макушкой Бонни. Она смотрит на себя в упор, замечая каждую мелкую, с первого взгляда неприметную деталь: неровные концы волос, нуждающиеся в стрижке, появляющиеся веснушки на носу, пятно от зубной пасты на левой щеке и от ночной маски для лица у мочки правого уха. А еще темные круги и небольшие мешки под глазами, лопнувшие капилляры и красноту вокруг глаз, словно она плакала несколько дней подряд без остановки, и редкие ресницы. Покрасневшие десны, потрескавшиеся губы. На ногтях белые пятна от недостатка кальция, руки в морщинках и мозолях, на запястьях видны шрамы, которые Беннет сразу же пытается прикрыть рукавами хлопковой рубашки, стягивая ее так, что оголяются плечи с бесконечной россыпью родинок и заметным родным пятном в виде непонятной кляксы.

Со стороны, наверное, выглядит она глупо, но Шейла, с ее собственных рассказов, писала себе такие надписи всю свою жизнь и ни разу не жалела. Иногда вечерами она признавалась, что это лучшая часть ее дня, и призывала Бонни любить себя такой, какая она есть, не прогибаться и не изменяться ради кого-либо, кроме себя самой. Это до сих пор не перестает восхищать ее внучку.

Но она, наверное, еще не в том возрасте, когда можно положиться на самовнушение; голос Кая язвительно напевает слова об идиотизме и о том, что никогда, даже через десятилетия, если ей удастся выжить, она не сможет полюбить себя. Настолько глубоко в ней эта самокритичность, нежелание приняться себя и потребность быть ограниченной общепринятыми рамками, нормами.

В этот момент Беннет пропитывается такой горькой болью от сотого раза, когда она снова вспоминает этого социопата, что с резким криком бьет по зеркалу кулаком. Трещинки ручейками разливаются по поверхности, перенося капли крови. Бонни бьет еще раз, в самую надпись, пытаясь то ли стереть ее неловким и неуклюжим движением, то ли разбить зеркало окончательно. Царапин на ладони становится еще больше, и она чувствует, как глубоко застревают осколки.

Она не плачет. Только кричит так, словно это поможет выплеснуть все переживания, которые на деле никуда не уходят. Они словно заперты в шкатулке, от которой у тебя нет ключа, и как бы сильно ты ни тряс ее, чем бы ни пытался открыть, ничего не получается. Содержимое надежно спрятано.

С первого этажа доносится крик ее имени, а затем слышны тяжелые шаги по лестнице, и в проходе ванной комнаты оказывается Стефан.

— Бонни, — тихо на выдохе произносит он, прежде чем аккуратно, словно она фарфоровая, взять руку Беннет и поднести ее под кран с водой.

Кровь медленно стекает, теряя свой яркий цвет, а на лице Сальваторе не выступает ни жилки. Выражение у него непроницаемое и сосредоточенное; он осторожно рассматривает ее ладонь и начинает вытаскивать особенно крупные осколки зеркала, пока Бонни молча стоит около него, пустым взглядом наблюдая за происходящим. Раньше ей было бы неловко от того, что кто-то застал ее в минуты слабости, когда она наиболее уязвленная и открытая, но сейчас Беннет не испытывает ничего, кроме притупленной радости от того, что находится в комнате с кем-то еще.

С кем-то живым, адекватным и принадлежащим настоящему времени. Это каждый раз доказывает, что она дома, что она смогла вернуться.

Иногда, путаясь в белизне постельного белья с утра, Бонни боится просыпаться. Она боится, что вся история с возвращением окажется лишь мечтой и чуда в ее жизни никогда не случится. В такие моменты она упорно пытается вернуть себе отголоски сна, часто долгое время всматривается в геометрический узор на спинке дивана или наблюдает, как переливается свет, когда он падает на хрустальные вазы в коробках.

Ей не хватает того времени, когда после появления Кая она и Деймон просыпались вместе, лежа в разных углах его кровати лицом к лицу друг к другу. Она даже помнит, как поначалу пыталась представить вместо него Джереми — надежного, родного и любимого ею Гилберта, который бы сразу же обнял ее, спрятав от всего мира в своих руках. Но со временем Бонни начала забывать все то, что делало его таким близким и знакомым ей, и представлять Джера, просыпаясь напротив вампира, становилось все сложнее. В какой-то момент она вообще перестала пытаться. Тогда остался только Сальваторе с угрюмым выражением лица, твердым, прямым взглядом и мыслями о Елене. Бонни знает точно, что не один раз невольно она задавалась вопросами: представлял ли он Елену так же отчаянно, как она Джереми? Перестал ли он это делать? Увидел ли ее, Бонни?

Тогда такие моменты давали призрачную надежду и веру в то, что у каждого из них есть на кого положиться. Они не одни, даже если стремятся к разным вещам. А сейчас же она просыпается в холодном одиночестве и почти пустом доме с отключенным телефоном и редкими посетителями.

Неразборчивое бормотание Стефана возвращает ее обратно в реальность, где ладонь покрывается белой пенкой от медицинского раствора.

Присутствие Стефана не напрягает Беннет; он словно окутывает ее теплым одеялом надежности с бледным узором доверия. С ним ей спокойно.

— Сейчас будет немного больно, — шепчет он, медленно вытирая полотенцем ее руку. — И потом я сразу же возьмусь за бинт.

— Спасибо, — так же тихо отвечает Бонни, чуть расслабляя руку.

На пороге ванной она видит брошенный на пол яркий букет с бледной карточкой и небольшую коробку, упакованную в оберточную бумагу и обвязанную тугой веревкой. Похожую Шейла использовала, когда связывала траву в особо крупные пучки и развешивала у окна на чердаке, чтобы те высушились на солнце.

— Набор тактичного спасателя? — Бонни кивает в сторону букета.

Стефан криво, нехотя, улыбается, поднимая взгляд с ее руки на лицо Беннет, задерживаясь на нем чуть дольше, чем следует:

— Второе правило Кэролайн Фобрс из сборника «Как вернуть себе Бонни».

Девушка чуть приподнимает уголки губ в попытке улыбнуться, пока Сальваторе делает последний узелок на повязке.

Смотря на то, как старательно Сальваторе забинтовывает ее руку, как он поглощен этим процессом, Бонни неожиданно приходит на ум простая и ясная мысль, до этого появлявшаяся лишь отголосками или обрывками в каких-то отдельных ее размышлениях: человеческая жизнь невероятно ограниченная. И временными рамками, и нравственно-философскими, которые мешают свободно вздохнуть и не позволяют поступить так, как хочется.

Друзья, работа, образование, возраст, имущество, болезни, катаклизмы, несчастные случаи — все это сковывает, цепями обматывается вокруг каждого и биркой вешается при рождении. Еще в утробах матери все становятся рабами страхов: сначала родительских, потом своих собственных.

Именно в этот момент осознание того, что Стефан действительно бессмертный, ударом молнии поражает Беннет, на минуту вырвав из реальности. В его движениях, взгляде и речи это сквозит каждый божий день, но из-за постоянного проявления человечности, той привычной участливости и заинтересованности в жизни тех, кто его окружает, особой, чуть холодной и непонятной, заботе она совершенно это забывает. Проблемы, с которыми он сталкивается, те же, что грузом падают на них, подростков, простых человеческих детей, и тогда-то все становятся равными и одинаковыми, несмотря на то, что принадлежат к разным мирам, расам, существам. Стираются рамки между различиями, особенно на поле боя, в разгар войны, когда кто-то из них мог лечь навзничь, ради другого умереть под градами пуль, потерявшись в потоке мыслей, и только в последний момент при остановке сердца понять: ты умираешь зря, ведь пули для него ничто, а для тебя — смерть.

Бессмертие означает ли то, что он бесстрашный в том смысле, что у существа, прожившего больше столетия, складывается своеобразный иммунитет к повседневным человеческим страхам или глобальным проблемам мира? Ей даже сложно представить, каково это - жить без потребности бояться, без желания обернуться, чтобы удостовериться, что за спиной точно нет никакого монстра, без нужды ходить в больницу, чтобы июньским днем узнать о третьей стадии рака. Но, с другой стороны, Стефан сам себе чудовище и пожирающая изнутри болезнь, настолько страшная, что может сравниться лишь с тем, что так пугает своим молчаливым присутствием в темноте маленьких детишек, когда их родители с теплой улыбкой закрывают дверь комнаты. Стефан выше цепей и пут, выше ярлыков и каждодневных проблем. Он словно огромное пятно, находящееся вне времени и пространства; существо, нечеловек без документов, постоянного места жительства и карточки в местном медицинском центре. Жизнь проходит мимо Сальваторе, иногда задевая его, чтобы тот хоть смог в какой-то мере ощутить происходящее вокруг него. Но перевешивает ли ежедневное понимание того, что ты нежеланный выродок Природы, ее позорная ошибка, страх за собственную жизнь? И если бы пришлось выбирать между вечным грехом, который со временем приобрел бы сладкий привкус меда, и коротким промежутком времени, полным горечи и переживаний, то что выбрала бы Бонни?

Ответ формируется не сразу в ее мыслях, но его направление заставляет ее чуть смутиться только для того, чтобы потом оправдать саму себя: ее нынешняя жизнь того не стоит, ей не за что держаться. Но она никогда не пойдет на превращение добровольно.

Сальваторе поднимает взгляд, мягко и участливо улыбаясь, словно говоря: я поддержу любое твое решение, но, смотря на его вечно юное лицо, за которым непременно скрывается что-то неприятное, гнилое, она задается вопросом, скольких людей он успел похоронить за прожитое столетие? Сколько боли испытал? Ведь продление жизни будет означать и продление любых мук, физических или моральных; бессмертие спасает от страхов, но не от боли потерь или расставаний. И Стефан тому не единственный пример, понимает Беннет.

И стоит ли ей тогда держаться за то ограниченное время, которое Судьба предоставляет ей снова? Непременно, а потому она выжмет из него все самое лучшее.

Бонни понимает, что, возможно, у нее остаются месяцы или недели; она уже давно не надеется прожить до глубокой старости и с недавних пор понимает, что и до двадцати пяти не протянет. Нельзя воскреснуть три раза и не заплатить за это, Природа обязательно вспомнит о ней в нужный час, взяв свою плату за возможность ощутить, какова на вкус жизнь, ведь это же дается каждому при рождении? А Бонни, не повидав мир, с лихвой глотнула его жестокости и повзрослела слишком рано.

И поэтому, когда Кэролайн спросила ее, не жалеет ли она о принятом решении, Бонни, не ответив ей, для себя решила, что нет. Наверное, только тогда она по-настоящему поняла его важность и правильность.

Возможно, у нее есть только месяцы. А может, она умрет уже завтра. Никто не знает точно, а Беннет уверена, что не хочет бесцельно и бездумно ждать момента, когда контролер будет проверять выданный ей еще несколько лет назад самим Стефаном билет в один конец. У нее так много незаконченных и несовершенных дел, она ведь, по сути, даже не познала жизнь за пределами родного города, а поэтому поездку по реке Стикс хочется отложить.

Сальваторе кладет руку ей на плечо; мягкость его взгляда сменяет настороженность:

— Все хорошо?

— Зачем ты приехал? — вопросом на вопрос отвечает Бонни, ровным счетом, не чувствуя угрызений совести за свое поведение. Какой смысл в услужливости, когда она отдала собственную жизнь, лишь бы его удачно сложилась. — Только честно.

Стефан мнется, блуждает потерянным взглядом по ее лицу, не узнавая девочку перед ним, делает шаг назад, и в его глазах, полных и беспокойства, и вины, Беннет читает уже привычную фразу: она действительно изменилась. Настолько резкий переход, кажущийся буквально подменой, пугает и лишает дара речи на секунды всех, кто пытался поговорить с ней, неожиданной поймав или в очереди супермаркета, или на пороге ее дома, прежде чем Бонни или захлопывала дверь с неуклюжими извинениями (которые таковыми и не были, на самом деле), или уходила подальше.

— Прости меня, — уверенно говорит Сальваторе, от чего у нее не остается сомнений в его честности, в том, что он действительно сожалеет. В конце концов, они с Еленой всегда были мучениками, разница лишь в том, что он — истинный, по-настоящему испытавший горечь последствий, а Гилберт — ложная и показная.

— За что?

— За все. Знаю, что, если бы не я, не мой приезд и эгоизм, ничего бы не произошло с тобой и твоей семьей. Мне жаль, Бонни, действительно жаль.

Она скрещивает руки на груди, ограждая себя от него, пытаясь не поддаваться воспоминаниям, потому что смерть бабушки и отца, превращение матери до сих пор глухой болью отдаются в районе груди, когда кто-то напоминает о произошедшем. Она отводит взгляд, потому что знает, что не сможет выстоять его собственного — сожалеющего, теплого.

— Мне бы хотелось, чтобы твои извинения что-то исправили, Стефан, но они не меняют последствий, — находит в себе силы ответить Беннет. — Моей семье пришлось заплатить высокую цену, пожертвовать всем ради того, чтобы каждый из вас добился желаемого или попросту остался в живых. И куда это их привело? В могилу, точно. А вы вынесли из этого урок? Нет, потому что вы до сих взбалмошные, импульсивные и несамостоятельные, до сих пор рветесь в чужие разборки, считая это своим долгом. Какое-то время назад, особенно после смерти отца, мне хотелось посмотреть, как вы будете со всем справляться, когда меня не станет. Не будет магии, не будет быстрого решения проблем и чужих жертв. И я вижу, что дружба, о которой вы так громко говорите, ничего не значит; ее вообще нет, Стефан. Я ради вас умирала, возвращалась обратно, и единственный раз, когда мне, правда, понадобилась вся ваша помощь, боже, да хоть возвращение долга за все, что сделала для вас, ради вас, что происходит? Вы находите себе близнецов из ковена, поставляющих наркотики и магию под страхом смерти, начинаете новую жизнь, хороня воспоминания об умерших.

У Беннет в глазах жгучие слезы; она вот-вот сорвется, но как только Сальваторе предпринимает попытку вставить хоть одно слово, Бонни сжимает кулаки до побелевших костяшек и отметин от ногтей на внутренних сторонах ладоней, до содранной на них кожи.

— Ваши извинения ничего не значат.

Она пытается выйти из ванной, обходя вампира и отчаянно не желает плакать перед ним, потому что это низко. Потому что она дала слово не говорить ничего из того, что успела рассказать ему мгновения назад, не плакать и не впадать в истерики.

Потому что это не она. Это не ее ход мыслей, она бы никогда в своей жизни не стала требовать от них чего-либо или обвинять в том, что ей не помогли. Она Бонни Беннет, самостоятельная девочка своего отца, умница бабушки и славная подруга. Преданная, самоотверженная, чистая.

Все эти грязные слова, мысли — они не ее, они принадлежат Каю.

Беннет зла, она не понимает, почему жизнь так несправедлива, Бонни обижена, но она не достигла того уровня эгоизма, когда каждый тебе должен.

Девушка, больно задев плечом косяк двери, наступает на лежащий на полу букет и почти спотыкается, готовая упасть, но в нужный момент Стефан подхватывает ее и крепко-крепко обнимает, развернув к себе так, что лицом Бонни утыкается в его рубашку. Она, плача, будто чувствует, как все эмоции, переживания, которые Беннет так старательно прятала внутри себя, наконец переполняют ее. Абсолютно все сразу, диаметрально противоположные и похожие, гадкие и постыдные. А Сальваторе гладит ее по волосам, плечам, спине и рукам, нашептывая слова о том, что все будет хорошо и все образуется. Ей так хочется в это верить.

А еще в то, что он тоже понимает — это не она, она не могла так измениться, так испортиться. Ожесточилась, да, но не прогнила внутри.


Чуть позже Стефан оставляет ее одну, чтобы Бонни привела себя в порядок.

Смотря на свое отражение в разбитом зеркале, Беннет борется со жгучим и невыносимым желанием прикоснуться к его поверхности и починить с помощью магии. Она даже подносит руку к трещинам с пятнами ее крови, робко касаясь их кончиками пальцев, и проводит рукой вдоль одного из сотен ручейков, но ничего, кроме неприятного покалывания от соприкосновения с шероховатой поверхностью, не чувствует. В ней больше нет силы Беннетов, и с каждым напоминанием об этом Бонни становится только хуже, будто с каждым разом еще дольше держат под водой, не давая сделать спасительный глоток воздуха. Крепкие мужские руки кольцом сходятся на ее шее, глубже окуная Беннет в ванну; она дергается и брыкается, как бешеная, царапая его предплечья до разорванной плоти, отчаянно, безумно и яростно. Пытается дотянуться до его лица, чтобы инстинктивно найти глаза и выцарапать их, раздавить глазные яблоки, словно это лишь два сваренных вкрутую яйца, или хотя бы нащупать шею и чудом оторвать от нее кусок, задев жизненно необходимую артерию. Но ничего из этого не выходит, потому что он неожиданно кусает ее левую кисть, именно в том месте, где особо хорошо видно лазурные ленты вен под тонкой смуглой кожей, и, как сошедший с ума вампир, пьет ее кровь, прокусывая мясо сильнее, чувствуя теплоту ее плоти, сладковатый привкус и ударяясь зубами о тонкую кость. Беннет от резкой боли раскрывает рот в попытке закричать от агонии, как настоящая шотландская банши, но вода быстро заполняет легкие, попадает в нос, уши и раскрытые глаза. Все тело горит; так сильно, что у нее не хватает сил терпеть и она, обмякнув и лопатками касаясь поверхности ванной, просто ждет, когда все закончится. Спасительное забвение наступает мгновением позже, когда уверенным рывком ее вытаскивают из воды, и сквозь пелену, прежде чем умереть, она видит очертания лица Кая, улыбка которого по ширине может соревноваться с той, что была у Чеширского кота в Стране Чудес.

Воспоминание настолько яркое, четкое и почти реальное, что Бонни приходится схватиться обеими руками за край раковины, чтобы не упасть. К горлу подкатывает тошнота; она чувствует ее горьковатый вкус на кончике языка и неприятное ощущение внутри, словно все органы переворачиваются наизнанку. Голова кружится, и Беннет наклоняется к раковине, прикладывая лоб к холодной поверхности. На лицо и волосы попадают капли воды.

Вдох. Выдох.

Главное — глубоко дышать, и все обязательно вернется в норму.

— Черт возьми, — шепчет Бонни, выпрямляясь и открывая шкафчик с лекарствами. Большая часть из них просрочена уже давно, но она все равно надеется, что что-нибудь полезное отыщется. Когда становится понятно, что поиски не увенчаются успехом, девушка чувствует себя опустошенной и потерянной.

Тот, кто сказал, что время лечит, а прошлое отпустить можно так же легко, как запустить воздушного змея, явно не встречался с по-настоящему тяжелыми пережитыми событиями в своей жизни. Или не знаком с Бонни Беннет, жизнь которой - это один сплошной кошмар, идеальный для нескольких полнометражных хоррор-фильмов, что могли бы принести Голливуду не один миллион выручки.

Закрывая кран, Бонни думает, что удобно было бы вот так отключать и собственные переживания. Если не стирать их из памяти навсегда, то хотя бы надежно спрятать в самых дальних ящичках подсознания, поближе к детским воспоминаниям, которые она не вспомнит, даже если будет стараться изо всех сил. Идеально было бы. Неожиданно проснувшаяся зависть к вампирам потухает так же быстро, как появляется, потому что Беннет вспоминает безжизненные глаза Клауса и Деймона и реки крови, горы мертвых тел.

Она делает глубокий вздох и проводит руками по волосам, чтобы привести их в порядок. Левый рукав закатан и показывает россыпь бледных шрамов и заживающих синяков; Бонни инстинктивно прикрывает их, опуская рукав. Если Сальваторе видел это и промолчал, она ему благодарна.

Закрыв дверь в ванную, где осколки стекла так и валяются на полу, она быстро спускается по лестнице, ожидая увидеть Стефана в гостиной или у входа. Быстро обернувшись, девушка замечает, что ни коробки, ни цветов на пороге комнаты уже нет.

Младшего из братьев Сальваторе она находит на кухне, к собственному удивлению. Стоя у небольшого столика и помешивая кофе в чашке с уродливым цветком, он быстро пробегается взглядом по новостям свежей газеты, время от времени проводя кончиками пальцев по, видимо, самым интересным моментам. Кое-где он останавливается, задумчиво вчитываясь. Стефан, поглощенный происходящим в Мистик-Фоллсе, не сразу замечает ее присутствие, и поэтому Бонни приходится «случайно» задеть коробки, башней стоящие у входа на кухню. В них что-то звонко гремит; шум отвлекает вампира, и тот встречается взглядами с Беннет.

Ей хочется в этот момент обрести старшего брата в лице Стефана, который был бы константой в ее семье. Единственным постоянным членом четы Беннетов, который бы всегда был рядом, поддерживал, выбирал ее. Она могла бы привыкнуть к таким завтракам, когда кто-то готовил бы ей противный кофе в некрасивой кружке и подгорелую яичницу с пережаренным беконом и свежими овощами. На нее непременно будут смотреть с заботой и теплотой, спрашивать о том, как идут дела, как продвигается учеба и о какой-нибудь ерунде, вроде толпы женихов и шоппинга с подружками на следующих выходных.

Она могла бы привыкнуть к Стефану и спокойствию с безмятежностью, которые он приносит с собой. С ним жизнь течет размеренно, и все идет своим ходом; нет утренних колкостей, громкой музыки и ирландского кофе, вместо них тишина и сводка новостей, планы на день и вечер, семейные разговоры и реальная заинтересованность в моральном состоянии друг друга.

В глубине души она понимает, почему все выбирают Стефана. Был бы шанс, она бы тоже его выбрала, будь Бонни той душкой, которая только перешла в старшую школу. Но сейчас, понимая и себя, и его лучше, она бы точно так не поступила.

Сальваторе легко подталкивает к ней чашку с горячим кофе, а Беннет уже готовится притворяться, что напиток нормальный на вкус и он почти угадал с количеством сахара. Сделав глоток, она думает, что ожидала совершенно не этого.

— Готовь мне кофе каждое утро, а.

Стефан улыбается уголками губ, а в голове Бонни всплывают в этом момент лишь воспоминания о его брате, которые отдаются горечью на кончике языка и тупой болью где-то в районе желудка. Если закрыть глаза, можно представить в подробностях уже ставшие привычными завтраки с Деймоном, а они хоть и превосходят по уровню заряда бодрости те, что могут быть со Стефаном, но никогда не дают забыться. В 1994 они всегда были Бонни Беннет и Деймоном Сальваторе и будут в настоящем, в том время как с младшим из братьев Беннет быстро отстраняется от реальности.

И, наверное, отчасти его секрет в том, что Стефан не переносит ее назад в прошлое разговорами и поведением; тот, кто сам от него бежит, просто по определению не может так поступать.

— По рукам, — говорит Сальваторе, пока она забирает у него газету и ищет какой-нибудь интересный заголовок. К счастью, в этом городе все пока без происшествий. — Так что, Бонни, какие планы на сегодня?

Беннет быстро поднимает взгляд на него, но ответ на невысказанный вопрос приходит еще быстрее.

— Кэролайн рассказала тебе, ― обреченно отвечает Бонни, поставив кружку на стол с тихим стуком.

Обсуждать планы со Стефаном совершенно не хочется. Ей кажется, что от одного только слова о них лопнет созданный этим утром мыльный пузырь комфорта и уюта, о котором она мечтала не один год.

— У нее никогда не получалось держать язык за зубами, — виновато улыбается вампир, по-мальчишески пожав плечами. Но виновато он ни капли не выглядит; зато на секунду Беннет видит в нем лишь обычного подростка — молодого, беспокойного и чуть взбалмошного, с кривой улыбкой и лукавым прищуром глаз, в которых плескается вселенская мудрость и печаль. Бонни только сейчас осознает, насколько старые у него глаза и сколько жизни за ними скрывается. — Ладно тебе, мы могли бы вместе прокатиться. Я даже куплю тебе хэппи-мил по дороге, если захочешь, — черты его лица вдруг приобретают привычную серьезность, пугая Бонни, но светлая грусть до сих пор видна в его глазах. — Нам обоим не помешает это, согласись.

Отец говорил, что любая боль, вина или сожаление смываются с твоего искалеченного возрастом и опытом сознания так же, как краска с тела, нужно лишь приложить немного усилий и потратить драгоценное время, сдирая жесткой мочалкой кожу в попытке избавиться от ярких пятен.

Бонни кажется, что Руди Хопкинс, тот неловкий занятой мужчина, которого она видела в детстве лишь раза два-три в месяц, наверное, социопат, если тяжелые, подавляющие радость жизни эмоции уходили от него так быстро и без титанических усилий, которые нужны большинству населения планеты. Боль патокой медленно течет по ее телу, венам, артериям, обволакивает ткани и мышцы, пропитывает собой крепкие, молодые косточки. Проникает сначала в головной мозг, чтобы потом прочно засесть в спинном. Она течет из ее глазниц, ушей, ноздрей. Бонни давится ей, захлебывается, когда пытается сделать спасительный вздох.

Иногда все, что она чувствует, это Боль. Всепоглощающая, невыносимая, жестокая.

Иногда это чувство наполняет все ее естество, вытесняя реальность из ее сознания. Переносит на несколько недель назад, потом на месяцы, чтобы подготовить к временному прыжку обратно в прошлое на несколько лет назад, когда начались крысиные бега, суть которых не улавливал никто — ни организаторы этого счастливого конкурса, ни случайные игроки, судьба которых причудливым образом переплелась с жизнями тех, кто совсем погряз в скуке и собственных обидах на весь мир.

Бонни до сих пор не понимает: а закончилась ли эта гонка за местом под солнцем, которую начали Сальваторе? Все эти годы она ведь незаметно для всех продолжалась, сменялись из раза в раз, из забега в забег лишь участники и приз, поблескивающий на солнце за красной финишной прямой, до которой бежать еще полвечности, если не всю эту чертову вечность.

А ведь ей располагают все, кроме Беннет. И она больше не может стремиться к идеалам счастливого существования совершенно других людей, взгляды и приоритеты которых диаметрально противоположны ее собственным.

Бонни чувствует щемящую боль внутри от осознания того факта, что последние несколько лет она безрезультатно и совершенно слепо пыталась удержать распадающуюся на хрустальные куски дружбу. Она делала все, чтобы сохранить эту призрачную семью, которой у нее никогда не было и не могло быть.

Ей всегда хотелось принадлежать чему-то теплому и светлому - большой и любящей семье, которой ее обделили в детстве. Раньше казалось, что семья – это необязательно наличие кровных уз и родства; раньше это понятие было намного шире.

Семья — это люди, с которыми спокойно и уютно, те, кто занимает особое место в ее сердце, и у которых она — важная часть системы существования. Семья — это большая картинка, где каждый пазл — это какой-нибудь замечательный человек, без которого полотно не будет закончено.

Раньше казалось, что семью можно выбрать.

Но, оглядываясь назад, вспоминая ошибки прошлого и поступки, как свои, так и друзей, Бонни понимает: ближе тех, кто разделяет с ней кровное родство, у нее не будет. Остальные отношения – чистый фарс, основанный лишь на самообмане и невозможности мыслить здраво, слепой вере в другого человека.

Стефану она этого не говорит, когда тот спрашивает ее о дяде, о его сроке и дальнейших планах. Беннет решает, что пока на доброту будет отвечает добротой, учтивостью или любезностью.

Если бы не Елена, Бонни думается, они бы, правда, подружились. Их слишком многое объединяет в жизни — самопожертвование, наличие каких-то задатков рационального склада ума, что отсутствуют у остальных прожигателей жизни в Мистик-Фоллс, и эта безграничная любовь и преданность всему тому, что дышит, двигается и обращает на них внимание, пропитанное мимолетной нежностью или семейными узами. Отчаянное желание принадлежать какой-то группе людей, которая будет бескорыстно любить их, принимать такими поломанными и брошенными, какими они на самом деле являются.

Каждый из них во многих разочаровался, и если призадуматься, то за последние пять лет круги людей, на которых они возлагали надежды, могут иметь общее множество: они ведь прикрывали им спины, жертвовали всем, а те лишь плюнули и забыли. Словно каждый обязан возлагать свою жизнь на пьедестал их дружбы.

Даже второй уход матери и смерть отца не ранили ее сильнее, чем понимание того, что вокруг — хорошо завернутая в яркий, красивый фантик ложь.

Она никого так не любила, никому так слепо не верила, как людям, бросившим ее на растерзание голодному ублюдку, истосковавшемуся по живому существу, способному испытывать ненависть и страдания.

Они ее испортили; сломали для остального мира, который только начинается за пределами родного города.

Беннет панически боится того, что Реймонд от нее откажется. Развернется в помещении для свиданий с заключенными и скажет, что дел с ней никаких иметь не хочет. Кому она такая тогда будет нужна? Куда пойдет?

Исколотая, изрезанная, больная и затоптанная, давится своими соплями, слезами и переживаниями. Боится собственной тени и отражения; дерганая и пугливая, словно молоденький олененок в свете машинных фар, стоящий посреди дороги и не знающий, что же ему делать после первого сигнала водителя: бежать и спасать свою шкуру или остаться и принять смерть, потому что бегство уже не поможет?

Господи, дай ей сил. И надежды, и веры в собственное счастье. Бонни уже больше напоминает побитого жизнью неудачника, задолжавшего крупной шишке на улицах пару сотен за кокаин, — о таких любят снимать дешевые реалити-шоу, которые крутят обычно после полуночи. В них все очень грустно и наигранно; одна лишь безысходность и обида на сценариста.

Тюрьма не оправдывает ожиданий Беннет. Она слишком чистая, слишком тихая, слишком организованная и вся какая-то слишком. Их ведут одной колонной от контрольно-пропускного пункта вдоль белых коридоров без окон, но где вместо дверей одни лишь огромные скрипящие решетки, отворяющиеся несколькими внушительными и тяжелыми ключами. Связки у работников побрякивают при ходьбе, и этот жуткий звук волнами несется по всей тюрьме, пугая, наверное, многих.

Бряц-бряц.

Бонни испуганно поглядывает то на одного человека, то на другого. Все происходящее ей в новинку, и оттого ее состояние еще больше ухудшается.

Ладошки потеют, рубашка на спине начинает плотно прилегать к телу. Как только они попадают в нужное помещение и ее усаживают за один из многих железных столов, ножки которого прикручены к полу, Беннет сразу же собирает волосы в хвост — ей то ли действительно душно и жарко, то ли просто волнение стало пугающе бешеным.

И на секунду она отстраняется от всего вокруг — в ушах белый шум, глаза застилает белая плотная пелена. Ей даже дышать становится трудно.

На мгновение Бонни решает убежать.

Она же не выдержит отказа, разревется у всех на глазах и затопит эту тюрьму своими слезами.

Стефан ее еще ждет, сейчас она еще может уйти, и никто и слова не скажет, не упрекнет.

Раздается оглушающий звонок, похожий отдаленно на сирену, и в комнату для свиданий по одному заходят заключенные в одинаковой форме. Без наручников, которые почему-то ждала Беннет.

Она узнает дядю сразу, равно как и он ее. Высокий, с поникшими плечами, как у ее отца, и цепким усталым взглядом. У него совсем немного, наверное, от матери, и он в большей степени пошел в своего отца, в дедушку Бонни. Потому что с Руди они очень сильно похожи, и, Бонни думается, это и есть одна из многих причин, почему Шейла так не любила Реймонда — Хопкинсы были на одно лицо, скорее всего, и одного нрава, но с разными именами. Да еще и со своим мнением об ее стиле жизни.

Беннет неловко улыбается, почти кривит губы в придурковатой усмешке и задается вопросом: что бы сейчас ей сказала бабушка, узнай она о том, что ее внучка делает?

— Ты не похожа на родителей, — голос у дяди тихий, спокойный. Не такой, как ожидала Бонни. Он с жадностью маленького ребенка рассматривает ее, приятно, тепло улыбается и неуверенно протягивает к ней руки. — Больше на бабушку. Шейла, так ведь?

Она быстро кивает, кладет руки на стол, сжимая их легонько в кулачки, — она дрожит от волнения и восторга, он не похож на человека, который оттолкнет ее. Во взгляде Реймонда слишком много родного, семейного.

Так смотрят обычно на тех, кто вернулся с фронта — кого не ждали и считали погибшим уже очень давно. Такая радость неописуема.

Сначала разговор не клеится; они с опасением и интересом смотрят друг на друга и не могут найти подходящей темы. Рей тогда начинает рассказывать о старом доме на ферме и возможном его покупателе, говорит о детстве и Руди, об Эбби и Шейле. Делает все, чтобы растопить арктические льды между ними.

Но потом они уже разговаривают обо всем и ни о чем, о каких-то пустяках и недавних событиях, словно не виделись лишь пару дней, а сейчас встретились за чашкой кофе в маленьком кафе на мощеных улицах какого-нибудь приятного европейского города. Им легко и даже уютно; нет этой душной комнаты тюрьмы с белыми стенами и других заключенных, они сумели абстрагироваться от остального мира, создав вокруг друг друга стеклянный купол связи двух человек, одиноких и брошенных всеми.

Волнение и страх постепенно уходят, уступают место искренней радости, потому что Беннет нашла то, что искала, в дяде, а тот еще полчаса назад выглядел как человек, который потерял что-то дорогое. А сегодня обрел это в лице Бонни, увидев ее сидящей за столом в комнате для посетителей.

И поэтому, когда время посещения подходит к концу, каждому не хочется прощаться — Бонни обещает непременно прийти еще раз, а Рей крепко-крепко обнимает ее перед уходом и просит беречь себя.

Ей стоит титанических усилий не расплакаться перед ним, потому что уже давно никто не просит ее оставаться в безопасности, заботиться о себе — лишь бросают снова в бессмысленную битву, не заботясь о ее состоянии.

Или просто бросают, словно испорченную, страшную игрушку, с которой уже надоело играть.