– …Ты не хочешь поиграть, док?

– …Я всё исправлю.

– …Ты сейчас умрёшь, Сара! А надо было только сказать.

– …Пончиков ей!.. В камеру!..

– …Открой дверь, поиграем! Открывай!


В темноте сложно различить, но, наверное, это руки Келлермана – слишком профессиональная хватка, не шевельнуться. Хотя цепкость багвелловских пальцев в волосах почти отвлекает от неё… Ещё чьи-то мокрые пальцы тянутся, зажимая рот. Дышать настолько трудно, а тишина так мерзко прерывается только треском расползающейся одежды, что вырываться надо было бы давно бросить, раздавленной отчаяньем. Она же по-звериному почти выворачивается… Почти. Чтобы оказаться в той чёртовой ванной или в сарае, чтобы всё повторялось вновь и вновь.

– Эй! – только через пару секунд звук пощёчины настигает боль. – Я, конечно, в выигрыше от того, что ты орёшь тут третью ночь подряд. Но меня уже порядком достало это.

– В выигрыше? – засевшая где-то внутри острой стекляшкой загнанность блеснула в глазах. Странно, когда у неё появилась эта дурацкая привычка придираться к словам? Она же слышала, что её считают добычей Гретхен.

– Что снится, док? – в полутьме камеры ледяные глаза казались полубелыми, какими-то совсем неживыми в своём спокойствии и уверенности, по-змеиному впивались, доискиваясь до сути.

– Слезь с меня. – Гретхен, оседлавшая сокамерницу, молча и неторопливо, смерив взглядом растирающую ломившие от непреодолимого желания спустить все деньги, которых, к счастью, не было, на любую доступную тут дурь, пальцы Сару, вернулась на свою койку.

Тихонько скрипнули пружины наверху. Вдруг осознание, что только что безумное желание укрыться в наркотической вате перекрыло все мысли о малыше, бьёт Сару почище кнута. Слёзы являются ниоткуда вместе с беззащитно-щенячьим скуляжом.

– Так, хватит! – тихий властный голос и сильные руки заставляют трястись в форменной истерике. Пара резких пощёчин только обеззвучивают рыдания, делая Сару похожей на истеричную кликушу – хватающую воздух безобразно сведёнными губами, бессмысленно блуждающую глазами в полутьме и комкающую в пальцах край толстовки, которую не снимала даже на ночь, измёрзнув в камере.

Эта жалкая, запуганная женщина нисколько не напоминала ту, виснущую под градом ударов на балке безвестного сарая, способную только на крик и дрожь. У той не было таких глаз, глаз нечеловечески жутких, беспомощных. Та никак не ломалась, вся была – вызов, жертва, которую приятно было видеть в своей воле. А теперь Сара представляла собой нечто настолько отвратительное в своей ничтожности и слабости, что Гретхен почти гадливо оттолкнула её от себя, точно боясь запачкаться. И от этой тряпки зависит её свобода?

Презрительно наблюдала, как, кулём повалившись, ткнувшись в плоскую подушку, Танкреди как-то глухо, совсем не своим голосом принялась причитать. Не давая себе поддаться искушению добить это ничтожество, Гретхен встала, подошла к решётке, дожидаясь, когда затянувшееся представление прекратится.

Она старалась не вслушиваться в бред, доносящийся с койки. Кранц как-то говорил, что со слабаками нельзя оставаться наедине, они, словно чумные, перезаражают своей слабостью всё и вся вокруг, поразят, подточат. Слабаку можно оказать единственную услугу – пристрелить. Стройные сентенции генерала то и дело сами собой звучали в голове, насмешливо избегая бешенства, поднимавшегося в душе при каждом упоминании того, как Компания использовала её и выкинула потом за ненадобностью. Да, слишком хорошо учили…

Наконец-то тишина. Заткнулась. Уснула или задохнулась? Чёрт с ней, что бы ни было. Не скрывая вздоха облегчения, Гретхен повернулась к койке. Застыла, упершись змеино-спокойным взглядом в растрёпанную, с трясущимися губами, но совершенно на вид спокойно сидящую на краешке кровати Сару.
Вот это другое дело, док, мы ещё поборемся.

– Я не рожу, – долгий, знакомый в сдержанной своей силе взгляд, разве что безнадежный совсем. – Не рожу тут.


– Прощай, Эмили.
– Мама, а тётя Сюзан придёт ещё?


– Не говори ерунды. Давай, я помогу тебе расслабиться, а ты выкинешь это из головы, ладно? – сильная, красивая и тёплая рука, так похожая на обманчиво безобидную лапу хищной кошки, накрыла изящные, но холодные, как у статуи, и такие же неподвижные пальцы. – Знаешь, человеку, чтобы успокоиться, нужно немного – всего-то чуть меньше кислорода, чем обычно. Я могу положить тебе на лицо эту подушку, но можно и так…

Купаясь в знакомом взгляде, светящемся болью сквозь страх, но при этом непреклонном по-прежнему, Гретхен тихонько наклонялась всё ближе, постепенно снижая голос, так, что под конец слова скорее угадывались, чем слышались, и, наконец, долго, спокойно и почти для себя удивительно (она бы назвала это нежностью, если бы помнила, что это такое) поцеловала раскрытые навстречу, мокрые и солёные губы.
– Нет, нет, я люблю…
– Хоть чёрта, мне плевать.

_________________________

Было очень странно сидеть рядом со своим недавним палачом, мразью, которую убить было бы высшим счастьем. Греться не старой грязной толстовкой, а её телом, доверчиво прижавшись, и не испытывать ни малейшей неловкости от уверенной её руки на своём животе.
– Не ходи завтра к Папочке. Нас троих я смогу защитить.
– А когда дойдёт до дела, ты предашь. Верно?
– О, дока научили думать? Я хочу к дочери, Сара.


Не предашь ли ты, когда дойдёт до дела?