Они вместе шли в порт. Он так крепко схватил её за талию, что это было бы больно, если б имело значение. Едва она открывала рот, чтобы сказать хоть что-то из того бесполезного, что подобрала из осколочков вчера ещё так счастливой жизни, он принимался твердить о трудных временах.
Так и шли, слегка качаясь, в танце ли, в пьяном ли мороке от трёх опустошённых им бутылок. И море качалось впереди.


Корабль отходил от дока. Матросы столпились у борта, выкрикивая чистейшие клятвы и пошлости. Он швырнул за борт бутылку и скрылся за их спинами, беззвучно прокляв это море в приступе внезапно подступившей тошноты. Пёстрая толпа женщин на берегу испуганно волновалась вокруг швыряющей в волны камни тоненькой, готовой переломиться от крика, девчонки в сбившемся набок, вздыбившимся на животе переднике.


В таверне было дымно, темно и весело. Шумно. Много народу. Хорошо. Можно было легко забиться в угол и в одиночестве отпраздновать такое удачное приобретение – три фута шёлка. Ей нравился голубой. Раньше он не купил бы, но теперь он знал, что вернётся. Да, вернётся. Случаются ещё чудеса. При пляшущей свечке он снова развернул истёртый клочок бумаги. Нет, он убил бы каждого, кто назвал бы Письмо клочком бумаги. Это от неё.

Любимый, у тебя родился сын. Вернулся бы ты скорей, да обнял нас. У него твои глаза. А плачет совсем как я.

Если б он не разучился в чудеса верить, он бы…
– Эй, да не читай ты, кому ты такой теперь нужен-то? Забудь…
Казалось, он не слышал. Ничего, будь оно не ладно, море это, а шрамов она не испугается.


Море тоже не из пугливых. Оно любит играть этими смешными щепочками со спичками мачт. Как ребёнок. Сколько сейчас сыну? Годы мешались в голове, и холод не пугался больше бессовестно разбавленного боцманом рома. Поскользнувшись на мёрзлой доске, он свалился у мачты, не пытаясь встать, смотрел на звёзды. Они качались. Нет, это не они, это море качалось.
– Я тебе не забуду этого, не прощу, – подумал или всё же сказал он?
Где он? Куда идти? Кто-то разве ждёт ещё? Как же холодно…


Она куталась в старую, не по размеру большую куртку. Обычно она уходила с наступлением темноты. Но сегодня сын её не дозвался. Ничего она не смогла ему объяснить.
Не говорить же, в самом деле, что море сегодня смеётся особенно радостно на её проклятия, и потому нельзя уйти. Это было как обещание, как выполненная угроза, но неправда. Неправда! Надо только ждать. Захлёбываясь холодом и жутью, она по-детски бессильно швырнула в сверкающую махину камень, жалко и яростно грозясь:
– Я не прощу тебе, слышишь, не прощу и не забуду!