Началось всё с того, что маленькие интервьюшки вначале неприятно диссонировали со спектаклем. Как же так, подумалось? В кои-то веки поставили так, как ещё когда-то давно мне самой прочиталось, а говорят совсем иное. И кому верить? А потом посмотрела-посмотрела внимательно...

Посмотрела и увидела, что не так всё просто. Интервьюшки записывались-то к видео-версии, что шла не только в Лондоне, но и по всей Британии, а, главное, за границей. И продюсеры, видимо, очень были довольны "традиционной", политической, трактовкой пьесы. Но не тем, что происходило на сцене.

Конечно, режиссёр взяла на себя большую часть времени, чтобы натянуто смеяться и уговаривать себя отвечать на вопросы. Больше всего повезло сценографу (если верно расшифровала должность) - быстренько представила свои придумки, половинчато объясняя их значение, да и дело с концом. А вот актёрам не повезло совсем. Марк вот, то ли иронизируя, то ли всерьёз отнёсся к задаче: исправно, нервно разве немного, болтал о политике и затронул фашизм, так не удивительно, что его больше всего и вошло в финальный вариант интервьюшек. Бедные "жена" и "мама" жались друг к дружке и искали слова, помогая друг другу находить, видно было, что "мама" подготовилась немного, и младшенькой своей коллеге помогла выкрутиться.

А вот с Томом беда: сначала наивная попытка оттянуть неизбежность и потянуть время со слишком развёрнутым для двух минут рассказом об именах Кая Марция, потом осторожное "солдат Рима, боевая машина... Высокомерный ли? О да, и чересчур, и народ глубоко презирает. Упрямый ли? Непомерно. Сам себя сгубил? Да конечно, какие могут быть сомнения! Только по своей упёртости и погиб, дел наворотя". А потом всё ж сорвался (сразу вспомнился диаложек из одного интервью: - Том, вы так искренни. - Знаю, не могу удержаться, простите). И тут не удержался. Сперва честно заявил, что человеку, как он, верящему в демократию, очень тяжело слушать Кориолана, но он "настолько чистосердечен и честен, что этой честностью нельзя не восхищаться..." Всё, интервьюшка тут же окончилась. Потому что не дело - недемократичных негодяев выгораживать, о Человечности их напоминая.

Вот и диссонанс получился. Между "недемократичностью и опасностью, граничащую с фашизмом" и Человечностью, что на сцене творилась. Потому что в этой пьесе есть политика, есть, но первой скрипки она не играет. И, наконец-то, я увидела спектакль, где главная проблема - человеческая. Не презрение власти к людям, а Человек и толпа. Он несовершенен, но Человек, они - нормальны, но толпа. Не народ.

Кориолан здесь - не обезумевший на почве осознания своего превосходства над прочими тиран, но Человек, знающий, и открыто говорящий, чего стоит эта толпа. (Конечно, Тому адски тяжело было с честностью этой. Добрым и человеколюбивым всегда очень тяжело даётся принятие того, что есть "масса". Вот в наличие личностей они охотно верят и видят их, а "толпу" отрицают, им всё кажется, идеалистам, что разбудить каждого в этой толпе можно, заставить вспомнить, что тоже Человеком рождён. Ну, да я увлеклась, прошу прощения). Такой конфликт внешний можно решать в трагедии этой, по сути, в двух концептах главного героя: "герой-герой" (когда герой всё видит, понимает, пытается бороться, но один в поле не воин, вот он и погибает) или, как в нашем случае, "герой-жертва" (герой открывает конфликт для себя постепенно, к конфликту с "толпой" примешивается ещё один, очень важный и тяжёлый для героя мотив одиночества в этой толпе).

И концепт героя-жертвы здесь просто буквален в нескольких местах.
Не секрет, что финал - часть очень важная по своей способности запоминаться. В видео-версии мы имеем даже два финала. Что мы видим перед антрактом? Этот момент в пьесе выглядит так: изгнанный Кориолан у ворот Рима прощается с родными и друзьями, он уходит, они остаются. Что в спектакле? Во-первых, прощание происходит не у ворот, а в доме Кая Марция. И, во-вторых, добавляется одна сцена: отправив родных и друзей, он выходит и сам, становится на очерченный чёрным квадрат (служивший ранее "скамьёй подсудимых", теперь своеобразным "эшафотом"), и сограждане с ним "прощаются", закидывая всякой гадостью. В финале же пьесы совершается убийство Кориолана. В пьесе - по сговору, втроём, спровоцировав, но его всё ж убивают мечом, и он даже думает защищаться, не успевает. Что в спектакле? Короткая схватка, меч брошен, Кориолана подвешивают за ноги, перерезают горло, и Авфидий с блаженной улыбкой омывает лицо в свежей его крови. Скажете, что нисколько не напоминает жертвоприношение, - сильно удивлюсь, особенно учтя, как представлен нам Авфидий. Да, сцена в Анциуме, предание свой жизни этому самому Авфидию, измучившись оскорблением и скитанием, на коленях и с разведёнными в стороны руками тоже заставила меня вспомнить рассуждение своё о выборе ролей, да.

Возможно, именно концептом "героя-жертвы" и объясняется также тот факт, что Кориолан в постановке "молод", по сравнению с "традиционной" трактовкой пьесы. Человек "за сорок" здесь не вписался бы, сердце успело бы "обрасти шерстью". А перед нами молодой ещё человек, не умеющий жить в нашем мирке, но умеющий воевать честно, чем и занимается. И последовательно узнаёт, что, оказывается, обязан соответствовать некоторым необходимым стандартам.

В отличие от "традиционной", в этой интерпретации Кориолан не "бешеный, яростный, презирающий простых людей, жестокий тиран". Нет, он солдат, который терпеть не может говорить о своих подвигах и ранах, сын, воспитанный матерью, вбившей понятие о чести и доблести, муж и отец, друг. Прямой человек, который не тянет на "бешенного", так как его ярость не затмевает разума, он не жалеет ни об одном своём слове, сказанном в гневе, его ярость - не пустой раж, а ответ на вызов. На мой взгляд, мы не можем говорить о нём как об "антидемократе", "фашисте", "ницшеанском сверхчеловеке". Это всё имело бы смысл при одном важном допущении - Кориолану нужна власть. Она ему не нужна совсем, поэтому мне скорее этот персонаж видится аполитичным. Он не понимает и не принимает политики. Поддавшись желанию матери, захотевший новых почестей своему сыну (или себе в лице сына?), он готов стать консулом. Вот тут с "толпой" и вышло непримиримое столкновение. Обычный обряд "выпрашивания голосов" у народа Марций едва переносит. Не от презрения к народу, но от презрения к самой ситуации выпрашивания того, что заслужил одними своими ранами, у тех, кто не заслужил его уважения.

Кстати, о ранах. Том в одном из интервью поделился горькостью - сцена с омовением ран была вставлена специально для зрителя, чтобы "зритель поверил, что на те речи, которые произносил в сенате Кориолан, он имел право". При этом в пьесе, да и в спектакле, раны - это больное место Кая Марция, простите невольный каламбур. Их считают и смакуют его мать и друзья, он сам может сказать о боли, ими причиняемой, но никогда он их не показывает. Максимум - рука на перевязи. Более того, надевая рубище для процедуры "выпрашивания голосов", он очень боится, как бы раны не увидели и болезненно воспринимает призыв их показать. А тут нас приравняли немножко к "толпе", которая пока не увидит, не поверит. Показали раны. Да, он-то был один, но и показывали нам. Горько. Тем паче, что многие, и увидев, не поверили. А на боль смотреть больно.

Возвращаюсь к политике. А, точней, к её отсутствию. Главным оплотом всех критиков становится речь в сенате после отзыва плебсом голосов. Единственное место, где хоть как-то говорится о власти, но при этом Кай Марций обращается только к сенаторам и патрициям, как власть предержащим, не думая даже о чём-то вроде "был бы я на вашем месте". Нет, он говорит "разве вы не видите?" Совсем это другое дело. Он ругает плебс, да. И избранных им трибунов. Но называет их чернью он не из-за того, что они происхождения низкого, а потому, что они ведут себя как чернь. Народом я их не могу назвать, язык не поворачивается. Жадные, трусливые, алчные, привыкшие добиваться "большинством", меняющие мнения за секунду по одному слову выбранных ими же трибунов - слабых, трусливых и подлых, которые вот уж истинно презирают и используют этот "народ" в своих целях без малейших угрызений совести. Вот хоть убейте, а соглашаюсь я с Каем Марцием в эти моменты, с ним я, а не с "народом" этим.

Тут ещё один момент, любила его советская критика: после подвига при Кориолах Кай Марций сам просит об одолжении своего военачальника, отмахиваясь перед этим долго от дубового венка и нового имени, почестей и всё порываясь к врачу. Он просит пощадить одного пленного вольска, простолюдина, который помог ему как-то. Вот, восклицала критика, и он человеческое не всё растерял, понимает, что и простые люди - люди! Конечно, просьбу удовлетворят, просят назвать имя этого человека. Марций пытается вспомнить и не может, объясняет, что после битвы разум затуманен. Окончание истории мы не узнаем. Маленькая проверка на человечность от автора. Крититка-то, конечно, особенно советская, принималась завывать "мразь какая знатная, посмотрите-ка!"

Нет, он ненавидит плебс, но не народ и не людей. Потому и предательство не свершилось.

Вопрос с предательством очень тонкий тут, особенно для меня, я очень резко различаю такие понятия, как родина и государство. Если встать на циническую, бесчеловечную такую точку, то можно рассудить, что и не было предательства никакого. Рим изгнал его. В те времена изгнание было действительно страшным и позорным наказанием, хуже смерти. Выплюнут родиной, человек становился отщепенцем, все его родственники и друзья утрачивали с ним связь, его страна или город больше не считали его своим гражданином. А как бродяга, Кориолан мог с чистой совестью вступать в ряды любой армии. Но это если его человечность откинуть.

Кориолан не просто сталкивается с "толпой" и становится её жертвой, но и потихоньку понимает одиночество своё среди самых близких, дорогих, не видящих в нём человека. Меня всё вот мучает вопрос, что ж они, так понимающие всю надуманность его "вины", всю эту грязную игру, с ним-то не пошли? Мать и жена позора убоялись, это ясно. Даже ребёнка не привели попрощаться, чего мальчишку позорить, дочь бы, может, и притащили, а сына пятнать прощанием с опальным папой нельзя, нет. Ему же ещё жить. Порывается идти с ним Коминий, его военачальник, так настаивающий на первичности почётных церемоний перед врачом. Сразу говорит, что на месяц, не больше. Конечно, его просят остаться дома. Менений, который в пьесе то ли сетует на преклонные лета, не позволявшие отправиться с Кориоланом, то ли ими оправдывается, здесь же просто молчит.

И человека, способного понять всю глубину оскорбления не народом, но тупостью толпы, Кай Марций ищет в стане врагов. Он является в дом Авфидия, которого уважает, как храброго воина, от руки которого не стыдно и умереть. А в том, что Кориолан собирается умереть, у меня сомнений нет, готовность демонстрируется явная. Авфидий же мало того, что не убивает (сымитировал правда, не удержался), но принимает у себя бывшего врага и даёт командование армией, дабы отомстить Риму. Надо сказать, что Авфидимй здесь чем-то напоминает фанатика. Кориолана он считает чем-то вроде божества на земле (мотив "божественности" Кориолана в пьесе, кстати, заметен), доходит до того, что готов убить и "больным, и спящим, и молящимся". И вот такой случай - и Авфидий оставляет в живых своего героя, приложившись к его губам как у нас к иконам принято. Он имеет свои виды на Кая Марция, не веря в его обнажённость душевную, честность. И после заключения мира это прорывается, на Кориолана летят обвинения в предательстве, гордыне и, в конце концов, его попросту приносят в жертву представлениям о великом воине и противнике. С одной стороны - честь даже своеобразная, богом признали, а с другой - позор, римляне не приносили человеческих жертв, они скот забивали в пищу богам.

Он, конечно, знал, что ему не жить после этого вымоленного матерью мира. Только она, пожалуй, и могла заставить его пойти против себя. Опять. И вот част был именно в римской литературе древней этот сюжет - мать, убивающая своего сына (или жена, убивающая мужа) предавшего родину, при этом всегда подчёркивалась горячая любовь женщины к сыну или мужу, чтобы заметнее была жертва, приносимая ей родине. Здесь Кориолан прямо говорит об этой жертве, заключая мир. Она, наверное, даже и понимает, только поздно, да и согласна она жертву эту принести. Мёртвый сын лучше бесчестного. Ей нужен сын-герой был, вот сына потеряла. И ведь понимала, что творит, глаза опускала, когда врать не хотел. Но всегда шла до конца. Жена что? Жена просто рядом его хотела видеть, живого и здорового, мирного. А что там у него на сердце и в голове, ей не суть важно. И опять же, пришла просить. Не себе пощады, позор же, но Риму, позорного для мужа мира, хоть и очень великодушного. Но им он предательство это простил. Менению вот не простил, и прочим друзьям и товарищам. Красноречию и доблести не покорился, бывшей дружбе не покорился, а ребёнку своему, матери и жене, слезам их, в жертву не тело, и не гордость даже, а себя принёс.
Вот вам и Человек.