«- Дублерша должна копировать, а не творить.
- Вчера вы творили.
- Вчера меня уволили.
- Но вы играли правдиво.
- Правдивая игра слишком дорого обходится...»
(«Распутник»)


Для меня самой стала очень неожиданной тема этой «звёздочки». Потому что в вопросе отношения к дублёрству я могу смело именоваться ханжой. Не воспринимаю я это ответвление актёрской профессии. Для меня это, прошу прощения за грубость примера, тот костыль, который нужен при форс-мажоре, дабы не отменять целиком спектакль. Хороший дублёр скажет свои слова, сделает и споёт всё, что требуется, и уйдёт. Плохой постарается максимально скопировать того, кого заменяет. В любом случае образ оказывается убит. Стоит ли винить дублёра в том, что не положено ему играть самой спецификой этой придаточной и, на мой взгляд, ненужной должности? Собственно, потому я и избегаю дублёрских работ со всей возможной тщательностью. Обычно.

Но вот не столь давно странная со мной произошла вещь. Случайно я включила «не ту» запись «L'assasymphonie». И очень удивилась себе, когда не только досмотрела до конца, но и не забыла тут же. Совсем уж не стало предела моему удивлению, когда я поняла, что хочу ещё раз это увидеть, а, возможно, и не только это.

Отчего же так? Всё дело в том, что я увидела не месье Рима, я увидела «Сальери». Тут нужно на секунду остановиться и объяснить. Дальше я буду именовать его именно так – «Сальери». Кавычки использую не потому, что дублёр или «не достаточно Сальери», а просто для того, чтобы не путаться. Сальери в этой истории есть. Уже. И для меня тоже. И не нуждается ни в каких обоснованиях. А вот «Сальери» производит впечатление чужого, не вписывается.

Для меня с его появлением эта история стала куда более тревожной, тяжёлой и потеряла большую долю человечности. И вместе с тем это своеобразный гимн Человечности. Вот такой парадокс.

Конечно, говоря о «Сальери», мы никак не сможем миновать упоминания и некоего сравнения с Сальери. Однако я вовсе не хочу никаких исследований с целью выяснить, кто лучше. Мне это не интересно. И читателей я дерзко попрошу удержаться от подобных выводов. Зачем сравнивать столь разных людей?

Итак, каким же мне показался месье «Сальери»?

Он гораздо менее человечен, чем Сальери. И потому Моцарт явился тут спасением, не иначе, как бы это пафосно не звучало.

Нет, он тоже вовсе лишний этому обществу. Но сам, кажется, забывает об этом всё больше.

«Сальери» может как угодно смотреть на окружающих – с явной насмешкой, презрением, или полнейшим равнодушием – не осознаёт, кажется, что до Розенберга ему полшага осталось до полного отсутствия души. Кстати, тут график выступает своеобразной лакмусовой бумажкой. Мне запомнилась интересная деталь – рядом с «Сальери» Розенберг нарочито скрючивается, увеличивая разницу в росте, противно-льстиво так. Да и наполнение их совместных сцен кардинально различается. Все эти пренебрежительно-добродушные почти шуточки… Сальери до такого бы не опустился. Сальери Розенберг побаивается – не понимает его, Человечности Розенбергу не достигнуть, не может предугадать, оттого боится. «Сальери» же ему почти понятен и оттого пугает ещё больше. От него можно ожидать всего. И у меня тоже мелькнула грешным делом мысль: «А такой и отравить мог. По лезвию ножа ходили, герр Моцарт».

Как ловко «Сальери» перенимает правила игры, повадки света, я поражаюсь. Причём делает это осознанно, хорошо подогнав под себя маску, даже полюбив её. Чего только стоит улыбка в ответ на императорское решение о Моцарте – так счастливо, словно за своего хлопотал. Надо сказать, что к Моцарту у «Сальери» поначалу отношение вовсе нелицеприятное – как к не очень здоровому ребёнку, что ли. Такой не может представлять ни опасности, ни интереса, но и издёвок не достоин. Разве что сухого поклона на «колкость» («Ну что взять, у человека здравый смысл отсутствует, такого только жалеть») или пренебрежительно-ироничного жеста, взгляда, чуть ли не смеха.

Однако сей «безобидный дурачок» обрушивается на «Сальери». Крайне внезапно, заставляя того столкнуться не только с Музыкой, но и с самим собой в кои-то веки. Посмотреться в зеркало. Тут опять интересный момент – взаимодействие с танцорами, которые здесь своеобразное воплощение его же. «Сальери» с ними борется, довольно-таки активно. Он даже с собой не в ладу, пугаясь и физически страдая (то за руку схватится, то за шею). Его разрывает вдруг нахлынувшее понимание, желания, стремления. Чувства. Почти забытые. С какой яростью после этого он уходит. Моцарт больше не странный чудак для него, а вполне опасный соперник.

«L'assasymphonie». Тигр в клетке. Переломный момент. Даже зная историю, здесь я как-то тревожилась. Это борьба, но оказалось, что бороться нужно не с неведомым врагом Моцартом, но с самим собой. А это для «Сальери» крайне тяжело. Опять же, маленькая деталь – смотрит господин капельмейстер всегда почти только вперёд и вверх, словно обращается к кому-то ещё. Оно и понятно – простая сценография, открытое лицо, глаза, это хорошо. Но мне кажется, что гордец этот даже наедине с собой не может быть собой, вечно ища кого-то. Возрождённому Человеку требуется собеседник. Пусть даже это и враг, близкую победу которого ты чувствуешь кожей. Но враг ли?

«Victim de ma victoire». Разительное отличие с Сальери. По человечеству опять же различия. Сальери сам себе и противен и жалок, он бежит. Бежит от себя, от своры светской, бежит буквально, отчаянно. А «Сальери»? Признаёт свой проигрыш, понимает и принимает это поражение, смиряется. Не без горечи и самоиронии, да. Но это совсем другое чувство. И он сам это осознаёт. От своры он не бежит – неторопливо уходит. Да, он уже не имеет к ним никакого отношения, но и для Моцарта «своим» ему не стать уже.

И, простите меня, но никогда Моцарт таким одиноким не умирал. Оставляя по себе живого, но не близкого. Может, просто не хватило времени? Не столь важно, ведь всё уже кончено. И, если прощание Моцарта и Сальери – прощание двух равных, Людей, то прощание с «Сальери» - это прощение без обиды, победа без побеждённого. Это горько и тяжело. И оттого руку подать сложно, неловко, хоть и вполне нужно. И знания о встрече нет, а в глазах чуть не мольба о всё том же прощении.

Что сказать? Мерван Рим допустил главную ошибку, fatale hérésie каждого дублёра – стал играть, а не копировать. Артист.